«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Осюша — наша детская с тобою жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. […]
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. […] И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды — это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…
Мы, как слепые щенята, тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье — и как мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной. Для нас ли — неразлучных — эта участь? Мы ли — щенята, дети — ты ли — ангел — ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, — мне очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал. […]
Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, я плачу, я плачу.
15 декабря 1938 года она получила единственное письмо Мандельштама из лагеря и узнала о месте его пребывания под Владивостоком. 19 января 1939 года, пытаясь изменить судьбу Мандельштама, она пишет еще одно письмо. 7 декабря 1938 года нарком Ежов, главный экзекутор эпохи Большого Террора, был снят со своего поста. Карательный аппарат работал с такой мощностью, что и высшим чинам стало ясно: дальше так продолжаться не может. Советская империя уничтожала саму себя. Преемником Ежова был назначен Лаврентий Берия. Машина массового уничтожения замедлила ход. Число арестов и казней на короткое время уменьшилось, люди на миг вздохнули свободнее. Надежда Мандельштам пыталась использовать эту смену власти. В своем письме к Берии она требует пересмотреть дело своего мужа, причем разоблачает факт беззакония с какой-то безудержной смелостью, ссылаясь на то, что она сама — возможная соучастница «контрреволюционной деятельности» своего мужа или, по крайней мере, свидетельница — не была привлечена к следствию[423]. Ее письмо говорит о невероятном, но в то же время трагическом и безысходном мужестве.
«Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной»
Надежда Мандельштам в Струнино (1938)
В тот момент, когда она писала к Берии, Мандельштам был уже мертв; но она не могла этого знать. Пакет, посланный ею в лагерь, пришел обратно лишь 5 февраля 1939 года с надписью: «За смертью адресата». Горькое совпадение: в тот же самый день в «Литературной газете» публикуется длинный список писателей, награжденных орденами и медалями. Среди орденоносцев — двое старых знакомых. Ставский, просивший в письме к Ежову «решить вопрос» о Мандельштаме, был награжден орденом «Знак почета», а Павленко, заявлявший в приложенном отзыве о профессиональной непригодности Мандельштама, — орденом Ленина. Система никого не награждала понапрасну; в данном случае она почтила двух заслуженных палачей. Говорили, что по время чествования писателей, поощренных сталинским режимом, Александр Фадеев, один из руководителей Союза писателей, услышав о смерти Мандельштама, пролил пьяную слезу и сказал: «Какого мы уничтожили поэта!»[424]
Надежда Яковлевна известила ближайших друзей и не медля направила в Ленинград приехавшую из Воронежа Наташу Штемпель — сообщить Ахматовой об Осиной смерти. После гибели Мандельштама у его вдовы началась новая жизнь, появилась новая жизненная задача: «…Изменить судьбу О. М. было не в моих силах, но часть рукописей уцелела, многое сохранилось в памяти — только я могла все это спасти, а для этого стоило беречь силы»[425]. Благодаря этой новой задаче ей удалось раз и навсегда избавиться от мысли о самоубийстве, которая ранее ее посещала. Теперь она просто не имела права расстаться с жизнью до срока. Желая сохранить произведения своего мужа, Надежда Мандельштам совершила невероятное: годами она заучивала наизусть его стихи, чтобы уберечь их от сталинских ищеек; она создавала для них тайники и передавала тексты немногим надежным друзьям, надеясь, что хотя бы часть из них переживет сталинские времена.
Ей самой чудом удалось пережить ту эпоху, затерявшись в провинциальной глуши и отдаленных советских республиках. «А меня от ареста спасла бездомность. […] Западни для меня не нашлось, и меня, бездомную, забыли, поэтому я выжила и сохранила стихи О. М.»[426] Оставаться в статичных городах ей было не безопасно. Кроме того, ей помогла спастись — как бы цинично это ни звучало — Вторая мировая война. В военное время было легче ускользнуть от внимания НКВД. В августе 1941 года, незадолго до оккупации города германским вермахтом, Надежда эвакуировалась из Калинина. Прожив год в казахстанском городе Джамбул, она перебралась в Ташкент, столицу Узбекистана, и поселилась там рядом со своей приятельницей Ахматовой, эвакуированной из Ленинграда. Обе женщины стали заговорщицами.
Перечень городов и поселков, в которых жила Надежда Мандельштам с 1938 по 1964 год, свидетельствует о ее скитаниях по всей советской стране: Малоярославец и Струнино под Москвой, Калинин (до 1941 года), Муйнак на Аральском море и Джамбул в Казахстане, Ташкент (до 1949 года), Ульяновск (до 1953 года), восточносибирский город Чита (до 1955 года), чувашский город Чебоксары на средней Волге (до 1958 года), Верея и Таруса на Оке (150 километров к юго-востоку от Москвы) и, наконец, Псков у границы с Эстонией (до 1964 года). За магическим звучанием этих экзотических названий скрываются горькие десятилетия одиночества и страха. Именно такое беспрерывное движение от одного убежища к другому имел в виду Иосиф Бродский, когда, увидев их в роли мифологических героев, назвал Надежду Мандельштам Эвридикой, вдовой современного Орфея: «…Посланный в ад, он так и не вернулся, в то время как его вдова скиталась по одной шестой части земной суши, прижимая кастрюлю со свертком его песен, которые заучивала по ночам на случай, если фурии с ордером на обыск обнаружат их»[427].
Сама же она воспринимала себя не столько как Эвридику, сколько как неудавшуюся Антигону. Она пишет, что завидовала Антигоне, увековеченной Софоклом, — женщине, вытребовавшей у царя Креонта право похоронить брата и отдавшей за это собственную жизнь (в наказание ее замуровали в пещеру). Однако Советский Союз был страной, где прятаться приходилось миллионам Антигон; они не смели не только хоронить своих ближних, но даже и оплакивать их.
«И никто не узнает места захоронения своих близких, — сказано в ее книге. — Ямы, куда бросали людей с биркой на ноге, неприкосновенны. […] Я, вдова, не похоронившая своего мужа, отдаю последнюю дань мертвецу с биркой на ноге, вспоминая и оплакивая его — без слез, потому что мы принадлежим к бесслезному поколению»[428].
Неудавшаяся Антигона работала поначалу на фабриках, раскрашивала у себя дома детские игрушки, чистила свеклу в Узбекистане; потом преподавала английский в провинциальных институтах. Ее окрыляла неизбывная любовь. И гнала неукротимая воля — спасти произведения Мандельштама несмотря на все превратности судьбы. В этом деле у нее были сообщники и верные друзья. Не обходилось и без потерь: часть архива, доверенная в Воронеже Сергею Рудакову, оказалась утраченной. В своих воспоминаниях Надежда Мандельштам высказывает подозрение относительно жены Рудакова, которая, по ее мнению, либо уничтожила бумаги, либо их продала[429]. Большей частью это были мандельштамовские автографы 1910-х и 1920-х годов, на которых явственно отпечатались подошвы сапог — следы обыска в мае 1934 года, когда сотрудники ОГПУ швыряли на пол политически безобидные тексты и потом ходили по ним. Подошвы сапог, отпечатавшиеся на рукописях: символы той судьбы, что выпала на долю поэзии в советскую пору.
«Я завидую Антигоне»
Надежда Мандельштам (1947)
Другие рукописи были спрятаны более надежно. 4 июля 1942 года, за несколько часов до прихода немцев, Наташа Штемпель, воронежская приятельница Мандельштамов, эвакуировалась из пылающего Воронежа и взяла с собой — вместе с самыми необходимыми вещами вверенные ей стихи и письма Мандельштама. Когда в 1947 году Надежда Яковлевна вновь встретилась с ней в Воронеже, она вернула ей все в целости и сохранности: оригиналы писем Мандельштама к жене, переданные ею Наталье Штемпель уже после смерти поэта, и три больших голубых блокнота с неопубликованными стихами московского и воронежского периодов — «Наташину книгу», составленную в мае 1937 года и вложенную в заботливые руки самой Наташи[430]. Еще в ноябре 1920 года Мандельштам пророчески предсказал, что его творения сохранят «блаженные жены»:
В черном бархате советской ночи,