Мы в драгоценный лен Субботу пеленали
И семисвещником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия (I, 130).
Это стихотворение Мандельштама более всех других насыщено еврейской символикой. Он упоминает о священниках храма и молодом левите, о Субботе и Меноре, то есть семисвещнике — культовом светильнике, используемом в еврейской литургии. Однако Надежда Мандельштам полагала, что именно это стихотворение проникнуто христианскими реминисценциями. Суббота, спеленутая в «драгоценный лен», — это, по ее словам, снятый с креста Христос. Сквозь гибель Иерусалима-Петербурга якобы проступает положение во гроб[132]. То, что стихотворение, богато насыщенное элементами еврейского культа, вызывает в памяти положение Христа во гроб, является мнимым противоречием: творчество Мандельштама вновь обнаруживает здесь характерный для его поэзии синтез еврейства и христианства, Ветхого и Нового заветов.
К «проигравшим» Мандельштам причислял и поэтов — им также пришлось испытать на себе «ярмо насилия и злобы». Не удивительно, что в декабре 1917 года, желая сказать о том, что утрачено, он обращается к близкой ему поэтессе. Посвященное Ахматовой стихотворение «Кассандре» уже в заголовке отсылает нас к образу пророчицы и провозвестницы несчастий — дочери Приама, предсказавшей падение Трои.
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре — торжественное бденье —
Воспоминанье мучит нас!
И в декабре семнадцатого года
Все потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя…
Но если эта жизнь — необходимость бреда
И корабельный лес — высокие дома, —
Лети, безрукая победа —
Гиперборейская чума! (I, 132).
«Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз…»
Анна Ахматова, — по словам Мандельштама (1916), «один из символов величия России»
Революция уподоблена «безрукой победе», что позволяет отнести стихотворение «Кассандре», наряду со стихами о Керенском, к числу наиболее резких суждений Мандельштама об октябрьском перевороте. Это стихотворение также появилось в эсеровской «Воле народа» (31 декабря 1917 года).
И снова здесь возникает образ человека-одиночки, окруженного волками (в первом стихотворении это был «свободный гражданин» среди «яростных личин»), — воплощение личности, протестующей против произвола власти и требующей, кроме свободы, еще и гражданских прав (этот же мотив — и в стихотворении «Декабрист», опубликованном за неделю до «Кассандры» 24 декабря 1917 года в петроградской газете «Новая жизнь», но написанном еще в июне). От этого человека-одиночки, оказавшегося среди волков, тянется ниточка к тому знаменитому стихотворению 1931 года, в котором появляется «век-волкодав» и дважды повторяется признание: «Но не волк я по крови своей» (III, 46–47).
На площади с броневиками
Я вижу человека: он
Волков горящими пугает головнями
Свобода, равенство, закон! (I, 132).
Ритмически выделенные Мандельштамом слова «свобода» и «закон» побуждают вспомнить о пушкинской оде «Вольность», написанной в 1817 году. Не удивительно, что уже в следующей строфе упоминается «солнце Александра», то есть Пушкина, великого предшественника. Стихотворение Мандельштама профетическое; в нем предугадано и будущее той, к кому оно обращено, — Ахматовой-Кассандры. В последней строфе стихотворения — предвидение тех событий, что придется претерпеть Ахматовой: запрет на печатание ее стихов, череду арестов ее сына Льва Гумилева, оскорбления и унижения — вплоть до постановления ЦК КПСС от 14 августа 1946 года и доклада члена Политбюро Жданова (в этом официальном докладе Ахматова была объявлена «полумонашенкой, полублудницей»). Последняя строфа стихотворения — намек на судьбу пророчицы Кассандры[133]: изнасилованная после взятия Трои греческими солдатами, она была отправлена в рабство в Микены и в конце концов убита. Поругание Кассандры символизирует для Мандельштама варварское посягательство новых скифов на искусство и красоту:
Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы… (I, 132).
В первую революционную зиму Ахматова станет для Мандельштама важнейшей собеседницей. Акмеистическое чувство близости друг к другу («мы»), возникшее в 1912–1913 годах, возобновляется и переходит в осознание их общей судьбы; их поэтическая солидарность и дружба крепнут. Как раз в 1917 году Ахматова выпускает свой третий поэтический сборник «Белая стая». Прошло уже несколько лет, как она рассталась со своим первым мужем Николаем Гумилевым; в 1918 году она официально разводится с ним и выходит замуж за ассириолога Владимира Шилейко. В «Листках из дневника» она пишет о своем интенсивном общении с Мандельштамом в ту зиму:
«Мандельштам часто заходил за мной, и мы ездили на извозчике по невероятным ухабам революционной зимы, среди знаменитых костров, которые горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню. Так мы ездили на выступления в Академию Художеств, где происходили вечера в пользу раненых и где мы оба несколько раз выступали. Был со мной Осип Эмильевич и на концерте Бутомо-Названовой в консерватории, где она пела Шуберта […] К этому времени относятся все обращенные ко мне стихи […]»[134]
Глубокое впечатление от шубертовского концерта, состоявшегося 30 декабря 1917 года, отразилось в стихотворении «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…»; в нем сплелись мотивы нескольких песен Шуберта: «Прекрасная мельничиха» (Вильгельм Мюллер), «Лесной царь» (Гете) и «Двойник» (Гейне). Кажется, что в «шумящей музыке» оба поэта искали противоядия против всемогущества орудийных залпов. Однажды Ахматова заболела; Мандельштам навестил ее, и они вместе принялись топить печь. Тогда и возникло загадочное стихотворение «Что поют часы-кузнечик…» с образами огня и горячки. В последней строфе упоминается «соловьиная горячка» — безумное, горячечное стихотворство в смуте революционной поры, способное изгнать даже вездесущую смерть:
Потому что смерть невинна,
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще (I, 134).
Оба читали друг другу стихи; в этом было свое противоядие против насилия, грабежей, анархии. На протяжении всей своей жизни Мандельштам восхищался ахматовской манерой читать стихи: размеренно, торжественно и достойно. Он ловил каждое слово, когда она, воплощавшая для него пророчицу Кассандру, читала собственные стихи или стихи других поэтов. В одном из своих стихотворений того времени Мандельштам пытается постичь суть ахматовского очарования:
Твое чудесное произношенье —
Горячий посвист хищных птиц;
Скажу ль: живое впечатленье
Каких-то шелковых зарниц (I, 133).
Получилось едва ли не любовное признание… Возможно, в те зимние ночи Мандельштама увлекали не только профессиональные разговоры о поэзии: «И столько воздуха и шелка / И ветра в шепоте твоем, / И как слепые ночью долгой / Мы смесь бессолнечную пьем» (I, 134). Ахматову, которой предстояло вскоре выйти замуж за Шилейко, начинали утомлять эти ночные встречи и «горячечное» чтение стихов. «…Мне пришлось объяснить Осипу, — вспоминает Ахматова, — что нам не следует так часто встречаться, что может дать людям материал для превратного толкования характера наших отношений. После этого, примерно в марте, Мандельштам исчез»[135].
Значение Ахматовой Мандельштам сумел оценить очень рано. В его (не опубликованной при жизни) рецензии на «Альманах муз» (Петроград, 1916) сказано: «Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России» (I, 208). Мандельштаму выпало счастье общаться с двумя крупнейшими русскими поэтессами XX века: Мариной Цветаевой с января по июнь 1916 года и Кассандрой-Ахматовой с декабря 1917 года по февраль 1918-го, когда в зловещие ночи первой революционной зимы они оба были захвачены «соловьиной горячкой».
7 декабря 1917 года Совет Народных Комиссаров под председательством Ленина принял решение о создании ЧК (Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем) и назначил ее председателем «железного» Феликса Дзержинского, который уже тогда, обращаясь к народным комиссарам, недвусмысленно заявил: «Требую организованного насилия против главарей контрреволюции». После того как Леонид Каннегисер застрелил 30 августа 1918 года председателя петроградской ЧК Урицкого, были немедленно расстреляны пятьсот заложников. А с 5 сентября 1918 года, когда Ленин — после покушения на него, совершенного анархисткой Фанни Каплан, — официально развязал «красный террор», тайная полиция превратилась в «непогрешимый» орган с неограниченными полномочиями, вплоть до расстрела без суда и следствия.
Уже в 1918 году большевики заявляли: «Мы железной рукой приведем человечество к счастью!» 19 января 1918 года они распустили Учредительное собрание. 3 марта в Брест-Литовске был подписан мирный договор с Германией; так закончилась для России Первая мировая война. Однако в 1918 году в России началась новая жестокая война — гражданская: между «белыми», сторонниками царской монархии, и созданной Троцким Красной армией. Ареной боевых действий поначалу были Сибирь, Урал и южное Приволжье. В Петрограде же в результате гражданской войны возникли проблемы со снабжением; город страдал от голода и холода.