{189}
ПЬЕТРУ КАКСАРУ{190} (ум. 1485)
Песнь
О злой судьбе, друзья, внемлите ныне песнопенью.
Не знамо ни в былом, ни в вашем поколеньи,
Чтоб не прияло сердце власти над собой.
Я ввержен им во кладезь с лестницей худой:
Взыскуя глубины, схожу по лестнице худой
И подымаюсь, дабы вновь соприкоснуться с глубиной.
Обрушилась стена, что строил я так долго.
Безвинны мастера; беды истоки — в мягкой глине.
Где камни я искал, там залежь мягкой глины.
Обрушилась стена.
Обрушилась стена; просело основанье;
Безвинны мастера мои, но всё ж не выстояли камни.
Где камни я искал, там залежь мягкой глины.
Обрушилась стена, что строил я так долго.
Обрушилась стена; ее мне строить снова,
Сменить ту землю, где худа основа.
Но землю кто сменил, тот сменит и планиду.
Пласты земли не однородны с виду
Бела, черна, красна, желта землица.
И оттого растет желанье отстраниться.
ДУН КАРМ{191} (1871–1961)
Бессмертный Рим
Где храм Юпитера? И где дома
Наместников, чья власть необорима?
Всеобщего забвенья скрыла тьма
Былую мощь — первооснову Рима.
Поэтами, владыками ума,
Хвала той мощи и поднесь творима.
Бесплодны песнопенья: мощь нема
И под руинами времен незрима.
Но был над прахом Камень утвержден,
Тот Камень — Петр, на нем — стопы Христа,
Ему покорна череда времен;
И Новый Рим, как никогда прекрасный,
Незыблем под защитою Креста —
Его устои тлену не подвластны.
РОБЕРТ САУТИ{192} (1774–1843)
Правдивое повествование о епископе Антидии, Папе Римском и Дьяволе
Однажды епископ Антидий,
Собравшись закатной порой
На вечерней прохладце молитве предаться,
Вышел на берег речной.
А Дьявол задумал в тот вечер
Привести в порядок дела,
Но в разгаре августа, как назло,
Духота в преисподней была.
И, недолго думая, Дьявол
К поверхности двинул земной,
Чтоб делами заняться на вечерней прохладце,
Выйдя на берег речной.
С востока, с запада, с севера, с юга
Сошлись бесенят мириады:
Дабы слух владычественный ублажить,
Спешно слетались о том доложить,
Сколько зла учинили,
Сколько душ полонили,
Как служить они рады
Повелителю Ада.
И некий чертик, что по делам
На семь годов ускакал,
Предстал пред очи князя тьмы,
Являя победный оскал.
«Семь лет я провел в неустанных трудах,
Завлекая Папу в полон, —
И сегодня первосвященник
В смертном грехе уличен».
Клеврет умолк — и за Папой долг
Записал в Книге Дьявола он.
Возликовав, царь Вельзевул
Такую рожу сложил,
Что весь набор сорока четырех
Железных зубов обнажил.
Он ушами захлопал, хвостом завилял,
Обрадован быв зело,
От копыт и рогов до спинных чирьяков
Нечистого проняло.
Епископ же, всё уяснив сполна,
Сомненьями не тяготился:
Изловчившись, Дьявола он оседлал
И за рога ухватился.
И прочел епископ «Отче наш»
Так быстро, как только сумел,
И, косматое темя крестом осенив,
«В Вечный Рим доставь!» — повелел.
Помчался Дьявол что было сил
В сиянии лунных лучей;
Ручались прохожие, что в ту ночь
Он не сомкнул очей.
Без узды и седла, без кнута и шпор,
Ураганом в сонмище звезд,
Низка четок епископских — впереди,
Позади — сатанинский хвост.
Ведьмак, на метле поспешавший встречь,
Протявкал: «Попутного ветерка!»
«Пресвятая Дева!» — Антидий вскричал,
Взбрыкнула метла — и долой ведьмака!
И мчался Дьявол на собственный страх
Быстрее падучей звезды,
И в спешке о хвост кометы спалил
Часть Антидиевой бороды.
Меж рогов полумесяца они
Проследовали вдвоем,
И затмение лунное было в ту ночь,
Не учтенное календарем.
Епископ, едва отделясь от земли,
Стал молитвы по четкам шептать;
И у папского ложа явился он,
Не успев всю нить перебрать.
Пал на колени Папа пред ним
В ужасе и смущеньи,
Немедля покаялся в смертном грехе
И получил отпущенье.
И хор в Раю пребывающих Пап
Осанну запел в тот миг;
И хор в Аду пребывающих Пап
От досады завыл в тот миг:
Умолк нечестивцев победный гул —
К ним, нераскаянным, не примкнул
Покаявшийся старик.
Но чем свою душу Папа обрек
На муки в адском огне?
О, в том и загадка сей повести краткой,
Увы, не открытая мне.
Коли есть нужда, отправляйся туда, —
Дорогу легко найти:
Разношерстный народ день и ночь идет
По этому пути.
В Книге Дьявола ты просмотри все листы —
И должок, обозначенный как неоплаченный,
Сыщется, может быть.
Тогда и загадка сей повести краткой
Тебя перестанет томить.
АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ{193} (1888–1976)
Старая песня
Старая песня в сияньи
солнца, и ветер в руках…
он скитался там, где в веках
мечта — одно достоянье.
Под осень тоска навалилась…
и шел он, далью влеком,
отдав себя целиком
пастырю-ветру на милость.
Но в сумерках голос моря
донесся из дали немой,
и голос смерти самой
в сердце послышался вскоре.
И, шатаясь, шагал он дале,
к пределу, на берег веков…
взбудоражив ночной покров,
две чайки взвились и пропали
во тьме, над морским простором,
как две отлетевших души…
Любовь воскресла в тиши,
и положен конец раздорам.
О, сердце на чуждом море —
не разбиться этой волне…
О, мечты, что снуют в вышине,
как чайки на море, на море…
НИКОЛАС ПЕТРУС ВАН ВЕЙК ЛОУ{194} (1906–1970)
В моем последнем слове
Ты прозвучишь в моем последнем слове,
в последнем просветлении ума,
когда угрюмо встанет в изголовье
смертельный страх, когда накроет тьма
всё, что ничтожно: ненависти бремя,
любовь, так мало ждавшую в залог,
спокойствия и действенности время,
что не могло приять твоих тревог;
ты, словно пламя, всё испепеляла,
не зная ни мучений, ни скорбей,
ты требовала, но не утоляла
всех прихотей! И юности моей
неполный круг замкнешь ты своевластно:
прекрасна жизнь — и смерть равно прекрасна.
БРЕЙТЕН БРЕЙТЕНБАХ{195} (р. 1959)
Угроза больного
(Б. Брейтенбаху)
Дамы и господа, позвольте представить — Брейтен Брейтенбах,
вот он, худощавый, в зеленом свитере; он благочестив,
он подпирает, напрягает свою продолговатую голову, дабы для вас
написать стихи, к примеру:
я боюсь закрывать глаза
я не желаю жить в темноте и видеть происходящее
в парижских больницах не счесть бледных людей
что стоят перед окнами угрожающе жестикулируя
словно ангелы в пекле
дождь опустевшие скользкие улицы
мои глаза неподвижны
они/вы меня похороните в такой же дождливый день
когда почва — сырая черная плоть
и листва и цветы перезрелые спрыснуты сломлены влагой
до того как изгложет их свет, небеса потеют белою кровью
но я откажусь держать глаза мои взаперти
оборвите мои худосочные крылья
рот слишком скрытен чтобы не чувствовать боли
в день похорон сапоги надевайте, дабы услышать мне
грязь целующую ваши ноги
скворцы наклоняют плоские гладкие головы, чернеющие соцветья
шелест первой листвы — бормотанье монахов
заройте меня на холме у пруда под цветами львиного зева
и пусть могилу дошлые злобные утки изгадят
во время дождя
души безумных к тому же коварных женщин вселяются в кошек
страхи страхи страхи водянисты бесцветны их головы
и я откажусь свой черный язык успокоить (утихомирить)
Взгляните, он безобиден, будьте к нему милосердны.
Что от избытка сердца говорят уста
былой возлюбленной:
тебе
я никак не смогу
написать стихи полные горечи
однако такая уж мода
с материнским соском во рту
кричать задыхаясь
песчаные замки детства
развеять в отчаяньи,
на могилы плевать
аккурат на покойных;
ибо люблю я тебя
и белки моих глаз посинели
осенними листьями сморщились
для тебя
всё мое для тебя
и потаенное черное дно
и грубые берега
в пожелтевшем альбоме моих сновидений;
мальчика своего ты уже не признаешь —
я покажусь тебе диким гусем
ведь годы питаются мной
словно вши
клохчет живот мой полный вина
правое крыло иссушено ревматизмом
и под шляпой
кивает моя голова как лохматая шляпа
черной смерти:
кровяные нити замкнуло;
ты стоишь на коленях и плачешь
об этой плоти
что во впадине
между бедер твоих билась
как смерть
как в бутылке ворона
как восковая гардения
под колпаком;
здесь ветер сквозит
у меня в глазах:
летучие мыши в руинах
но впадинам глаз моих твоя клетка
словно ресницы
словно свет
словно смерть
слышатся трубы органные
ложечки в чашках
красный филин в листве
машины будильники
бледные пальцы в копне волос
о я люблю тебя
осмеянная смоковница
древо гнилого плода
АНТЬИ КРОГ{196} (р. 1952)
Дочь Иеффая
Господин Авель-Керамима
Господин Массифы Галаадской
Господь Бог Иеффая
вот тело мое!
Вот плева моя — защищенная словно сетчатка
невредимая словно незрелый гранат.
Вот лоно мое — хладный очаг
готовый покорно терпеть излияние что ни месяц.
Вот груди мои — две цветущие капли
коим вовек не познать любовной закваски.
Вот руки мои Господь всемогущий
сильные вожделеющие как и сердце мое.
Отныне я невеста
осененная Духом Святым,
отныне я повивальная бабка народа,
отныне жду я
Тебя.
Маной — Самсону
ты босоногим возросший
в каменном доме на Мидденспрёйте[23]
где дни проходят
следами теней
и зеленых туманов в траве
где дымчатые цесарки глазеют
как мы что ни день выходим на бойню
как мы имена нарекаем пространные тяжкие:
Ваалкранс Калкфонтейн Саннаспос[24]
ты пребывающий ныне чужим
в стране чужой
у женщины чужой в Фимнафе
никогда огненосных шакалов своих к дому не отсылай
да стоят они на биваке в полях чужих
да испепелят они тебя в дым и золу
дабы ты удержался от битвы на смерть по случайному слову
нашему
ибо ты не имеешь ни мощи
ни горя для их истребленья
и забавником ты пребудешь во всякое празднество
одинок с выколотыми глазами в зале полном гостей —
Назорей подведенный во храме чужом к несущим столбам.