Расчищенная с утра аллея, гроб на плечах у тех же персонажей: Серж, Дмитрий Петрович, Борис… и старик костюмер (действительно, высокий, седой, сутулый) не уступил своей участи Валентину. Тот шел рядом с Дашей, она не плакала, никто не плакал — не от бесчувствия, нет, видать, не пришло еще время облегчающих душу слез, довлел страх.
Он увидел издалека разверстую яму в ограде, узорной, черно выкрашенной, возле памятника из замшелого, с прозеленью камня. Сакраментальный «зеленый камень»? Как укол в сердце… да ну, абсурд! Только тайные извращенцы способны устраивать любовные свидания у дорогих могил. Может, не любовные? «Мы там два раза встречались» — и «дракончику» надо напоминать? Ложь.
В жгучем недоумении смотрел он на темно-зеленую, якобы необработанную (в стиле модерн) глыбу. Выбито: «Возлюбленной Марии от безутешных близких». Этому памятнику тринадцать лет. А рядом в глинистой глубине (Валентин заглянул поверх ограды) виднеется еще одна гробовая крышка, краешек ее, уголок, они докопались до Алеши, до его праха — двое кладбищенских шаромыжников с замусоленными ремнями, стоящие наготове.
«Марина хотела взять обручальное кольцо на память… вскрыть крышку — и мы увидим — что? — почти нетронутый распадом труп…» «Господи, — испугался Валентин, — что за несуразные мысли приходят во время такого горького таинства — прощания!»
А гроб уже поставлен на две табуретки, и все смотрят на Дашу. Он подвел ее за руку (рука не дрогнула, не сжалась — смелая девочка… или совсем не в себе?). Она нагнулась, поцеловала пепельные губы, встала у изголовья. Серж припал к мертвой руке, его с трудом оторвал Борис, потянулись остальные; музейные дамы и соседки по дому наконец завсхлипывали, откровенно заплакал высокий старик костюмер… «Господи, за что?», «Господи, страшно!» — неслышные, но подразумеваемые вздохи-возгласы вознеслись ввысь, сливаясь, словно превращаясь в воронье карканье встревоженных, мечущихся кругами птиц.
Гроб рывками опускался в яму. Валентину все хотелось воскликнуть: «Погодите! Что-то не кончено, мы что-то упустили!..» «Что? Я с ума схожу!.. Вот что упустили — я не попрощался! Был отвлечен зеленым камнем, краешком крышки в глубине, Дашей…» Валентин окончательно очнулся, вплетаясь, образно говоря, в ткань повседневности, которая была не менее трагична, чем метафизическое ощущение ямы с тремя гробами. «Четвертому тут не бывать, — так бессмысленно-высокопарно он выразился, — пока я жив!»
Ее обнимал за плечи Борис. Дмитрий Петрович нагнулся, взял кусок глины и вложил ей в руку. Даша бросила, посыпались комья, шаромыжники заработали лопатами. Валентин (как обычно в момент сильнейшего напряжения) уже вполне овладел собой и хладнокровно наблюдал.
На Сержа было страшно смотреть, их взгляды встретились, актер-любовник отвернулся, опершись о зеленый камень. (Неужели с этим осколком и впрямь связана тайна погребения?.. Под ним теперь вечным сном спит адвокат в одиночестве.) Дмитрий Петрович стоит прочно, как памятник, склонив непокрытую кудрявую голову. Борис прижимает ее руки к своей груди, словно согревая; его тонкое юное лицо угрюмо затвердело.
В начале аллеи вдруг показалась фигура в черном, медленно приближаясь. Постепенно на ней сосредоточились все взоры, только Даша осталась отрешенной. В длинной шубе и шляпе из каракуля подошла Жанна Леонидовна, спросила звонко:
— Все уже кончено? — и положила белые цветы на могилу. Будто знак подала: свежий холмик вмиг покрылся нежно-пестрым покровом. А женщина черной плакальщицей смерти опустилась на колени в снежную глину и склонила голову, наверное, в молитве.
Странная это была картина — не смиренная, а словно вызывающая… (да, вызывающая!). Бесповоротная пауза, воронье отпевание высоко над головами, нет надрывающего души (и уши) оркестра — траурные церемонии сведены к минимуму, как она пожелала, когда умер Алеша.
Жанна поклонилась до земли, перекрестилась, поднялась с колен и двинулась по аллее на выход, за ней потянулась публика, близкие и дальние… с чувством незавершенности, недосказанности, тайны запредельной. Незнакомая молодая дама нагнулась над могилой, протянула руки — наверное, поправить цветочный ковер — и так и застыла, пробормотав вслух:
— Тяжело как… жутко. — И обратилась к Валентину (они медленно пошли последними в печальной толпе): — Разве можно отпевать самоубийц?
— Что, простите?
— Меня поразило, как батюшка в церкви согласился.
— Я сказал ему, что это убийство.
— Правду сказали?
— Правду.
— Господи! Неужели? Кто ее мог так полюбить?
— Как?
— До ненависти.
— Оригинальная точка зрения, что-то в ней есть. Вы давно знали Марину?
— Давно, лет семь. Мы вместе работали. Весь их роман прошел на глазах. — Женщина улыбнулась восторженно-нежно сквозь набежавшие слезы. — Все проходит.
— Роман с Алешей?
— Да. Он пришел в музей просто так… театральный человек. И стал ходить почти каждый день. Как это было молодо и прекрасно! Потом они поженились, и она ушла от нас, но отношения поддерживала, звонила, заходила.
— Почему ушла?
— Она слишком нравилась мужчинам, знаете, экскурсовод, всегда на виду.
— Алеша ревновал ее?
— Естественно! Такая красавица. Не могу поверить, что ее нет.
— Красавица давала повод?
— А, глубокая истинная страсть не нуждается в каких-то поводах.
— Разве беспочвенные подозрения не обижают женщину?
— Нисколько, наоборот — это проявления любви. Но — мы все обеднели.
— Чувствами?
— Деньгами. Два года назад она вернулась в институт.
Занятный этот разговор (очень занятный!) продолжился в похоронном автобусе.
— А вы Мариночкин знакомый?
— За день до ее смерти познакомились.
— Господи Боже мой!
— Она скончалась при мне. — Дама непроизвольно отодвинулась на край сиденья, Валентин усмехнулся. — Меня-то не бойтесь, убийцу я прохлопал, но надеюсь все-таки найти.
— А, вы следователь.
— Следственная машина, говорят, перегружена. Я занимаюсь неофициально. Меня поразила гибель этой семьи.
— Да, ужас!
— Но я никак не могу уловить мотив. Вы говорите, мы обеднели…
— Нет, нет, тут дело не в деньгах.
— А в чем?
Молчание. Потом:
— Как я могу предать умершую?
— Сударыня, а вдруг наступит черед ее младшей сестры?
— О, как вы страшно говорите!
— А вы молчите!
— Да откуда я знаю, вдруг вы и есть ее возлюбленный.
— Вот как! У нее был…
— Хорошо, — решилась милая дама. — Если мой гнусный донос поможет предотвратить преступление…
— Да, да!
— В ноябре у Марины кто-то появился.
— Так я и думал!
— Он иногда звонил в музей, а два раза она просила меня оказать ей услугу. Я секретарша, сижу на телефоне.
— Что за услуга?
— Я сказала Алеше (он позвонил раз), ну… по ее просьбе: у нас сегодня вечер, выездной, в другом музее, Марина уехала.
— Как все сходится! Именно два раза, по ее словам, она встречалась с «дракончиком» возле «зеленого камня».
— С кем?
— Я просто прозвал…
— Ничего не понимаю!
— Я тоже. Так Марина сказала сестре, не углубляясь в объяснения. Как вы думаете, она полюбила его?
— Откуда мне…
— Ну, ваше ощущение.
— Нет, тот молодой роман был иным… мы же постарели: больше нервов, экзальтации, даже страха.
— Страха? Она боялась мужа?
— Нет, не столько мужа, а… какая-то тайна там была, пожалуй, страшная тайна. Иногда казалось, она прощается с этой жизнью.
— В чем это выражалось?
— Марина однажды сказала, глядя в окно, на обнаженный садик: «Последняя моя осень здесь». Я спросила: «С работы собираешься уходить?» Она: «Вообще собираюсь уходить». — «Как это?» — «Шутка». Но она не шутила.
Богатое погребение плавно перешло (через паузу — проезд по Москве) в богатые поминки: стол накрыли лакеи из близлежащего ресторана под присмотром соседок. Ежели актер-коммерсант совершает преступления по страсти (размышлял Валентин после первой стопки), то обходятся они ему недешево. Сыщик выбрал удобную позицию в конце стола (точнее, двух составляющих столов) прямо против елки (странно-неуместным выглядело рождественское дерево в свете событий убийственных), чтоб не терять из поля зрения главных действующих лиц и провести беседу с Никитой Всеволодовичем — костюмером, пристроившимся на стуле возле двери. Даша по приезде заперлась в своей комнате, а Жанна исчезла бесследно, еще с кладбища.
Валентин закурил и сказал:
— Потрясающие события, правда?
— Потрясают! — Старик покивал. — Не укладываются в голове.
— Я хочу их распутать.
— Вы? Вам передали «дело»?
— Нет, я не следователь, просто знакомый Пчелкиных.
— Кого?
— Марина и Даша — урожденные Пчелкины.
— По-моему, на похоронах Алеши вас не было, — проявил неожиданную наблюдательность расстроенный свидетель, поспешно выпил стопку и будто украдкой закусил селедочкой.
— Я недавний знакомый и не имел удовольствия знать Алексея Васильевича.
— Человек сильного душевного обаяния, но по сути нервный и слабый. Действительно жертва.
Характеристика покойного Валентина заинтересовала.
— Слаб физически?
— О нет. Гневливый, но отходчивый. Знаете, современные симптомы интеллигента… — Старик подумал, мимолетом прожевав кусочек сыра. — А может, вечные: подвержен порывам и неудачлив в их исполнении. Неудачлив до конца, до трагической своей смерти.
— Какой же порыв увлек его из театра двадцать восьмого ноября? Ссора с постановщиком спектакля?
— Да ну. Скандал был уже следствием, а вывели Алешу из равновесия до этого.
— Кто вывел?
— Его враг — «дракончик».
— Расскажите! — Валентин прямо обомлел… значит, Даша не сошла с ума, не выдумывает, не шутит кощунственно…
Они переговаривались тихо-тихо, впрочем, никто на них не обращал внимания: тон за столом задавали музейные дамы, со скорбным умилением воспевающие покойницу; тройка «подозреваемых» помалкивала и попивала. Вдруг Борис поднялся и вышел, должно быть, к Даше.