{145}
ГОТФРИД БЕНН{146} (1886–1956)
За каждым словом…
За каждым словом,
сквозь тьму и свет,
кровавым сковом
творенья след,
пронзает время
и в пашни «суть»
бросает семя —
и снова в путь.
Несет фортуна
в глухую даль
подкову гунну
и скифам сталь,
не жди ответа,
не тщись понять,
на части это
нельзя разъять,
талана граны,
волшебный свет,
а после — рана,
иного нет.
Поля тускнеют,
пастух зовет,
колосья зреют —
к нулю отсчет,
небес безмерность,
лазори цвет,
есть только верность,
иного нет,
одно мгновенье,
лицо в лицо,
потом прозренье
и в бездну всё:
слиянье, всполох,
волшебный свет,
безмолвья полог,
иного нет.
Valse d'automne
В багряной одежде
сады у черты —
всё сказано прежде
и в прошлом мечты.
Так надо, так надо,
обманчивый цвет:
«свобода — распаду,
свершенью — запрет».
Всё круче ступени,
зиянье пустот,
колышутся тени
и плот уже ждет;
у вечного моря,
без края и дна,
и радость, и горе,
утрат имена,
восход и надежды,
расцвет, листопад
и одинокий
безбрежный
закат.
Пусть красок так много,
близки холода,
к финалу дорога:
в ничто, в никуда.
Так надо, так надо,
сады у черты —
предверье распада
земной красоты.
Астры
Астры — дни завершенья,
близость изгнания, пат,
боги взялись на мгновенье
лето сберечь от растрат.
Всё пока в веденьи света,
в небе — златые стада,
что там у Завтра пригрето
в мертвенных недрах гнезда
Всё пока дышит желаньем,
страстью и розами «ты»,
лето живет ожиданьем —
гнезда не будут пусты,
всё пока верит в угоду,
в то, что летит уже прочь:
ласточки, чиркая воду,
путь поглощают и ночь.
ДЕТЛЕВ ФОН ЛИЛИЕНКРОН{147} (1844–1909)
Фальшивомонетчики
«Всё готово? Без огрехов?» —
пожилой юнца пытает.
Тот придирки отметает:
«Эй, разуй глаза: купюры,
как близняшки, без халтуры,
всё путем, кончай галдеж,
ты различий не найдешь!»
Помолчав, юнец добавил:
«Лучше сотню из товара
одолжи мне в счет навара,
я гравюру мигом сбуду —
простаков полно повсюду.
Хирка крутит. Дам ей ржи —
бросит хирка крутежи!»
Пожилой юнцу с нажимом:
«Слушай, чуня, ты хамеешь,
врежу в ухо — поумнеешь.
Ты упьешься с питухами,
всех нас выдашь с потрохами…
В шесть здесь будет «кавалер»,
вот с кого бери пример.
Вот кто мастер в нашем деле!
Снег всучит он эскимосам,
ротшильдов оставит с носом,
со своими — без обману,
мир нам станет по карману.
Он меняет как барон,
знает жизнь, не пустозвон.
Всё, что мне из дела капнет,
до гроша получат дети;
попадусь однажды в сети,
суд на мне не раздобреет;
эта мысль мне душу греет,
коль повяжут, не беда —
детям хватит на года».
Слышен вроде колокольчик?
Динь-динь-динь сигналом тайным.
Вслед с визитом чрезвычайным,
весь при полном при параде,
входит «он», орлом во взгляде.
Чуть помедлив, гость изрек:
«Лупу мне и кофеек!»
Да, недурно! Впечатляет:
смокинг, галстук — всё на месте,
впрямь министр он в каждом жесте.
От цилиндра до перчаток —
вкус, солидность и достаток.
Панталоны — просто шик,
с галунами — моды крик.
Гость с улыбкою к обоим:
«Как успехи, блиномесы?
Обозначим интересы
без муры и канифоли.
Для начала — наши доли:
фифти-фифти, мне — товар,
вам — немедля гонорар!
Помню случай из курьезных:
я у кельнера в Монако
был в долгах больших, однако
срочно съехать должен, vite,
mon ami, меня простите,
здесь вот тыща франков — бац,
втюхал я ему эрзац!
А в вагоне на Сан-Ремо
встретилась Беата Плять…
Нет, зачем так огрублять —
мне любовь дарила леди,
час, другой и «Darling Edy».
«Sweetie, change me thousand Pfund», —
бон я сплавил в пять секунд!
После вновь в Берлине встреча:
в пышном стиле интерьеры
для господ из высшей сферы…
Гости в сборе. «Граф Лев Фани»,
«Вольдемар фон Зелен-Мани».
Взвинчен банк. В полночный час
все блины я сбыл как раз.
На балу у князя Фла-Фла…»
Тсс, полы скрипят в прихожей:
«Hаnde hoch, коль жизнь дороже!»
Разом щелкнули брррраслеты,
ах, богатство, где-ты, где-ты?
Вмиг умчалась роскошь вдаль;
мне, признаться, очень жаль.
Примечания:
гравюра (жарг.) — фальшивая купюра,
хирка (жарг.) — девушка, подруга жизни,
ржа (жарг.) — золото,
блиномес (жарг.) — фальшивомонетчик,
блины (жарг.) — фальшивые купюры.
ФРИДРИХ НИЦШЕ{148} (1844–1900)
Маленькая ведьма
Покуда я пригожа,
Мне вера — сущий клад.
Всевышний, знаю, тоже
Красоткам юным рад.
Послушникам влюбленным
Простит он этот грех:
И сам в томленьи оном
Ко мне был ближе всех.
Не старый дряблый патер —
Настырный юный кот,
Буян и узурпатор,
Избранницу зовет!
Мне старцы не по нраву,
Старух не любит Бог:
Как мудро и по праву
Он всё связал в клубок!
Смысл жизни церковь знает,
Мой лик и душу бдит,
Грехи мне все прощает:
Да кто ж мне не простит!
Шепнешь едва губами,
Чуть кликнешь и — вперед,
А с новыми грехами
Все старые не в счет.
Любим Господь в народе
За то, что девиц чтит;
Случись сердечной шкоде,
Он сам себе простит!
Покуда я пригожа,
Я с верою дружна:
Как дряхлая кукожа,
Лишь черту я нужна!
АНТОН ВИЛЬДГАНС{149} (1881–1932)
Казанова
Увы, сударыня, прошло то время,
когда любовь была наградой за
кураж, и я, забот оставив бремя,
со шпагой шел куда глядят глаза,
и если мне встречалось вдруг созданье,
похожее на Вас, но кавалер
был между нами, к черту ожиданье —
я ставил жизнь свою, pardon, ma chere,
на кончик острия:
он или я!
Нас гондола ждала в укромном месте,
я понадежней полог опускал;
развеять страхи дамы дело чести —
мой нежный взгляд мне в этом помогал;
сходились руки, шутки и догадки —
извечный путь наш опыт совершал,
талант мой остальное предрешал —
от поцелуя до последней схватки,
где, дополняя скрипки обертоны,
лились из лодки сладостные стоны.
Давно прошли те времена, мадам!
Теперь честь защищают по судам;
не так сладка судебная любовь.
Нет шпаг, а если тростью ранишь в кровь —
полиция примчится по следам.
И Ваш отважный кавалер. Увы!
Простите, если я скажу не то, —
вчера в кафе вдвоем сидели вы:
средина лета, ночь и «он» — в пальто…
Представив всё: как этот тусклый взгляд
скользит неспешно по твоим плечам,
как этот старый «гребень» по ночам
свершает немудреный свой обряд,
и ты пред ним лежишь едва одетой,
а к телу льнет прозрачный легкий шелк,
как будто лист осенний, взявший в толк,
что он не надышался жизнью этой;
представив всё, что ты должна снести,
в молчаньи потакая старикану,
без шанса в страстном крике изойти:
«Сейчас умру иль матерью я стану!» —
я ставлю всё — пусть будет Бог судья —
на кончик острия:
он или я!
Смешно, мадам? Я фантазер, не скрою.
Но если только здраво рассуждать,
то станет наша жизнь сплошной хандрою!
Люблю в мечтах в том времени блуждать,
где смелость не слыла за эпатаж.
Зла не хочу я Вашему супругу,
мой арапчонок обежит округу
и адрес Ваш найдет, а дальше паж
пакет доставит тайно в Ваш покой.
Я выберу момент — на службе в храме,
а может, в карнавальном тарараме —
и прикоснусь украдкой к Вам рукой.
И вот свершится: ночь, Вы на балконе,
вся в серебре луна на звездном фоне
играет в кудрях матовым лучом,
а я в саду с гитарой и с мечом,
готовый петь иль драться — что на коне!
А после шепот, «да» и «нет», «как можно» —
о стыд, ты в тогу сводника одет!
Вы лестницу спустили осторожно
и… я забыл себя и белый свет!..
Жизнь движется неумолимым кругом,
ушел мой паж и арапчонка нет,
остался лишь почтамт к моим услугам.
Так что, мадам, коль захотите снова
Вы встретить незнакомца из кафе,
ему ответ Ваш будет le parfait,
вот адрес: poste restante pour Casanova.
КУРТ ШВИТТЕРС{150} (1887–1948)
Кончина сигареты
Растоптанной в сырой траве,
Она ждала судьбы исход
В последней дымной синеве,
И тлел еще пурпурный рот.
Жук-светлячок ее приметил,
От чувств он стал пресветло-светел,
Подумав: чудная звезда
Сошла на землю вдруг с небес,
Неся хвалу Творцу сюда,
В тот мир, где правят грех и бес,
И, встретив здесь сопротивленье,
Сожгла себя в смертельном треньи.
Сказал он: «Ах, так рисковать!
За Ваши добрые дела
Позвольте Вас поцеловать».
Она спасалась, как могла.
А он сгорел весь, без изъятья,
В ее пылающих объятьях.
ГЕРМАН ГЕССЕ{151} (1877–1962)
Одиночество
Далек мой путь, мой путь тяжел,
И нет пути назад;
Кто одиночество обрел,
Тому в нем рай и ад.
Тяжел соблазн; к себе зовет
Обыденность на дно,
Как зов ее любовью жжет,
Как страстью пышет, но
Кто одиночество испил,
Шагнув за окоем,
Тому и щебет птиц не мил,
Тот не пойдет вдвоем.
Мы в мире мишуры…
Мы в мире мишуры живем
И лишь в минуты испытаний
Суть бытия мы познаем,
Смысл сновидений и мечтаний.
Мы верим лжи и чтим ничто,
Мы, как слепцы, одни в темнице,
Мы в бренных стенах ищем то,
Что только в вечности хранится.
В скупых обрывках сонных фраз
Хотим нащупать путь спасенья,
Ведь всё же Боги мы, и в нас
Не стерта память сотворенья.