{216}
ДЖЕРАРД МЭНЛИ ХОПКИНС{217} (1844–1889)
Сладостный причал
(новопостриженицы)
Давно желанна мне страна,
Где область вечная весны,
Где пажитей тихи и безмятежны сны,
Где дышит лилий купина.
И я молила Господа, чтоб дал
И мне почтить затишные края,
Где гребни дыбистые не имеют острия
И где безбурен сладостный причал.
Верховный сокол
Господу нашему Иисусу Христу
Я утром выхватил любимца утреннего царства —
Светопрестола первенец, мой сокол верховое удальство
Явил, вскрылив над долом, и продолжил торжество,
Взнуздав воздушных струй дикарство
В высоком забытьи; и — прочь, долой, домой в пространство,
Сродни изящному фигурнику, явив сродство
Иное — растревожив потайное существо
Мое — своим господством и величием убранства.
Краса нагая, доблесть, воля, и — кураж, паренье, оперенье —
Сплеснулись. Огнь же, о мой вершник, твоего лица
Прекрасней многажды, опасней паче разуменья.
Но удивленья нет. Ведь блещет плут лишь в мышце тяглеца,
А бледные в предугасаньи угли, о мое раченье,
Лишь чрево расколов, зачервленеются.
Лоскутная краса
Хвалите Господа за пестротканный мир;
За перепельчатых небес переполоши круг;
За родинки пеструшки, рябиновую рябь,
Опалистую опаль, снегиря мундир;
За разгородь полей — за перелог, плетень и плуг,
За этот разнобой, раздроб и разнокрапь.
Все вещи супротивны, едны и чудны,
У всякой есть начало, и всяко есть конец;
Есть соль и мед, есть тьма и свет, есть всё и ничего;
Красив отец наш, всей красы творец.
Так пойте же его.
Пылают зимородки…
Пылают зимородки, пышут коромысла;
В колодезном упавшие жерле гремят
Каменья; валкие колокола звонят,
Сойдутся с языком — и вновь уйдут отвисло;
Все твари мира, преисполненные смысла,
Промысленны, творят, не зная, что творят
Себя, себя являют и себя себят.
Бесчисленна вся яковость вещей, как числа.
И человек есть делатель и воплотитель
Того, зачем он здесь. Здесь праведника лик
В глазах Всевышнего есть то, что Вседержитель
В нем видит — лик Христа, ибо Христос велик,
Велик и виден в лицах ликов исполнитель;
Отец наш видит нас — он к каждому приник.
<Дозволь мне, Господи>
Припасть к себе, к своим ногам припасть,
Изжалить себя жалостью из жали
К себе, в печаловании-печали
Дрожащему. Ума отринуть власть,
Уму невидна умная напасть,
Но броситься на поиск изначалий
Отдушия, хотя б и заключали
Мой подвиг скорбь и горестная часть.
Работница-оброчница, к тебе,
Душа моя, свой голос обращает
Вместитель твой: Возрадуйся судьбе;
Пусть вышняя отрада завершает
Твой дольний дом в тщедушной городьбе.
Внезапен свет, который просвещает.
Природа есть огонь по Гераклиту…
Оттасканный за космы облак-фук, за ним растрепы и нечесы
Плывут сверкающей гурьбой с воздушным током в перехлестку.
Сквозь вяз раздужистый на шубу стен, известку
Слетают светосколки и застень-талей косы.
В охотку вскрепший ветер канунной бури взносы
Разносит по странам, пускается в подметку,
Осушку, суховеет жижу с мокредью в сухотку,
Отметки выметая, наследь ногобосу
Печати наших ног. Неугасим всеядный огнь природы,
Но угасима искра, драгоценнейшее, цельное творенье
В ее костре; угаснет искра-человек и воды
Обступят тьмы его, и сгинут ока во мгновенье
Отметины-насечки. О жалкий жребий! Возмутительней исхода
Нет, как быть (как быть?) насытителем тленья,
Как в морок смерти угодить, в забвенье.
Пожрет нас ширь и время. Но довольно! Есть Воскресенье,
Есть светлый праздник. Прочь же темень, вон томленье.
Мой остов тонущий узрел спасенья
Пречистый луч. Пусть тлеет плоть; пусть мой зубатит труп
Червь-ненажора — его недолог будет зуб.
Однажды прогремит воструб,
И сей же час я воссияю во Христе, и возблещу я вдруг, тотчас
Холоп, дранье, осколье, олух, и пребудущий алмаз —
Аз огранюсь в пребудущий алмаз.
РИЧАРД УИЛБЕР{218} (р. 1921)
Обращаясь к пророку
Когда в наш город ты придешь, вращая бешено глазами,
Чтоб в сотый раз произнести
Не прописные истины о пагубном пути,
Но прорицание о том, что будет с нами,
Прошу, не поминай о бомбе, оставь язык военных
И чисел длинный ряд оставь.
Для нас страшны не числа, но живая явь.
Ужасное лежит в вещах обыкновенных.
Избавь нас также от рассказов о гибели всего людского рода.
Возможно ли представить этот мир без нас?
Вообразить, что солнца нет, а есть горящий газ,
Что окаменел не только камень — вся природа?
Молчи о нас, но говори о мире, его судьбе. И помни про оковы
Воображенья нашего — мы знаем то, что знает взгляд:
Разорванное в клочья облако, позябший виноград,
Сдвиг перспективы. Поверить мы готовы,
Коль скажешь нам, что лань исконною украдкой,
Исконно трепеща, в исконный мрак скользнет,
Что окоем наш птица проклянет,
Что дикая сосна ослабит свою хватку,
Цепляясь за уступ, и что вскипит пучина,
Подобно Ксанфу, и прервет свой бег
Вмиг оглоушенная рыба. Кем был бы человек,
Когда б не видел он ни выстрела дельфина
Из вод морских, ни голубя круженья — этого начала
И зренья нашего, и речи? Спроси всех нас еще,
Как естество нам выразить свое,
Когда померкнет иль рассыплется зерцало —
Живой язык, собой скрестивший всех и вся,
В котором о любви нам толковала роза, рысак — о резвости, цикада — о душе,
Освободившейся от пут вотще, —
Язык, в котором осмысляли мы себя?
Спроси, пророк: что будем мы без розы, как устоим
И устоим ли мы, не дрогнем ли душой?
Останутся ль слова «могучий», «вековой»,
Когда исчезнет существующее к ним?
ЕЛЕНА ТВЕРСКАЯ{219}
ТОМАС ГАРДИ{220} (1840–1921)
После меня
Когда Время захлопнет за мною дверь, жизни дрожь уняв,
И Май-месяц крыльями листьев всплеснет опять,
Нежными, тонкими, словно шелк, — скажут ли про меня:
«Он-то умел подобное замечать»?
Если в сумерках это случится, когда, как ресницы взлет,
Ястреб беззвучно над тенью своей скользит
Вверх, на изломанный ветром сук, — может, кто вздохнет:
«Ему-то, верно, был знаком этот вид»?
Если я уйду теплой ночью, мягкой как мотылек,
Когда ежик крадется, страшась пути своего, —
Кто-нибудь, может, скажет: «Жалеть малых сих он мог,
Но немногим сумел помочь, и вот — нет его».
Если узнают, что я ушел, когда выйдут смотреть
В звездное небо в зимний вечерний час,
Будут ли думать те, кто меня уж не встретит впредь:
«Вот у кого на такие дела был глаз!»
И скажет ли кто-нибудь, когда погребальный звон,
Прерванный ветром, снова начнет звучать,
Так, словно это новый колокол: «Он —
Он-то умел подобное замечать»?
УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН{221} (1907–1973)
«Не понимая, почему запретен…»
Не понимая, почему запретен
Был плод, не научивший ничему
Их новому, досаду скрыв, как дети,
Не внемля ни упреку, ни уму,
Они ушли. И память тут же стерла
Воспоминанья. Стала им ничья
Не внятна речь: ни псов, вчера покорных,
Ни сразу онемевшего ручья.
Мольбы и брань: свобода так дика!
При приближеньи зрелость отступала,
Как от ребенка горизонт, пока
Рос счет крутой опасностям и бедам,
И ангельское войско преграждало
Обратный путь поэту с правоведом.
Осенняя песнь
Листья падают — не счесть.
И лугам не долго цвесть.
Няньки вечным сном уснут,
Лишь колясочки бегут.
Шепотком соседский рот
Нашу радость отпугнет,
В ледяной ввергая плен,
Так, что рук не снять с колен.
Сзади толпы мертвецов
К небу обращают зов,
Буки вытянув свои
Пантомимою любви.
На охоту чередой
Выйдут тролли в лес пустой.
Соловей, как сыч, смолчит,
С неба ангел не слетит.
Впереди величьем стен
Высится гора Взамен,
К чьим прохладным родникам
Не припасть живым устам.
Блюз беженцев
Десять миллионов в городе моем.
Кто живет в покоях, кто — и под мостом.
Но места нет для нас, мой друг, но места нет для нас.
А была когда-то и у нас страна.
Посмотри на карту — вот она видна.
Но нам туда нельзя, мой друг, но нам туда нельзя.
Там растет у церкви старый тис прямой,
Он как новый — каждою весной.
А старый паспорт — нет, мой друг, а старый паспорт — нет.
По столу ударил консул нам вослед:
«Вас без документов всё равно что нет».
Но мы еще живем, мой друг, но мы еще живем.
В паспортном отделе нам указали дверь:
«Через год придите». А куда теперь?
Куда теперь пойдем, мой друг, куда теперь пойдем?
Я пошел на площадь, речи там ведут:
«Дай им только волю — хлеб наш украдут».
Они это про нас, мой друг, они это про нас.
Будто гром грохочет в небе в эти дни:
Это Гитлер грянул: «Пусть умрут они!»
Ведь это он о нас, мой друг, ведь это он о нас.
Видел я в жилете пуделя вчера,
Видел, в дом пускали кошку со двора.
Евреи — не они, мой друг, евреи — не они.
Вниз пошел на пристань, видел, как на дне
Вольные гуляли рыбы в глубине,
Всего в пяти шагах, мой друг, всего в пяти шагах.
Проходил я лесом, слышал на ветвях
Птиц, аполитично свищущих в кустах.
Куда им до людей, мой друг, куда им до людей!
Тысячеэтажный мне приснился дом,
Тысяча дверей и окон было в нем,
Но нашего в нем нет, мой друг, но нашего в нем нет.
По пустой равнине, где снега метут,
Тысячи солдат вперед-назад бегут:
За мною и тобой, мой друг, за мною и тобой.
Shorts
В драку лезь, на бой иди
И героя победи;
Льва поймай, плюнь с высоты;
Кто поймет, что слабый ты?
У прирожденной сиделки родня
Больше болеет день ото дня.
Изменяет мне терпенье
В моих личных отношеньях:
Мало в них хорошего
И стоят мне недешево.
Я за свободу стою, ибо цензору не доверяю.
Сделавшись цензором сам, о, как я стал бы суров!
Когда здоров он или рад,
Она ему устроит ад,
Но встанет каменной стеной,
Когда он слабый и больной.
Иных, не внемлющих уму,
Их действия погубят;
Иные гибнут потому,
Что действовать не любят.
Пусть в почет войдет навек
Вертикальный человек,
Всеми чтим и так тотально
Человек горизонтальный.
Частный тип
В публичном месте
Выглядит скорей на месте,
И милей, сказать по чести,
Чем чиновник в частном месте.
Птичьи беседы всегда
Сообщают так мало,
Но так много значат.
Из всех зверей
Лишь человек имеет уши,
Не выражающие чувств.
В минуты радости
Все мы хотели б иметь
Хвост, чтоб вилять им.
Стыд старения
Не в том, что желание гаснет
(Кто сожалеет о том,
в чем ему нету нужды?), — а в том,
что нужно сказать другому.
Девиз тирана:
Всё, что Возможно, —
Необходимо.
Красота, проходящая мимо,
Еще восхищает его,
Но он больше не должен
Оборачиваться вослед.
Судит ли нас Господь
По тому, как мы выглядим внешне?
Подозреваю, что да.
Сегодня две песни просились, чтоб я записал их:
Прости, уже нет, дорогая! Прости, мой дружок, еще нет!
В зеркало смотримся мы, чтоб дефект отыскать исправимый,
Неисправимые нам слишком известны и так.
Бог не вяжет узлов,
Но может, если попросят,
Легко развязать их.
Мечта поэта: быть
Как сыр — местным,
Но ценимым в других местах.