— Нет, нет! Она увидела кого-то во дворе, услышала тот голос. — У нее ж невроз на этой почве, она его боится! — Выходит, на этот раз узнала… а может, и раньше знала.
— Кого?
— Вероятно, своего жениха. Будем надеяться, Боря одержал победу над маньяком и теперь скрывается. К нему она могла уйти добровольно.
— Ну и славненько, пусть скрываются… Чего молчишь? Не будешь же ты на ребят в органы доносить. Или тебе этого жуткого Марка жаль?
Валентин, не отвечая, прошел на кухню к окну, закурил. Под дворовым фонарем — «волга» Пчелкиных, множество следов на снегу вокруг… Или он стоял там, за створкой ворот, где прятался Серж, сказавший: «Я плачу»… Нет, под фонарем, она же его увидела. Или у них было условлено…
Сашкин голос словно издалека, из другого, реального мира ворвался в хаотический поток сознания:
— Валь, виноват. По легкомыслию (или недомыслию) я не принял во внимание твои устремления.
— Какие устремления?
— Как бы потуманнее выразиться: матримониальные.
— Да иди ты!
— Невооруженным глазом видно, как ты страдаешь по этой девчонке. Ладно, мы их разыщем. Говори, что делать.
— Я обзвоню свидетелей, а ты начинай обыск.
— Что искать?
— Нечто мелкое и ценное.
— Жемчужину?
— Ну, что-то в этом роде.
Обыск окончился ничем, а звонки… костюмер и секретарша согласились на встречу, Бориной бабушки не оказалось дома, а Серж выдал любопытную весть: компаньон его сегодня отбыл в Ригу по «кофейным» делам.
— Как он посмел сбежать в самый разгар следствия?
— Митя не считает, что имеет отношение к вашему следствию.
— Да ну? Дайте-ка мне его рижские координаты.
— Непременно сообщу, как только он со мною свяжется.
«Побег» купца укрепил предчувствие, захватившее его после исчезновения Даши: драматическое действие целеустремленно движется к развязке, сами персонажи, вольно или невольно, ускоряют ее… Определить бы мотив: что важнее для безумца-«дракончика» — истребить эту семью или найти неведомое сокровище; если последнее — у Даши есть шанс. («Господи, о чем я! Конечно, она жива!») Ведь она вышла к нему добровольно — в этом вызывающем, волнующем обстоятельстве, возможно, и кроется главная разгадка ряда преступлений. Казалось, разгадка эта кружит, кружит в сереньком, пасмурном поднебесье, как птица на кладбище, дразня и зазывая, а он боится ее разгадать.
Валентин засмотрелся на ворону, галдящую в путанице ветвей; он ждал музейную даму на Суворовском бульваре, почти на том же месте, где неделю назад впервые увидел Манон Леско. «Мне дело — измена, мне имя — Марина, я — бренная пена морская».
«Вы меня преследуете?»
Вопрос прозвучал не тревожно, а скорее кокетливо. Но взгляд — тяжелый, упорный, устремленный в одну точку (не на меня). Кабы я оглянулся, то наверняка увидел бы… возможно, вон там, за скамейкой, в густых ветвях убийцу. И она его не выдала! Вот что поразительно, недаром в тот же вечер я почувствовал: у сестер есть тайна.
Подошла милая дама, залепетала, извиняясь за опоздание… Валентин выпалил:
— Даша исчезла!
— Боже мой!
— Я предполагаю, что у любовника Марины есть тайное убежище. Официально он жил в «Национале».
— Вы установили его личность?
— Марк Казанский. Бизнесмен.
— Замечательно! Так они встречались в отеле?
— Марина сказала сестре: у зеленого камня. Вам это ни о чем не говорит?
— К сожалению, ни о чем.
— Вы были близкие подруги?
— Не сказала бы. Просто в хороших отношениях.
— И все-таки она обратилась к вам с такой неординарной просьбой.
— Поверьте, я была поражена. Стою, курю в коридоре, подходит Марина Павловна и говорит: «У меня к тебе необычная просьба, не знаю, как начать… (Конечно, я выразила готовность.) Я ухожу сегодня после обеда. Ты не можешь сказать, если муж позвонит, что у нас музейный вечер». Слегка придя в себя, я уточнила: «А если он будет настаивать позвать тебя к телефону?» — «Тогда скажи: выездной вечер. (Помню, она задумалась на секунду.) В Абрамцево». Однако Алеша не позвонил. Где-то через неделю просьба повторилась: «У меня завтра отгул. (Мы частенько дежурим по выходным.) Если позвонит муж…» и т. д. Он действительно позвонил, и мне пришлось участвовать в этом жестоком обмане.
— Выходит, она к любовнику на весь день умотала?
— Выходит, так.
— Абрамцево… — Валентин подумал. — Ваш музей проводил когда-нибудь там вечера?
— На моей памяти нет. У меня еще мелькнула мысль: она специально придумала про место отдаленное, в Подмосковье, чтоб иметь возможность вернуться домой попозже.
— Логично, — согласился Валентин. — В Абрамцево ведь с Ярославского вокзала ехать?
— С Ярославского.
Валентин задумался, почему-то вспомнив вдруг письменный стол студента, набитый конспектами, картами, марками… «Почему?» — удивился. Заговорил, сосредоточившись:
— Скажите, Марина не собиралась увольняться из музея?
— Определенно нет. Но помните, я говорила вам: «Последняя моя осень здесь…» А куда она собиралась?
— Далеко. В Эквадор.
— Куда? — изумилась дама.
— Марк уговаривал ее уехать с ним в Южную Америку. Двадцать восьмого ноября. Но ведь заявления об уходе она не подавала?
— О, сейчас с этим нет проблем, никому мы не нужны. По почте послала бы. Нет, какая Марина была авантюристка все-таки!
— Но и денежки любила, да?
— Она не производила впечатления алчной, нет, но расчетливой.
Они расстались; и, подгоняемый страхом и нетерпением, Валентин помчался в театр, где, поджидая сыщика, старик костюмер вел неторопливую беседу со стариком гардеробщиком. Мрачноватый полумрак вестибюля с единственным горящим в виде факела светильником, с деревянными коричневыми панелями, с гулкими истертыми плитами — отсюда ушел Алеша в свой последний путь.
— Забрал он, бедняга, свою шапку кроличью и курточку, — повествовал гардеробщик прочувственно, в духе трогательной байки, — жиденькую такую — как говорится, на рыбьем меху — и сгинул.
— В половине шестого?
— Аккурат так.
— Здесь курить можно?
— А как же? Место для курения. — Валентин закурил, и старики со стеснительной жадностью набросились на его американские сигареты. — Вот тут вот он и ходил, курил, не слыхал даже, как я поздоровался.
— Двадцать восьмого ноября?
— Именно. В нервах, заметно было.
— Это, стало быть, после звонка, — подхватил Никита Всеволодович. — Точнее, после скандала с Гаврилой. Зашли мы в буфет, приняли по грамму…
— А вон и сам Гаврила. — перебил гардеробщик вполголоса; стремительная тень пронеслась по вестибюлю, хлопнули створки высокой входной двери. — Значит, к машине побег, не одемшись. Вечно впопыхах, будто куда опаздывает.
— Заводной, — подтвердил костюмер.
— Да, Никита Всеволодович, я просил вас узнать, кто Алешу позвал к телефону. И может быть, слышал разговор.
— Узнал. Администратор наш, в кабинет к нему позвонили — мужчина. Разговор такой: Алеша молча подержал трубку у уха, секунды три, и положил. Администратор еще спросил: разъединили, мол? Разъединили, он сказал и ушел.
— А Серж ему якобы сказал: «Сегодня вечером ваша жена улетает в Америку с дракончиком». Как же встретились соперники на набережной?
— А что, если в полшестого Алеша прямо в фирму ихнюю рванул? Тут любовник выходит — и пошло-поехало.
— Это мысль, — согласился Валентин. — Но от кого он мог знать, что Марк в «Страстоцвете»?
— Кто?
— Любовник Марины.
— Так вы этого «дракончика» вычислили?
— Да, третий компаньон.
— Вы настоящий сыщик! — восхитился старик. — Ну, от кого мог Алеша узнать? От того же Сергея Александровича, стопроцентно ему верить нельзя.
— Нашему бывшему Сергею Александровичу? — встрял гардеробщик. — Ловкий мужик, хитрован. Вот Алеша — тот простая душа… Можно еще сигаретку?
— Пожалуйста. Где у вас тут телефон-автомат?
— Вон в углу, под стеклянной крышей.
Валентин набрал номер Пчелкиных.
— Саш, есть новости?
— Пока тихо, никто не появлялся. Звонила некая Варвара Григорьевна, просила тебя срочно подъехать.
— Это Борина бабушка. Еду.
Зеленый камень
— Я вам утром звонил. Варвара Григорьевна.
— Ходила в милицию, через три дня можно подавать заявление, что Боренька пропал.
Наступила пауза; Валентин окинул взглядом иконостас, белоснежную пышную кровать в углу, цветы в горшках на подоконниках за уютной тюлью. Он медлил, зная, что вот-вот милый этот мирок разрушится.
— Но у меня надежда только на вас, Валентин Николаевич.
— Дело в том, что ваш внук…
— Он жив?
— Мне неизвестно, честное слово. Но он оказался более замешанным, чем предполагалось нами.
— Я знаю. — Варвара Григорьевна взяла со стола черный полиэтиленовый мешочек, слегка встряхнула, и на бордовый плюш посыпались банковские пачки «зелененьких». — Здесь сто тысяч.
Валентин пробормотал:
— Вот, значит, какую сумму Казанский ему за молчание отвалил. Немало.
— Из «Страстоцвета» Казанский? Он же в Америку уехал.
— Двадцать восьмого ноября они с Борей до Шереметьева не доехали. Был убит Алеша.
После молчания старуха сказала сурово:
— Такие деньги за молчание не платят. За пособничество.
— Это еще надо доказать. Где вы нашли доллары?
— В божнице за стеклом, за иконой Спаса Нерукотворного лежал черный мешочек. — Она на мгновение сникла, но тут же выпрямилась. — Я прибиралась к Рождеству — этой погани там не было. Погани — говорю я! Спаситель прогнал торговцев из храма. Это нечистые деньги, проклятые.
— Боря хранил мешочек у себя в столе, — пояснил Валентин. — Теперь понятно, почему он не захотел переехать к Даше, боялся за свои сокровища. Помню, как испугался он, что я будто бы в столе копаюсь. И переложил в более надежное, как он считал, место.
— Да, я только что прибиралась и до Пасхи, он знает, икон не коснулась бы. Но у меня привычка, как нервы разыграются, что-то делать… Хотя отвлечься невозможно, ничего не отвлекает. Деньги я нашла вчера днем.