— Куда это придурка так шустро отнесло? — поинтересовался Вольнов, присаживаясь. — Сочку не хотите?
— Нет, спасибо.
— А у нас тут встреча с кой-какими деятелями. Гляжу — сыщик. — Он бурно утолил жажду, схватил салфетку. — Что это?
— Как вы думаете?
— Может, скорпион?
— Может, и скорпион, не знаю.
— А в чем дело?
— Это насекомое нарисовала Виктория на листке с таинственным текстом — «приди ко мне тот, кто под землей», — который вдруг исчез.
Борис слушал зачарованно, как ребенок сказку.
— Текст исчез?
— Листок. Из квартиры на Плющихе. Но я запомнил изображение. Понимаете, какое теперь значение приобретает этот самый жучок?
— Какое?
Нет, все-таки с дураками дело иметь — упаришься.
— Преступник рисковал из-за рисунка, текст запомнить легко.
— Значит, убийство произошло все-таки в Москве?
— В Молчановке видели убитую Викторию.
— Ни фига себе! — Борис опрокинул в рот вторую жестянку. — А кто видел?
Я многозначительно промолчал.
— Понятно, — он кивнул, — нельзя разглашать. А где?
— В гараже.
— Так вы нашли мертвых?
— Теперь это дело времени.
— Непонятно.
К столику подскочил Жорж, сунул мне кассету, шепнул: «Свою жертвую, себе позже перепишу», — и пронесся к стойке.
— Что это? — Борис кивнул на кассету.
— Запись шоу «Мефисто». Вы уже видели?
Киноактер совершенно по-детски надулся, вспомнив свежую обиду, но мигом сумел справиться — засмеялся, подмигнул.
— Рита покажет, похвастается. — Лицо его просияло ясной, нежной улыбкой. — Наслушался я вашу Танюшу и решил обвенчаться.
Я с трудом переключился с сумасшедшего следствия на события нормальные, с нормальными людьми происходящие.
— Имейте в виду — это навсегда, навечно.
— А я так и хочу!
— Когда же?
— Надеюсь, завтра.
— Пятница — день тяжелый.
— А с понедельника, говорят, Петровский пост, не венчают. Она не знает еще, сюрприз. О! — отвлекся Боб. — Продюсеры удаляются, необходимо откланяться.
За стеклянной завесой возле шикарного лимузина сосредоточенно докуривала сигары респектабельная тройка; сценарист, казалось, смотрел мне прямо в глаза с усмешкой. Я поднялся вслед за Вольновым, прихватив салфетку с непостижимым жучком.
27
— Какое-то насекомое… майский жук?.. не разбираюсь. — Василевич вернул мне салфетку. — А в чем, собственно, загвоздка?
— Только вы один знали… — Я запнулся: Танюша с Савельичем тоже знают, но они вне подозрений! — Знали о найденной в квартире на Плющихе записке с «магическим» текстом.
— Узнал от вас, ну и что?
—: Кроме заклинания, на листке был воспроизведен вот такой рисунок.
Он пожал плечами.
— Существуют насекомые, живущие под землей?
— Возможно. А «загвоздка» в том, что записку украли.
— Серьезно? — Сценарист развернулся ко мне серебристым окунем; мы сидели в его машине, как вчера: он за рулем, я позади. — Вы намекаете, будто я украл? Делать мне больше нечего!
— Мне до сих пор неясна ваша роль в этой чудовищной истории.
— Не роль чудовища — всего лишь статиста, случайно выбранного режиссером в тот вечер — шестого июня.
— Случайно ли?.. Я уже говорил вам, что в клубе было полно ее знакомых.
— В том числе и вы.
— Хорошо, не будем переливать из пустого в порожнее.
— Согласен. Загадка насекомого — это не скорпиончик, случаем? — интереснее.
— Может, и скорпион. Мне он запомнился как паук, но когда восстановил изображение в деталях… нет, не то.
— Не то. Кажется, вы упоминали, что текст написан рукой Виктории Павловны.
— По словам мужа — да.
— Поверим на слово. Значит, дело не в почерке… «Приди ко мне тот, кто под землей» — врезается в память. Если листок действительно украли, то из-за рисунка, так? То есть пресловутый жучок способен каким-то непонятным образом вывести на след убийцы.
С умным человеком беседовать не в пример приятнее, но, наверное, и опаснее. После паузы раздумья разумный логик («прагматик» — так он себя назвал? станет ли прагматик разрушать свой мозг кокаином и коллекционировать женщин — занятия пустейшие, но погибельные?), логик продолжил:
— С другой стороны, и рисунок восстановить несложно — вы же восстановили.
— У меня очень приличная профессиональная память на детали, вот эти лапки, полоски… Преступник мог об этом не знать.
— Если эти детали так важны, то почему он не забрал записку сразу, вместе с ковром?
— Забрал! Как она очутилась в прихожей? Обронил — это очевидно.
— Небрежность, вызывающая сомнение в важности улики.
— О нет! Ради нее он пошел на вторую кражу. Чисто зрительно мне представляется, что листок выпал из книги.
— Из книги о насекомых?
— О черной магии. «Приди ко мне…»
— Ой, не надо! — Сценарист иронически поморщился. — Правда, нынче нас великий наплыв магов-шарлатанов, но речь-то идет о реальном конкретном преступлении.
— Режиссер Любавская также занималась делом конкретным — подготовкой к экранизации «Египетских ночей».
Лев-Васька удивился, взволновался.
— Вы проводите связь…
— Нащупываю.
— Древний Египет славен оккультными изысками, не так ли?
— Да уж.
— А как вы работали над сценарием?
— Меня не приплетайте! Я так глубоко не копал.
— Отчего же?
— Себе дороже… затягивает. Знаете, как египтяне сами называли свою страну (Египет — это по-гречески)? Кем — в переводе «тайна». А я человек здешний, простой.
— Бывает простота хуже воровства.
— Это мой собственный замысел! — возразил сценарист чуть ли не угрожающе.
— И все-таки попытайтесь вспомнить, при каких обстоятельствах Вольнов подсказал вам композицию сценария?
— Не было этого!
— Да зачем ему выдумывать?
— Я с этим идиотом разберусь.
— Сначала со мной. Скажите: зачем? Кинозвезда не претендует на авторство.
— И я ни на что не претендую.
— Чему посвящена была сегодняшняя встреча с продюсерами?
— Другие планы, другие замыслы.
— Почему же вы оставили прежний, пушкинский? Любавский вам уже не соперник.
— На пушкинский денег не дают. — Сценарист помолчал и признался: — Вообще, «Египетские ночи» после этих смертоносных событий имеют для меня какой-то болезненный привкус.
— Не связан ли он с употреблением наркотиков?
Ироническая маска напротив сменилась на тревожно-страдальческую.
— Что за бестактный вопрос? Поосторожнее, сыщик!
Я решил его простодушного дружка не закладывать и отозвался неопределенно:
— В вашем… в нашем кругу чего только не насмотришься. Творческая, так сказать, интеллигенция переживает неодекаданс с болезненным привкусом — страх перед грядущим, как те, из… из «серебряного века»… ну, забывается, возбуждается, кто во что горазд.
— Сплетни, — бросил он задумчиво, вдруг словно судорога прошла по осунувшемуся лицу. — Борька Вольнов? Этот плейбой не так-то прост…
— Я просто предположил. А вы подумайте.
— Над чем?
— Как одинаковые замыслы рождаются одновременно у людей столь разных.
— Разных? — рассеянно переспросил он; чем-то я задел его, даже поразил, но не мог сообразить чем… Кокаином? Впрочем, кого нынче волнует суд или дурная слава? Любая слава — это реклама.
— Разные — по темпераменту, по возрасту… Правда, у обоих сценаристов один источник вдохновения — «душа поэта, осуществляющая связь времен». — Вспомнились разглагольствования Самсона в Троицын день. — До какого сладострастного извращения дошел древний мир накануне явления Спасителя, как извратился мир уже православный в пушкинский «золотой век» перед нашей великой катастрофой и до чего в постхристианстве дошли мы. Найдется ли режиссер, способный отразить это?
Василевич слушал внимательно, отозвался осторожно:
— Не уверен. Неужели Любавские дерзнули на столь глубокий элитарный проект?
— Дерзнуть — еще не значит совершить… Во всяком случае, «копать», по вашему выражению, она начала из тьмы веков.
— С подземных жуков, — пробормотал сценарист. — А пушкинский, как вы изволили заметить, «золотой век»…
— «Золотой жук», — ни к селу ни к городу ляпнул я и сам удивился, и заныло сердце.
— Что?.. А, новелла Эдгара По. Золотое детство.
— Я тоже в детстве читал.
Мы уставились друг на друга. Незабываемое мгновенье — на пороге тайны — уникальная страна Кем.
— Но ведь, — прошептал я, — в новелле скарабей. Навозный жук. Так?
Сценарист кивнул, глаз не сводя с бумажной салфетки в моей руке.
— Скарабей, — повторил я слово экзотическое, чужестранное, словно царапающее согласными звуками сердце. — Какой-то их символ, древнеегипетский.
— Да может, в записке не скарабей!
— Вы не знаете?
— Нет!
— А что знаете?
— Этот жук олицетворял для них солнечное божество.
— Солнечный бес!
— Ну, для христиан это, конечно, мракобесие, — согласился Василевич и еще что-то сказал, я не слышал — какой-то ужас подступил, непонятный, нездешний… — Что с вами?
— Солнечный бес просквозил из окна спальни и открыл дверь в кабинет…
— В чьей спальне? — осведомился сценарист с сарказмом; я несколько остыл.
— В загородном доме Любавских.
28
Меня так и тянуло в Молчановку, в спальню, где солнечный сквозняк распахнул окна и двери… По дороге заехал на Плющиху, на площадке повторилась давешняя сцена: старушка-соседка, жгучий интерес, последняя информация. «Чуть-чуть не застали, я говорю, человек вас тут дожидался, а он: уезжаю, говорит. Рюкзачок за спиной, видать, за город подался. И заметно, расстроенный кражей-то, весь бледный, аж постарел…»
Я, конечно, рванул туда же, не предчувствуя, что ждет меня там — мистический ужас сменился раздражением на «трепещущего интеллигента».
Шел четвертый час, послеполуденные лучи слепили, обжигали, я обливался потом в раскаленной железке, застревал в пробках, чертыхался… и с чувством физического изнеможения углубился в «новорусский» лес: фантастическая чащоба, летающий пух от печальных тополей, безлюдье меж домами-мухоморами, такими нелепыми здесь, чужими… Но когда прошагал по плитам дорожки к дому — глухота безмолвных древесных свидетелей — ощутил прилив сил.