— Я в мучительном раздумье!
— По поводу венчания? — мужественный голос тугодумного жениха.
— Что ты, Боря! Как тебе это платье?
— Шикарно. А подлиннее нет?
Они вошли рука об руку, секс-символ так и замер.
— Вот и Николай Васильевич сомневается: длинное или короткое?
— Я на минуту, Борис, сейчас ухожу.
— Ин-те-ресно! По какому, собственно, делу…
— Я из Молчановки. Танюша…
— Черт! С монастырем этим совсем забыл про сеанс.
— Она убита. Ведется официальное следствие.
Борис явно не поверил, перевел взгляд на невесту, та кивнула.
— Ребят, вы меня разыгрываете?.. — Тут он спохватился (дошло!), посуровел, мужественное лицо затвердело. — Но кто? Кто убийца?
— Следствие еще не раскрутилось. Сегодня вскрытие, а обыск и допросы завтра.
— Да какого ж откладывать…
— Собака нужна, и бомжей ищут, которые возле дома напротив в ту ночь пировали. Ладно, не буду вам мешать.
— Да погодите же!
— Не могу. Он на свободе.
— Убийца? Вы знаете, кто он?
— Есть у меня подозрения…
— Кто? — выпалила Рита; жених вставил:
— Он же не имеет права разглашать. Но расскажите что можете!
— Некогда.
— «Он на свободе»… Вы должны его выследить? — догадался Вольнов. — Я могу помочь? Танюшу жалко!
— Вы здесь будете?
— Мы собирались на одну тусовку, на премьеру, но если надо… да, Гретхен?
— Нет, нет, планов не меняйте. И вообще — никому ни слова, можете спугнуть.
— Да кого? — вскрикнула актриса.
— Человека очень умного и жестокого. — Я пошел в прихожую; они, как зачарованные («вечные дети»), за мною. — Да, вот что! — вспомнил я уже в дверях. — Когда вы подали идею экранизации «Египетских ночей», Василевич был под кайфом?
— Вроде нет… А вообще не знаю, не заметил.
31
Безумный день клонился к ночи. Азарт, боль и гнев кое-как держали меня на плаву. Отвратительная тайна, не терпелось от нее освободиться, но триумф должен быть полный, то есть с абсолютными уликами и доказательствами.
Исполняя умышленный план, я посидел минут пятнадцать в машине возле ночного клуба. Впереди зияющая электричеством Тверская, переулок Мефистофеля пуст. Подъехало авто, выкатилась шикарная пара, я последовал за ними, помахав вечному Жоржу (несменяем!), прошелся по центральной зале за малиновыми портьерами — там шел стриптиз на столе, никого из «интересных» персонажей — вернулся к стойке. Кофейку. Ну как кассета? Потрясающе. Я в одиннадцать сменяюсь, давай напьемся от души, Ник. Обязательно, только не сегодня. О! Идешь по следу? Иду. Твоих «клиентов» нету. Нужен аппарат? Давай. По «горячему» телефону не отвечали; последние сведения из «органов»: Самсон по-прежнему в бегах, банкир в больнице, под охраной. «Под охраной — это хорошо», — пробормотал я, вставая с высокого табурета. Как видно, делать мне здесь нечего.
Подошел Зюзя, за что-то выговаривая бармену; тот кивал, потом указал пальцем на меня:
— А вот Коля Смолин, он нас в субботу снимал.
— Что, парень, — развернулся ко мне краснолицый хозяин, — бабки получил?
— Спасибо, все нормально.
— А то могу еще подбросить, сними мне одну девочку.
— К сожалению, занят. Вам не кажется, сударь, что приз «Мефисто» присудили кое-кому несправедливо?
— Чего-чего?
— Главную роль в «Страстотерпцах»…
— А, ты дружок Вольнова? Передай этому бешеному волку, что он легко отделался.
— Вы его хорошо знаете?
— Не знаю и не желаю!
— Он заступился за даму.
Зюзя тотчас припечатал даму и заступника.
— Значит, вам больше нравится Гофман?
Зюзя припечатал Гофмана.
— Ты чего добиваешься, а?
— Справедливости. (Зюзя аж глаза вылупил.) Разве мнения других членов жюри ничего не стоили?
— Я тут главный!
— А Илья Григорьевич?
— Он на вручение не остался.
— Он был в клубе в субботу?
— Чего тебе надо?
— Он с кем-то виделся? С режиссером Любавской?
— Да кто ты такой? — Зюзя медленно надвигался, сжав кулаки, на левом татуировка — череп и крест. — Любавская бесследно исчезла в ту субботу, понимаете? А банкир сегодня стрелялся.
— Слушай, начальник, — хозяин затормозил, заговорил миролюбиво, — эти дела меня не касаются и клуба моего не касаются! — И он резво ретировался.
— Я тебя подвел, Жорж?
— Обойдется. Но вообще, Ник, ты не туда заехал…
— Извини. Как мне выйти через служебный вход?
Бармен объяснил. Я прошел через кухню, остановился на минуту (там еще крутили чертову пляску под гром барабанов и рыданье скрипок), покинул заведение, прокрался за угол, сел в машину — вроде ничего подозрительного! — и покатил по привычному маршруту.
…В низком поднебесье взметнулся вихрь, соединяя обрывки туч, и вдруг упала ночь. Верхушки старых деревьев шелестели, стволы поскрипывали, постанывали, чудился (в полуобморочном моем состоянии), чудился плач. «Здесь тяжело, не дается молитва». — «Привидения являются?» — «Он не дает молиться, забываю слова». — «Кто — он?» Солнечный бес, светящееся существо, посланец из страны Кем — тайны; временами от переутомления я впадал будто в бред, и мерещились мне неоконченные «Египетские ночи»; гений не окончил, и некто, по словам сценариста, «рискнул перенести ситуацию исторического мифа в наш бешеный век, сейчас, сюда», в этот дом, в этот сад… не перенести — перевернуть ситуацию, замутив классическую ясность зла преступлением в духе «нового русского кино». Болезненный блеск новизны…
Начало — в душной спальне, солнечный блик, просверкнув в оконном стекле, отразился в зеркале гардероба; пружина действия натянулась на разрыв, но случайно вмешался мальчик — мой сын… Сценаристы трудились над одним сценарием; неудавшаяся «Клеопатра» сумела обольстить банкира; приз достался уродцу Гофману — «нечаянная радость»; председатель жюри трижды произнес тост во славу «Мефисто», и черти сплясали…
Мысли и ощущения наплывали в сумятице и пестроте, сбивались, переплетались, когда в древесном скрипе и стоне прошаркали шаги. Знакомые шаги. И приблизилась как будто женская фигур в черном. Кто в такую жару одевается чуть ли не в пальто?.. Я вытянул руку из кустов (засада у ворот), схватился за полу «лупсердака» и подтянул богатого бомжа к себе. Он и охнуть не успел, как оказался прижатым к земле.
— Тихо! Что вы здесь делаете?
Савельич лежал неподвижно, как мертвый, лишь белки глаз выразительно блестели.
— Очнитесь, это я — Николай Васильевич.
Он выдохнул:
— Хлебушка принес. — Белый узелок шевельнулся на груди от слабого движения руки его.
— Здесь опасно разговаривать. Пошли!
Рука об руку пронеслись мы по бетонным плитам за гараж, откуда просматривался подход к дому. Савельич повторил шепотом:
— Хлебушка принес.
— Кому?
— Танюше.
— Танюша в местном морге.
Он вздрогнул.
— Опознает тела сестры и Ванечки?
— Если и опознает, то на том свете. Она убита.
Слова и тон мой были грубы, этот «хлебушек Танюше» расколыхал боль; я боялся заплакать, а Савельич не боялся, он поверил сразу и зарыдал, запричитал — почти беззвучно, без голоса:
— Господи, за что? — Погрозил кулаком в небо — трагикомичная фигура «пророка» в хламиде — тут же раскаялся, встал на колени и забормотал: — Да воскреснет Бог и расточатся врази Его и да бежат от лица Его ненавидящие Его… — Дочитал молитву, поклонился земным поклоном и прошептал нормально: — Когда?
— В четвертом часу.
— В четвертом, да? В четвертом?
— Ее изнасиловали и задушили.
Я ожидал нового взрыва, но он только проговорил:
— Мой грех. Опять.
— Что это значит?
— Я обещался днем, но задержался в Москве.
— На доллары смотрели?
— Смотрел. — Савельич закопошился у моих ног, почти до земли опустив голову; преодолев брезгливость, я схватил его за шиворот и помог встать на ноги.
— Вы — жалкий червяк.
— Жуткий, — засипел он мне на ухо. — Сказать вам? Сказать?
— Ну?
— В позапрошлое лето мои собирались плыть на Валаам, но билеты на теплоход дороже, я их послал на автобусе, автобус разбился, всего двое погибли — жена и сын.
— Убирайтесь отсюда к чертовой матери!
— Куда ж я теперь пойду?
— Я сказал куда.
— Но она еще здесь, Николай Васильевич, и нас слышит.
Он сумасшедший, отпускать его нельзя.
— Ладно, прошу прощения. Помолчим.
Старик послушался, и я забыл о нем. Наступившая ночь продолжала бушевать в вышине, сохраняя безмолвие на земле. Которое вдруг нарушилось посторонним звуком: калитка отворилась и захлопнулась, еле слышно, но для меня словно гром прогремел. Тут и впрямь небеса содрогнулись, озарив в серебристом просверке светящееся существо. Нездешний трепет тронул мои волосы, прошел по позвоночнику, а во мраке плыло, приближаясь, белеющее пятно.
Я вспомнил и схватил за руку Савельича, который, кажется, собирался сбежать или упасть; импульсивно сжал пальцы, словно подавая знак — молчание! — словно боясь, что будет слышно дыхание наше. Лязгнул гаражный замок, потом — створки; я выпустил чужую руку, подкрался и чуть-чуть, на сантиметр, разъял щель меж ними, приник — там, при свете синей трубки, распоряжался враг. Его не было видно, но короткие тупые удары доносились из-под земли. «Приди ко мне тот, кто под землей».
Да, да, так: он потерял сознание, и время остановилось.
Надо еще подождать, еще… пока полностью проявится дух смерти и завладеет пространством! Но мочи не было терпеть, я вошел незаметно, ступая в такт ударам, как вдруг кто-то за моей спиной завопил: «Не ищите мою могилу, ее очень трудно будет найти!». Враз возник враг, я почти упал под стремительным ударом, но сумел оттолкнуться от пола; потом мы сцепились и покатились по бетону, свалились в яму, сильные пальцы охватили мое горло, начал меркнуть свет… Но тут же все и кончилось: над нами вырос старик с пистолетом и хладнокровно приказал: «Ни с места! Стреляю!»