К ИНДУСТРИАЛЬНОМУ МИРУ
Сейчас поистине великие времена для инженеров.
Devant de tels témoins, osette progressive,
Vantez-nous le pouvoir de la Locomotive,
Vantez-nous le vapeur et les chemins de fer.
I
К 1848 г. только одна экономика имела эффективную промышленность — британская и поэтому была самой передовой в мире. Возможно, к 1840-м гг. США и большая часть Западной и Центральной Европы встали на путь промышленной революции. В середине 1830-х гг.{127} Ричард Кобден считал, что уже можно с уверенностью сказать, что США могли считаться серьезным соперником британцев, а с 1840-х гг. немцев, у которых уже началось быстрое промышленное развитие в сельском хозяйстве. И некоторое время спустя все оставалось без изменений, к 1840-м гг. фактические изменения в промышленности неанглоязычного мира были скромными. К примеру, к 1850 г. во всей Испании, Португалии, Скандинавии, Швейцарии и на всем Балканском полуострове протяженность железнодорожных путей насчитывала немного более 100 миль — это меньше, чем во всех неевропейских странах вместе взятых. Если не считать Британии и еще некоторых мест, экономическая и общественная жизнь в 1840-х гг. не очень изменилась с 1788 г. Большинство населения мира, как и раньше, были крестьянами. В 1830-м г. все еще лишь один город насчитывал более миллиона жителей (Лондон), один — население более полумиллиона человек (Париж) и, не считая Британии, лишь 19 европейских городов населяло более 100 тыс. жителей.
Эта замедленность изменений в небританском мире означала, что экономические подвижки продолжались до конца нашего периода, и все, как и прежде, зависело от извечных причин хорошего или плохого урожая, а не от новых явлений, таких как повторяющиеся время от времени промышленные подъемы и спады производства. Кризис 1857 г. стал первым событием, охватившим весь мир и вызванным чем-то иным, а не несчастьем в сельском хозяйстве. Фактически он имел далеко идущие политические последствия. С 1780 по 1848 г. скорость изменений в промышленной и непромышленной сферах сильно отличались друг от друга[145].
Экономический кризис, разразившийся почти по всей Европе в 1846–1848 гг., являлся следствием депрессии в сельском хозяйстве. В экономике старых режимов это был последний и самый тяжелый упадок. А в Британии самый тяжелый кризис ранней индустриализации произошел с 1839 по 1842 г. по совершенно «современным» причинам, и на самом деле совпал с низкими ценами на зерно. Стихийные социальные волнения в Британии вылились в стихийную всеобщую стачку чартистов летом 1842 г. К 1848 г. они перекинулись на континент. Британия переживала первую депрессию за весь длительный период викторианской экспансии, которая постигла также и Бельгию, еще одну более или менее промышленно развитую экономику в Европе. Как и предвидел Маркс, мировая революция без участия в ней Британии была обречена. Но он не смог предвидеть того, что неравномерность развития Британии и Европы неизбежно приведет к тому, что в Европе и в Британии революции произойдут в разное время.
Однако если что и имеет значение для периода с 1789 по 1848 г. так это не то, что произошедшие экономические изменения, по более поздним меркам, были невелики, а то, что эти изменения попросту произошли. Первым из таких изменений было демографическое. Население в мире — и особенно население стран, ощутивших влияние двойственной революции — значительно возросло. Поскольку перепись населения велась в немногих странах, да и та была далека от реальности[146], мы точно не знаем, как быстро росло население в этот период, рост происходил неодинаково, и (за исключением тех стран, где и до этого было много незаселенных районов, таких как в России) быстрый рост происходил в основном в наиболее экономически развитых странах. Население США (выросшее из-за иммиграции и усилившее свой рост благодаря безграничности районов и ресурсов континента) увеличилось почти в 6 раз с 1790 по 1850 г. — с 4 до 23 млн. Население Соединенного Королевства почти удвоилось с 1800 по 1846 г., то же произошло и в европейской части России (не считая Финляндии). Население Норвегии, Дании, Швеции, Голландии и большей части Италии почти удвоилось с 1750 по 1850 г., но в течение нашего периода увеличивалось не так быстро, а население Испании и Португалии возросло в 3 раза.
Нам мало что известно об остальном мире, хотя в Китае население быстро увеличивалось в XVIII — начале XIX вв., пока не началось вторжение европейцев и циклическое развитие китайской политической истории привело к краху процветающей Маньчжурской династии, которая в этот период находилась в зените своей славы[147]. В Латинской Америке оно увеличилось примерно такими же темпами, как и в Испании{128}. Никаких признаков бурного роста населения в других частях Азии не наблюдалось. Численность населения оставалась без изменений. Только некоторые пустые пространства заселялись белыми поселенцами, и там население росло высокими темпами, так же как и в Австралии, где в 1790 г. не было белых обитателей, а к 1851 г. их уже было полмиллиона.
Это замечательное увеличение населения обычно стимулировало экономическое развитие, хотя нужно признать, что прирост населения — скорее последствие, чем причина экономической революции, так как без нее такой быстрый рост населения не мог быть достигнут быстрее, чем за этот ограниченный промежуток времени. (И в самом деле, в Ирландии, где оно не было связано с постоянной экономической революцией, этого не произошло.) Благодаря ему появляется много молодых рабочих рук и больше потребителей. Мир в изучаемый нами период времени был намного моложе, чем в другие периоды до этого, в нем было много детей, молодых супружеских пар и людей в расцвете жизненных сил.
Вторым существенным изменением были связи. Железные дороги только создавались в 1848 г., хотя в Британии, а также и в США, Бельгии, Франции и Германии уже имели большое практическое значение, но даже и до их введения в действие это было новшеством по тогдашним меркам, захватывающим дух. В Австрийской империи, к примеру (за исключением Венгрии), было построено более 30 тыс. миль железных дорог с 1830 по 1847 г., и их протяженность, таким образом, увеличилась на ⅔{129}. В Бельгии с 1830 по 1850 г. сеть железных дорог почти удвоилась, и даже в Испании, благодаря французской оккупации, почти удвоилась протяженность железной дороги. США, как всегда более значительные в своих предприятиях, чем любая другая страна, увеличили сеть своих дорог для почтовых карет более чем в 8 раз: с 21 тыс. миль в 1800 г. до 170 тыс. миль в 1850 г.{130} В это время в Британии создавалась система каналов, во Франции было построено 2 тыс. миль каналов (1800–1847 гг.), в США были открыты также грандиозные водные пути по Эри, Чезапик и Огайо. Общий тоннаж перевозок по воде в западном мире увеличился более чем в 2 раза с 1800 до начала 1840-х гг. а в это время Британию и Францию уже соединяли пароходные линии (1822 г.) и по Дунаю вверх-вниз ходили пароходы. (В 1840 г. около 370 тыс. тонн было перевезено на пароходах, а под парусами 9 млн, фактически это уже составляло ⅙ всех перевозок.) Тут американцы опередили весь мир, соревнуясь даже с Британией за обладание самым крупным торговым флотом[148].
Нам не удастся точно определить, насколько увеличилась скорость перевозок. Без сомнения, путешествие в карете, посредством которого царь Всея Руси добирался из Санкт-Петербурга до Берлина за четыре дня (1834 г.), было недоступно для простых людей, но новая почтовая связь, позаимствованная у французов и англичан, которая после 1824 г. проходила от Берлина до Магдебурга за 15 часов вместо двух с половиной дней, уже существовала. Железная дорога и замечательное изобретение Роланда Хила — службы стандартизации для почтовых нужд в 1839 г. (связанная с изобретением липких штемпелей в 1841 г.) — увеличили почтовые перевозки, но даже до них, и в странах менее развитых, чем Британия, они значительно возросли: с 1830 по 1840 г. количество писем, отправленных во Францию за год, выросло с 64 до 94 млн. Парусные суда были не только прочнее и надежнее, они были в общем и больше{131}.
Без сомнения, технически эти изобретения не так впечатляли, как железная дорога, хотя великолепные мосты, переметнувшиеся через реки, громадные искусственные водные пути и доки, великолепные клиперы, скользящие как лебеди под полными парусами, и элегантные новые почтовые кареты были и остаются наиболее совершенными произведениями промышленного дизайна. И как средства, облегчающие передвижение и транспортировку, соединяющие город и деревню, богатые и бедные регионы — они были замечательно эффективны. Рост населения во многом обязан им, ибо то, что сдерживало его до индустриализации, была не столько высокая смертность людей, сколько периодические катастрофы, часто локальные — голод и нехватка продовольствия. И если голод стал меньше угрожать западному миру в этот период (не считая почти всеобщего неурожая в 1816–1817 и 1846–1848 гг.), это произошло главным образом из-за изобретений на транспорте, а также из-за всеобщего улучшения работы правительств и администрации (см. гл. 10).
Третьим крупным изменением было изменение объема торговли и миграции. Конечно, не везде. К примеру, нет никаких признаков того, чтобы крестьяне Калабрии или Апулии собирались мигрировать; также количество товаров, привозимых каждый год на ярмарку в Нижний Новгород, не так уж сильно возросло{132}. Но если рассматривать страны двойственной революции, движение людей и товаров резко усилилось.
С 1816 по 1850 г. около 5 млн европейцев покинули свои родные страны (почти ⅘ из этого числа отправились в Америку), а внутри стран потоки миграции были еще многочисленнее. С 1780 по 1840 г. общий объем международной торговли в западном мире увеличился более, чем в 3 раза, а с 1780 по 1850 г. он увеличился более, чем в 4 раза. По современным меркам все эти цифры представляются очень скромными[149], но по сравнению с предыдущими временами, с которыми их в свое время сравнивали современники нашего периода, эти изменения превосходили всякое воображение.
II
Более всего потрясает скорость перелома, который произошел в развитии экономики и в социальной жизни примерно с 1830 г. Вне Британии период французской революции и ее войны вызвали сравнительно небольшое движение, за исключением США, которые сделали скачок вперед после своей войны за независимость, удвоив обрабатываемые площади к 1810 г., увеличив количество судов в 7 раз и в общем демонстрируя свои будущие возможности. (Не только хлопкоочистительная машина, но и пароход, первое усовершенствование производства на сборочном конвейере, мукомольная мельница Оливера Эванса на конвейерной ленте — все это изобрели американцы в данный период.) Основы большинства изобретений для более поздней промышленности, особенно тяжелой индустрии, были заложены в Европе, но не многие из них дожили до конца войн, которые повсеместно вызвали кризис. В целом период с 1815 по 1830 г. был неким шагом назад, а в лучшем случае — медленным восстановлением. Государства вкладывали свои деньги в наведение порядка, что было нормально при строгой дефляции. (Русские в 1841 г. не делали этого.) Промышленность была охвачена кризисом и не выдерживала соревнования с иностранными государствами. Американская хлопкоперерабатывающая промышленность терпела убытки. Урбанизация шла медленно, до 1828 г. сельское население во Франции росло так же быстро, как и городское. Сельское хозяйство в Германии находилось в упадке. Никто из обозревателей экономического роста этого периода, даже не принимая в расчет значительный экономический рост Британии, не испытал бы пессимизма, но не многие из них могли утверждать, что какая-либо страна, кроме Британии и, возможно, еще США, находилась уже на пути к промышленной революции. Наглядным примером новой промышленности, не считая Британии, США и Франции, являлось наличие паровых двигателей, паровозов, но в 1820-х гг. их было ничтожно мало.
После 1830 г. ситуация стала резко меняться, так что к 1840 г. предметом серьезного обсуждения в Западной Европе и кошмаром политиков и администрации стали характерные социальные проблемы индустриализации: новый класс — пролетариат, бесконтрольная головокружительная урбанизация. Количество паровозов в Бельгии удвоилось, а их мощность утроилась, с 1830 й по 1838 г. с 354 (11 тыс. л. с.) до 712 (30 тыс. л. с.). К 1850 г. в маленькой, но теперь уже высокоиндустриальной стране насчитывалось около 2 300 паровозов мощностью 66 тыс. л. с.{133}, и было добыто 6 млн тонн угля (почти в 3 раза больше, чем в 1830 г.). В 1830 г. в бельгийской угледобывающей промышленности не было ни одного акционерного общества, а к 1841 г. почти половина угледобычи производилась такими компаниями.
Не стоит пытаться определить точно, когда в таких странах, как Франция, германские государства, Австрия или какая-либо другая страна, в течение этих 20 лет зародилась современная индустрия: Круппы в Германии установили свой первый паровой двигатель в 1836 г., первая коксовая печь была установлена в знаменитом чешском сталеплавильном центре Витковичи в 1836 г. первые шахты великого Рурского угольного бассейна были прорыты в 1837 г., а в Ломбардии в 1839–1840 гг. был запущен первый прокатный стан Фалька. Всюду почти одновременно, исключая Бельгию и, пожалуй, Францию, — период настоящей всеобщей индустриализации наступил только после 1848 г. С 1830 по 1848 г. возникли промышленные районы, знаменитые промышленные центры и фирмы, чьи имена известны с тех пор и поныне. Оглядываясь на 1830-е гг., мы понимаем, что означала та атмосфера возбуждения, вызванного техническим экспериментом, неудовлетворенности, побуждавшей к введению новшеств на предприятиях. Это означало открытие американского Среднего Запада, но первая механическая жатка Сайруса Мак-Кормика (1834 г.) и первые 78 бушелей пшеницы, отправленных из Чикаго на восток в 1838 г., запомнились из-за того, что после этого началось в 1850 г. В 1846 г. фабрику, которая рискнула выпустить сотню жаток, можно было поздравить за смелость: «Трудно было найти группу людей с достаточной смелостью и энергией, чтобы начать предприятие по созданию жаток, и так же трудно убедить фермеров попробовать убирать зерно при помощи этих жаток или благосклонно относиться к этому нововведению»{134}. Это означало систематическое строительство железных дорог и предприятий тяжелой индустрии в Европе и революцию в процессе инвестиций; и если бы братья Перейра не стали великими авантюристами промышленного финансирования после 1851 г., тогда нам бы следовало уделить некоторое внимание изобретению контор ссуживания и одалживания, где промышленность будет одалживать у всех капиталистов на самых выгодных условиях через посредничество «богатейших банков, действующих как гаранты», и такая ссуда была напрасно предоставлена новому французскому правительству в 1830-х гг.{135} Так, в Британии производство товаров народного потребления — в основном текстиля, а также некоторых продуктов питания — привело к бурному росту индустриализации, а основные предметы производства — железо, сталь, уголь и т. д. — были уже более важны, чем в первые годы британской промышленной революции: в 1846 г. 17 % бельгийского производства выпускало главные товары, тогда как в Британии — примерно 8–9 %. К 1850 г. ¾ бельгийских промышленных паровых двигателей применялись в шахтах и металлургии{136}. Если рассматривать Британию, общее число новых промышленных предприятий — фабрик, кузнечных цехов или шахт — было довольно невелико, а вокруг них множество дешевых домашних производств с отсталой технологией, с договорным трудом, и число их увеличивалось из-за того, что фабрики и рынки испытывали в них необходимость, а при последующем развитии фабрик и рынка в них отпала необходимость, и они перестали существовать. В Бельгии (1846) общее число рабочих на шерстяных, полотняных и хлопковых фабриках было соответственно 30, 35 и 43, в Швеции (1838) общее число рабочих на каждой текстильной фабрике было от 6 до 7 человек{137}. С другой стороны, имелись признаки того, что в Британии концентрация производство намного выше, чем там, где промышленность стала развиваться позже, иногда являясь промышленным центром, окруженным сельскохозяйственным производством. Там использовался опыт новичков индустриализации, основанный на более развитой технологии, и зачастую они получали более значительную поддержку от правительства. В Богемии (1841) ¾ всех хлопкопрядильных фабрик использовали труд 100 рабочих; и почти половина из 15 фабрик имела более 200 рабочих каждая{138}. (С другой стороны, все ткацкие предприятия до 1850-х гг. работали на разных станках.) Это явление было даже больше распространено в тяжелой индустрии, которая теперь выдвинулась вперед, в Бельгии на среднем литейном заводе (1838) работали 80 рабочих, на средней бельгийской угольной шахте (1846) — около 150 человек{139}, уже не говоря о промышленных гигантах, как Кокериллы из Серейна, на которых работали 2 тыс. человек.
Промышленный пейзаж, таким образом, напоминал каскад озер, усеянных островами. Если мы представим, что страна — это озеро, промышленные центры будут островами на этих озерах, сельскохозяйственными комплексами (такими, как сеть деревень с мануфактурами, характерными для центра Германии и Богемских гор) или индустриальными районами; текстильными городами, такими как Мульхауз, Лиль или Руан во Франции, Эльберфельд-Бармен (родина Фридриха Энгельса, где жила его семья благочестивых фабрикантов) или Крефельд в Пруссии, в Южной Бельгии или в Саксонии. Если мы посмотрим на широкие массы независимых ремесленников, крестьян, везущих продукты своего труда зимой на продажу, рабочих-надомников, сезонных рабочих и представим их озером, то островами на этом озере покажутся рабочие фабрик, заводов, шахт и кузнечно-прессовых цехов. Весь пейзаж это будет почти одна вода; а если метафору приблизить немного к действительности, то островки тростника — это та продукция, которая вырабатывалась в торговых и промышленных центрах. Домашние и другие виды производства, зародившиеся ранее как некие придатки феодализма, все еще существовали. Большинство из них — Силезские полотняные производства — сокращались с потрясающей быстротой{140}. Большие города едва ли подвергались индустриализации, хотя в них проживало много рабочих, ремесленников, работавших в сфере услуг, транспорта и других государственных служб. Во всем мире в городах с населением более 100 тыс. человек, не считая Лиона, только британские и американские являлись настоящими промышленными центрами. В Милане, к примеру, в 1841 г. имелось буквально два маленьких паровых двигателя. Фактически типичный промышленный центр в Британии так же, как и в Европе, представлял собой маленький или средний провинциальный городок или комплекс деревень.
Индустриализация в Европе и до некоторой степени в Америке имела одно важное отличие от британской. Предварительные условия частного предпринимательства здесь были не столь благоприятны. Как мы видели в Британии, после 200 лет медленной подготовки производственный процесс не испытывал недостатка в стимулах производства и никаких препятствий для полного развития капитализма со стороны казенных органов. В других же местах все было по-иному. В Германии, к примеру, существовала определенная нехватка капитала. Это видно и по очень скромному уровню жизни среднего класса Германии (это замечательно передано в очаровательных в своем аскетизме декорациях интерьера Бидермайера). Часто забывается, что по стандартам того времени в Германии Гёте, чей дом в Веймаре можно было сравнить с домом скромного британского банкира, на самом деле был очень состоятельным человеком. В 1820-х гг. придворные дамы и даже принцессы в Берлине носили простые платья из перкали круглый год, а если у них было шелковое платье, они его берегли для особых случаев{141}. Традиционная система гильдий мастеров, квалифицированных рабочих по найму, подмастерьев продолжала препятствовать деловому предпринимательству, перемещению квалифицированного труда и всем изменениям в экономике, в 1811 г. в Пруссии было запрещено заводским рабочим вступать в гильдии, члены гильдии имели некоторую политическую поддержку от муниципального законодательства того времени. Положение с гильдиями оставалось неизменным до 1830–1840 гг. Только в 1850-х годах повсеместно появились свободные предприниматели.
Множество мелких государств, в каждом свое руководство и закрепленные законом имущественные права — все это сдерживало рациональное развитие. Победой бы явилось создание всеобщего таможенного союза (исключая Австрию), какой с успехом создала Пруссия в своих собственных интересах и под воздействием своего стратегического положения с 1818 по 1834 г. Каждое правительство из меркантильных и патерналистских побуждений обрушивало свои предписания и административный надзор на своих скромных подданных во имя обеспечения социальной стабильности, а также для возбуждения частного предпринимательства. Прусское государство контролировало качество и торговые цены продукции кустарного производства, деятельность силезского кустарного производства тканого полотна и операции шахтовладельцев на правом берегу Рейна. Для того, чтобы кто-то мог открыть шахту, необходимо было получить разрешение правительства, и он мог быть лишен этого права, когда уже занимался бизнесом.
Естественно, при таких обстоятельствах (которые были одинаковы во многих странах) промышленное развитие должно было проходить по другому, отличному от британского, пути. Таким образом, по всей Европе правительство принимало большее участие в промышленном развитии не потому, что уже привыклб к этому, но потому, что было вынуждено.
Вильям I, король Соединенных Нидерландов, в 1822 г. основал Société Générale pour favoriser l’industrie Nationale des Pays Bas[150], наделенное государственной землей, при этом 40 % акций предназначалось королю и 5 % другим участникам общества: прусское государство продолжало руководить большинством государственных шахт. Все без исключения новые системы железных дорог планировались правительством, и хотя обычно правительство не строило их, но поддерживало, предоставляя выгодные концессии с гарантированными вкладами. И в самом деле, даже по сей день Британия является единственной страной, чья железнодорожная система была построена исключительно благодаря риску и стремлению к прибыли частного предпринимательства при отсутствии премий и гарантий инвесторам и предпринимателям. Самые первые и великолепно спланированные сети железных дорог в Европе были бельгийские, спроектированные в начале 30-х гг. с целью отделения независимой страны от системы сообщения (главным образом водных), ориентированных на Голландию. Политические затруднения и незаинтересованность консервативной крупной буржуазии помещать деньги в спекулятивные инвестиции, таким образом, откладывало систематическое строительство железной дороги во Франции, решение о строительстве которой было принято парламентом в 1833 г.; в Австрии строительство было отложено из-за нехватки ресурсов, хотя государство решило строить железные дороги в 1842 г.; так же обстояло дело в Пруссии.
По сходным причинам предпринимательство на континенте гораздо больше, чем в Британии, зависело от современного бизнеса, торгового и банковского законодательств и финансовых инструментов. Французская революция создала все это: наполеоновский свод законов, где большое значение отводилось законным гарантиям свободы предпринимательства, в них признавались законы об обмене и других коммерческих сделках; организация предприятий с акционерным капиталом, которые были разрешены по всей Европе, за исключением Британии и Скандинавии, ставших основной моделью для всего мира. Более того, изобретения по финансированию промышленности, принадлежавшие умам молодых революционеров, сен-симонистов, братьев Перейра, были повсюду взяты на вооружение. Их величайшее достижение должно было подождать 1850-х гг., когда во всем мире начался подъем, но еще в 1830-х гг. бельгийское Société Générale начало применять банковские инвестиции таким образом, как придумали Перейра и финансисты Голландии (хотя еще в то время к этому не прислушались большинство бизнесменов), позаимствовавшие идеи сен-симонистов. В сущности, эти идеи были нацелены на привлечение разнообразных внутренних капитальных ресурсов, которые просто так не пошли бы на развитие промышленности, и чьи владельцы не знали бы, куда их вложить, если бы и хотели сделать это, через банки и инвестиционные кредиты. После 1850-х гг. это породило характерный европейский (особенно это было свойственно Германии) феномен большого банка, действующего как инвестор, а также и как банкир, и таким образом контролирующего промышленность и способствующего ее ранней концентрации.
III
Так или иначе экономическое развитие этого периода содержит один большой парадокс: Францию. На бумаге ни одна страна не развивалась более стремительно. У нее были, как мы видели, законы, идеально подходившие для капиталистического развития. Искусство и изобретательность ее предпринимателей не имели себе равных в Европе. Французы изобрели или первые усовершенствовали универсальный магазин, рекламу и, благодаря передовым позициям французской науки, самым разнообразным техническим новшеством и достижением — фотографию (Никифор Ньепс и Дагерр), процесс газирования (Леблана), отбеливания (Бертоле), гальванизацию. Французские финансисты были самыми изобретательными в мире. Государство обладало значительными резервами капитала, который оно экспортировало, пользуясь технической экспертизой по всей Европе, и даже после 1850 г. через Лондонскую главную компанию омнибусов — в Британию. К 1847 г. около 2250 млн франков было вложено за границей{142} — по сумме эти капиталовложения вторые после британских и неизмеримо больше, чем вклады какой-либо другой страны. Париж был центром международного финансового мира, лишь немного отставая от Лондона; правда, во времена кризиса, как, например, в 1847 г. несколько сильнее. Французские предприниматели основали газовые компании в Европе — во Флоренции, в Венеции, Падуе, Вероне — и получили преимущественные права открывать такие же компании по всей Испании, в Алжире, в Каире и в Александрии. Французские предприниматели финансировали железные дороги почти по всей Европе (за исключением Скандинавии).
Все же, фактически экономическое развитие Франции шло заметно медленнее других стран. Ее население росло слабо. Ее города (не считая Парижа) росли умеренно, в начале 1830-х гг. некоторые даже уменьшались. Ее промышленная мощь в конце 1840-х гг. была значительнее любой другой страны на континенте — у нее было столько паровых двигателей, сколько у всех европейских государств вместе взятых, — но она уступала первенство Британии, да и Германия была близка к тому, чтобы обогнать ее. И в самом деле, несмотря на ее преимущества и ранний старт, Франция никогда не стала более мощной промышленной державой, чем Британия, Германия и США.
Объяснение этого парадокса состоит в том, что Французская революция сама по себе рукой Робеспьера отнимала то, что рукой Учредительного собрания давала. Капиталистическая часть французской экономики являлась надстройкой, воздвигнутой над неподвижным фундаментом крестьянства и мелкой буржуазии. Безземельные свободные рабочие буквально струились в города, стандартно дешевые товары, способствовавшие успешному бизнесу прогрессивных промышленников во всех странах, во Франции не имели достаточно большого и широкого рынка. Было накоплено достаточно капитала, но зачем его было вкладывать в промышленность своей страны?{143} Мудрые французские предприниматели производили предметы роскоши, а не товары широкого потребления, мудрые финансисты способствовали скорее иностранной промышленности, чем своей. Частное предпринимательство и рост экономики идут вместе лишь тогда, когда последняя может принести более высокие доходы, чем другие виды бизнеса. Во Франции этого не происходило, хотя сама Франция помогала экономическому росту других стран.
В США положение дел было совершенно иным. Страна испытывало недостаток капитала, но была готова импортировать его в любых количествах, а Британия как раз была готова экспортировать свой капитал. Страна испытывала недостаток рабочей силы, а Британские острова и Германия экспортировали свое излишнее население, после Великого голода середины 40-х гг. миллионы людей отправлялись в США. В стране не хватало специалистов, но даже те рабочие хлопкопрядильный фабрик из Ланкашира, шахтеры из Уэльса и сталеплавильщики могли быть получены из того региона мира, где уже было налажено промышленное производство, а характерная американская привычка изобретать технику для экономии рабочей силы и облегчения условий труда, уже проявилась во всю силу. В США не хватало ни населенных пунктов, ни транспорта для того, чтобы осваивать бескрайние территории и ресурсы. Самого процесса внутренней экспансии было достаточно, чтобы поддерживать экономику в состоянии беспрерывного роста, хотя американские поселенцы, власти, миссионеры и торговцы освоили всю сушу вплоть до Тихого океана и направили свою торговлю, поддерживаемую самым динамичным и вторым по величине торговым флотом в мире, через океаны, от Занзибара до Гавайских островов. К этому времени американская империя обосновалась в Тихом океане и Карибском бассейне.
Каждый институт новой республики поддерживал накопительство, изобретательность и частное предпринимательство. Огромное вновь прибывшее население оседало в приморских городах и в недавно занятых внутренних штатах, нуждалось в одних и тех же личных предметах домашнего обихода, сельскохозяйственных товарах и технике и тем самым способствовало созданию идеального однородного рынка. Изобретательность и предприимчивость были вознаграждены с лихвой: изобретение парохода (1807–1813 гг.), консервированная пища для моряков (1807 г.), винторезный станок (1809 г.), зубное протезирование (1822 г.), изолированный провод (1827–1831 гг.), револьвер (1835 г.), идея создания пишущей и швейной машины (1846 г.) и множество технических приспособлений и устройств для фермерского хозяйства. Нигде, кроме Америки, экономика не развивалась с подобной скоростью, и несмотря на это, настоящий бурный подъем начался только после 1860 г.
На пути превращения США в мировую экономическую державу было одно важное препятствие — конфликт между промышленно-аграрным Севером и полуколониальным Югом. В то время как Север извлекал выгоду от получения из Европы и в значительной мере из Британии капитала, трудовых ресурсов и технологий, являясь экономически независимым государством, Юг (который мало чем пользовался из этих ресурсов) являлся типичным государством, зависимым от Британии. Юг Америки являлся главным поставщиком быстро растущих фабрик Ланкашира, чем и увековечил свою независимость, так же как Австралия, которая производила только шерсть, как Аргентина — только мясо. Юг выступал за свободную торговлю, которая позволила бы ему продавать свою продукцию Британии, а у нее покупать дешевые товары. Север почти с самого начала (1816 г.) защищал отечественных промышленников от иностранных, в первую очередь британских капиталистов, чей товар в то время был дешевле. Север и Юг соперничали за влияние на западных территориях, выступая, одни за плантации, обрабатываемые рабами и отсталые, но экономически независимые районы на возвышенностях, занятых поселенцами, другие для применения на этих землях своих жаток и для устройства массовых скотобоен, но только до тех пор, пока не настала эра трансконтинентальной железной дороги; и благодаря железной дороге Средний Запад не получил здесь главный рынок сбыта и не обрел тут значительное экономическое преимущество. Преимущество капиталистической экономики в Америке стало очевидным после гражданской войны 1861–1865 гг., в результате которой произошло объединение Америки под руководством капиталистического Севера.
Другим будущим исполином мировой экономики была Россия, которая в это время была все еще экономически отсталой страной, хотя аналитики, заглядывающие в будущее, уже тогда предсказывали, что рано или поздно она догонит развитые державы благодаря своим огромным размерам, населению и ресурсам. Шахты и фабрики, созданные в XVIII в. царями, землевладельцами или купцами, которые являлись нанимателями, а крепостные были рабочими, медленно приходили в упадок. Новые отрасли промышленности — кустарное и малые текстильные производства — только начали развиваться действительно более или менее заметно лишь после 1860-х гг. Лишь экспорт зерна на Запад из плодородного украинского черноземья смог достичь некоторого прогресса. Входившая в Россию Польша была более развитой, но, как и во всей Восточной Европе, от Скандинавии на севере до Балканского полуострова на юге, эра всеобщего экономического перерождения тут еще не наступила. Так же обстояли дела в Южной Италии и Испании, не считая маленьких островков Каталонии и Страны Басков. И даже на севере Италии экономические изменения были намного существеннее, они были наиболее заметны в сельском хозяйстве (в этом районе всегда находился рынок вложения капиталов и капиталистических предприятий), а также в торговле и торговом флоте, а не в производстве. Развитие производства на юге Европы находилось в невыгодном положении из-за нехватки угля, который являлся единственным важным источником промышленной энергии.
Таким образом, одна часть мира быстро продвигалась по пути индустриализации, другая отставала. Но эти два явления были тесно связаны друг с другом, поскольку экономическое отставание и регрессия являются продуктами экономического развития. Как могли относительно отсталые экономики противостоять силе, или в некоторых случаях привлекательности, новых благополучных в промышленном или торговом отношении центров? Англичане и некоторые другие европейские государства могли легко победить своих соперников в торговле, продавая товары по более низким ценам. Их можно было назвать мастерской мирового значения. Ничего странного нет в том, что менее развитые страны должны были заниматься производством продуктов питания и добычей полезных ископаемых, обменивая свои неконкурентоспособные товары на промышленные товары Британии (или других европейских стран). Ричард Кобден говорил итальянцам: «Солнце — это ваш уголь!»{144} Там, где местная власть находилась в руках крупных землевладельцев или даже прогрессивных фермеров, обмен производился с выгодой для обеих сторон. Кубинские владельцы плантаций преуспевали, получая барыши на продаже сахара и ввозе иностранных товаров, что позволяло иностранцам покупать сахар. Там же, где местные производители могли отстаивать свои интересы, или местные власти понимали выгоду от сбалансированного экономического развития или невыгодность зависимости, положение было менее радужным. Фридрих Лист, германский экономист, как всегда пользуясь методами абстрактной философии, отверг международную экономику, в результате которой Британия стала главной и единственной промышленной державой, настаивал на проведении политики протекционизма, и таким же образом, как мы видели, поступили американцы.
Это все явилось доказательством того, что экономика была политически независимой и достаточно сильной, чтобы принять или отвергнуть роль первенца индустриализации, являясь небольшой частицей мира. Там, где экономика не была независима, как, например, в колониях, у нее не было выбора. Индия, как мы видели, находилась на пути деиндустриализации, Египет являлся еще более ярким примером этого процесса. Что касается последнего, то его правитель Мехмет-Али постоянно хотел направить свою страну на современный путь, т. е. путь промышленной экономики.
Он не только способствовал выращиванию хлопка для мирового рынка (с 1821 г.), но с 1838 г. вложил значительную сумму в 12 млн фунтов в промышленность, в которой было задействовано в то время от 30 до 40 тыс. рабочих. Что случилось бы, если бы Египет был предоставлен сам себе, мы не знаем. Но случилось так, что англо-турецкое соглашение 1838 г. помогло иностранным торговцам проникнуть в страну, таким образом подрывая иностранную торговую монополию внешней торговли, через которую действовал Мехмет Али, а поражение, которое в 1839–1841 гг. Запад нанес Египту, заставило его сократить армию и таким образом прекратить большинство своих начинаний на пути к индустриализации{145}. Не в первый и не в последний раз в XIX в. канонерки западных стран открыли страну для торговли и обеспечили превосходство в соревновании промышленно развитой части мира. Кто, глядя на Египет во времена британского протектората в конце века, узнал бы в нем страну, которая полвека назад, и к негодованию Ричарда Кобдена[151], была первой туземной страной, попытавшейся встать на путь индустриализации и вырваться из экономической отсталости?
Из всех экономических последствий периода двойственной революции это разделение на развитые и отсталые страны оказалось наиболее глубоким и наиболее длительным. Грубо говоря, к 1843 г. стало ясно, какие страны будут относиться к первой группе, а именно: Западная Европа (за исключением Пиренейского полуострова), Германия, Северная Италия и части Центральной Европы, Скандинавия, США и, возможно, колонии, заселенные англоязычными переселенцами. Но также было ясно и то, что остальные страны, не считая небольших районов, отставали, не выдерживая бесцеремонного давления экспорта западных товаров и военных экспедиций, превращавших их в экономически зависимые от Запада страны. И если бы в 1930-х гг. Россия не развила промышленность для того, чтобы перепрыгнуть пропасть между отсталыми и развитыми странами, ей так, и пришлось бы оставаться неподвижной, застывшей на полпути между большинством и меньшинством мирового сообщества. В истории XX в. нет лучшего примера того, как отсталая страна превратилась в передовую.