ИДЕОЛОГИЯ: РЕЛИГИОЗНАЯ
Дайте мне народ, в котором кипящие страсти и вселенскую алчность умиротворили вера, надежда и милосердие, народ, который видит свою землю как место временного пребывания, а другую жизнь как свою настоящую родину, народ, который научили обожать и почитать с христианским героизмом саму нищету и сами страдания, народ, любящий и поклоняющийся Иисусу, рожденному раньше всех угнетенных и на своем кресте принесшему всеобщее спасение. Дайте мне, говорю я, народ, сотворенный по этому образцу, и социализм будет не только легко победить, но о нем невозможно будет и думать…
«Я когда Наполеон начал свое наступление, они (молокане — крестьяне-еретики) поверили, что он был тот лев из долины Егошафат, который, как говорилось в их древних молитвах, должен был свергнуть неправедного Царя и вновь посадить на трон настоящего Белого Царя. И так молокане Тамбовской губернии выбрали депутатов из своих сектантов, которые должны были встречать его, приветствовать его, одевшись в белые одежды».
I
То, что люди думали о мире, — это одно, то, как они думают о нем, — это другое. Почти вся история и весь мир (хотя Китай был, вероятно, главным исключением) — термины, в которых немногие образованные и свободные люди думали о мире, были терминами традиционной религии настолько, что были страны, в которых слово «христианин» являлось синонимом «крестьянин» или даже «человек». На каком-то этапе до 1848 г. положение изменилось в некоторых районах Европы, но это исключительно на территории стран, подверженных двойственной революции. Религия, бывшая чем-то вроде неба, от которого никто не может спастись и которое содержит все, что выше земли, стала чем-то вроде места хранения облаков, большая, ограниченная и меняющаяся особенность небесного свода. Из всех идеологических изменений это наиболее глубокое, хотя практические последствия были более двусмысленными и неопределенными, чем тогда полагали. Из всех событий это наиболее беспрецедентное.
Что явилось действительно беспрецедентным, так это секуляризация масс. Аристократическое безразличие, смешанное с педантичным исполнением обрядов, все это было характерно для эмансипированной знати{198}, хотя леди, как и все женщины, оставались куда более набожными. Вежливые и образованные мужчины могли практически верить в существование высшего начала, но такого, которое только существовало и, конечно, не вмешивалось в дела человека и не требовало никаких форм богослужения, кроме милосердного признания. Но их взгляды на традиционную религию были высокомерны и часто откровенно враждебны, и их взгляды не изменились бы, даже если бы они были готовы объявить себя откровенными атеистами. «Сир, — докладывал великий математик Лаплас, отвечая Наполеону, когда тот спросил у него, где в его небесной математике отводится место Богу, — я не вижу необходимости в подобных гипотезах». Откровенный атеизм все еще был редок, но среди просвещенных ученых, писателей и дворян, которые следовали моде образованных людей конца XVIII в., откровенное христианство было еще реже. Если религия и процветала в конце XVIII в. в кругах элиты, она была религией людей рациональных, просвещенных и антиклерикальных франкмасонов.
Подобное распространение дехристианизации среди мужчин вежливых и образованных классов произошло в конце XVII — начале XVIII в., и его последствия в обществе были и пугающие, и полезные: сам факт, что на смену ведьмовским процессам, подобно чуме опустошавшим в течение нескольких столетий Западную и Центральную Европу, пришли суды по поводу ересей, и аутодафе были достаточны, чтобы подтвердить это. Тем не менее в начале XVIII в. дехристианизация едва ли воздействовала на низшие и даже средние классы. Крестьянство совершенно не воспринимало никакую идеологию, если она не говорила с ним на языке Богородицы, святых и Священного писания, не говоря уже о более древних богах и духах, все еще скрывавшихся за христианским фасадом. Нерелигиозное мышление было присуще ремесленникам, которых всегда притягивали ереси, сапожникам, наиболее стойким и образованным из рядов рабочего класса, откуда вышли мистики, подобные Якобу Бёме. При всем том в Вене они были единственной группой ремесленников, симпатизировавшей якобинству из-за того, как говорили, что они не верили в Бога. Тем не менее все это представляло лишь легкую зыбь. Огромные массы неквалифицированных и разнообразных нищих в городах оставались (за исключением нескольких городов Северной Европы подобных Парижу и Лондону) глубоко набожными или суеверными людьми.
Но даже и в средних классах не наблюдалось открытой враждебности по отношению к религии, хотя идеология рационализма прогрессивно мыслящих, нетрадиционного Просвещения хорошо вписывалась в систему координат растущего среднего класса. Он был связан с аристократией и безнравственностью, присущей знати. И в самом деле, первые действительно свободомыслящие люди, вольнодумцы середины XVII в., жили согласно дополнительному значению их имени: в Дон-Жуане Мольера изображены не только сочетание атеизма и сексуальной свободы, но и ужас, который от этого испытывали почтенные буржуа. Хотя и для парадокса были основания (особенно характерные для XVII в.) в том, что интеллектуально более дерзкие мыслители, которые таким образом опережали, ускоряли приход идеологии более позднего среднего класса, Бэкон[179] и Гоббс[180], как личности ассоциировались со старым и коррумпированным обществом. Армии растущего среднего класса нуждались в дисциплине и организации сильной и преданной морали. Теоретически агностицизм или атеизм отвечал их требованиям, а христианство им было не нужно, и философы XVIII в. не уставали показывать, что естественная мораль (которую демонстрировали благородные дикари) и высокие качества личности, присущие свободным мыслителям, были лучше христианства. Но на практике испытанные преимущества старых религий и ужасный риск запрета каких-либо сверхъестественных санкций морали был огромен не только для рабочей бедноты, которая из-за своей ограниченности не могла обходиться без суеверий, но и для среднего класса.
Постреволюционные поколения во Франции прилагали немалые усилия для создания буржуазной нехристианской морали, которая могла бы заменить христианскую при помощи «культа верховного существа», исповедуемого Руссо, а также различных псевдорелигий, построенных на рациональной нехристианской основе, но все же, создавая инструмент ритуала и культов (сенсимонисты и «религия гуманности» Конта[181]). Обычно попытка создания внешних форм старых религиозных культов запрещалась, но не попытка создать формальную светскую мораль (основанную на различных моральных концепциях, таких как солидарность) и более всего — светскую копию духовенства, школьных учителей. Французский учитель, бедный, беспомощный, пичкающий учеников каждой деревни римской моралью революции и республики, официальный соперник сельского кюре, не был на высоте, пока не пришла Третья республика, которая разрешила политические проблемы создания буржуазной стабильности на основании социальной революции на целых 70 лет. Но о нем уже говорилось в Законе Кондорсе 1792 г., который устанавливал, что «лица, которым поручено обучение в первых классах, будут называться учителями, повторяя с Цицерона и Салюстия, которые говорили об «учреждении общественной собственности» и «учреждении морали общественной собственности»{199}.
Буржуазия, таким образом, была разделена на тех, кто придерживался взглядов меньшинства откровенных вольнодумцев, и тех, кто поддерживал большинство набожных протестантов, иудеев, католиков. Тем не менее новым в истории было то, что сектор свободомыслия был несравненно динамичнее и эффективнее. Хотя в некоторые периоды времени религия оставалась очень сильной и мощь ее возрастала, она уже больше не доминировала, а отступала и осталась в таком положении в мире, измененном двойственной революцией. Нет сомнения в том, что подавляющее большинство граждан США были верующими той или иной религии, в основном они были протестантами, но конституция республики, несмотря на все усилия изменить ее, была построена по принципу агностицизма. Не сомневаемся мы и в том, что британский средний класс нашего периода — в основном благочестивые протестанты, но меньшинство агностиков-либералов среди них постоянно растет. Бентам создавал в свою эпоху больше современных институтов, чем Уилиберфорс[182].
Наиболее важным результатом явилась победа светской идеологии над религиозной. В результате американской и французской революций многие политические и социальные изменения были секуляризированы. Результаты нидерландской и английской революций XVI и XVII вв. до сих пор обсуждались на традиционном языке христианства, православия, раскольничества или еретичества. Язык, символика, обычаи 1789 г. не христианские, не считая некоторых народно-архаических попыток создать культы святых и мучеников погибших героев-санкюлотов. Фактически все они были римского образца. В то же время это секуляризм революционных демократов, замечательная политическая гегемония либерального среднего класса, который навязал свои особые идеологические формы более широкому движению масс. Если интеллектуальное лидерство французской революции шло в основном не от масс, совершавших ее, становится понятным, почему ее идеология не могла также нести на себе печать традиционализма[183].
Победа буржуазии заставила французскую революцию принять агностическую идеологию, или идеологию светской морали просветителей XVIII в., и раз язык этой революции стал главным языком всех последующих социальных революционных движений, то ее секуляризм также передался им. Не считая некоторых незначительных исключений вроде просвещенцев типа Сен-Симона и некоторых архаичных христианских коммунистов-сектантов вроде портного Вейтлинга (1808–1871), идеология нового рабочего класса и социалистических движений XIX в. с самого начала была секуляристской.
Томас Пейн, чьи идеи выражали радикально-демократические взгляды мелких ремесленников, обнищавших рабочих, знаменит тем, что написал первую книгу на народном языке, показывая тем самым, что Библия не является словом Божиим («Эра разума», 1794, а также «Права человека», 1791). Мастеровые 1820-х гг. были последователями Роберта Оуэна не только из-за его анализа капитализма, но из-за его неверия и долго еще после крушения оуэнизма их залы науки (Halls of Science) распространяли в городах пропаганду рационализма. Существовали тогда, существуют и теперь религиозные социалисты, и очень много людей, которые, будучи верующими, также являются и социалистами. Но преобладающая идеология современных рабочих и социалистических движений, с тех пор как в ней появилась необходимость, основана на рационализме XVIII в.
Это вызывает удивление, когда мы смотрим на массы, которые в основном остались религиозными, и поскольку обычный язык революционных масс, выдержанный в традициях христианского общества, является языком восстания, то и Библия должна считаться подстрекательским документом. Таким образом, преобладание секуляризма в новых рабочих и социалистических движениях основывается на преобладании религиозного безразличия нового пролетариата. По современным меркам, рабочий класс и сельские массы, выросшие в период промышленной революции, были довольно религиозными, а по стандартам первой половины XIX в. их отдаленность, безразличие к официальной религии были беспрецедентны. Наблюдатели всех политических тенденций были согласны с этим утверждением. Британская религиозная «Перепись» 1851 г. подтвердила это к ужасу современников. В основном эта отдаленность возникла из-за полной неспособности традиционных церквей справиться с многолюдьем больших городов и новых промышленных поселений и с общественными классами — пролетариатом, например, которые были пришлыми для их заведенного порядка и образа жизни. К 1851 г. в Шеффилде мест в церкви хватало только для 34 % жителей, а в Ливерпуле и Манчестере — 31,2, лишь 29 % — в Бирмингеме. Проблемы священника сельского прихода не шли ни в какое сравнение с теми, что были у пастырей душ промышленных городов и городских трущоб.
Существовавшие церкви, таким образом, не обращали внимания на новые сообщества и классы и тем самым оставляли их (особенно в католических и лютеранских странах) полностью в распоряжении новых рабочих движений, которые в результате до конца XIX в. привлекали их в свои ряды (где до 1848 г. у них это не слишком получалось, поскольку инициатива антиатеистической пропагадны была не слишком сильна). Протестантские секты были более успешны в этом отношении во время всех происходящих событий в стране, где сектантство было явлением религиозно-политическим. Тем не менее есть много свидетельств того, что и секты действовали успешнее там, где общественное окружение было более приближено к традиционным малым городкам или деревенским общинам, как, например, среди сельских рабочих, шахтеров и рыбаков.
Кроме того, среди промышленного рабочего класса сектанты всегда были в меньшинстве. Рабочий класс как сообщество был менее затронут официальной религией, чем любые предыдущие сообщества бедноты в мировой истории.
Основной тенденцией периода с 1789 до 1848 г. была эмоциональная секуляризация. У науки, занявшейся проблемой эволюции, возник открытый конфликт со Священным писанием. Историческая наука обращалась к Библии в неограниченных дозах, особенно с 1830-х гг. профессорами Тюбингена, которые в тех случаях, если это не написано в Священном писании, рассматривали один и тот же текст как набор исторических документов, принадлежащих различным периодам, со всеми неточностями, присущими человеческой документации. В работе Лахмана «Novum Testamentum»[184] (1842–1852) отрицается то, что евангелисты были свидетелями событий, и высказывается сомнение в том, намеревался ли Иисус Христос основать новую религию. Давид Штраус в дискуссионной работе «Жизнь Иисуса» (1835 г.) исключает сверхъестественный элемент из его личной биографии. К 1848 г. вся образованная Европа почти созрела для открытия Чарльза Дарвина. Эта тенденция была усилена прямой атакой бесчисленных политических режимов на собственность и законные привилегии существующих церквей и духовенства и других священнослужителей и усилившейся у правительств склонностью все больше присваивать себе функции, до этого принадлежавшие религиозным организациям, особенно в римско-католических странах — образование и общественное благосостояние. С 1789 по 1848 г. монастыри были запрещены, их имущество продавалось от Неаполя до Никарагуа. Вне Европы белые поработители развернули прямые атаки на религии покоренных народов или своих жертв, или, как британские администраторы в Индии, запретившие ритуал самосожжения вдов и ритуальные убийства секты thugs в 1830-х гг., как безусловные лидеры просвещения, боровшиеся против суеверий, или просто потому, что они едва ли знали, к каким последствиям приведут их меры.
II
Во все времена является очевидным то, что все религии, какими бы они ни были разными, имеют тенденцию распространяться по мере роста населения. Хотя две разновидности проявили особые способности к распространению в наш период: ислам и протестантское сектантство. Этот экспансионизм был потрясающим в сравнении с тем упадком, который переживала христианская религия. Как католицизм, так и протестантизм не способны были распространяться, несмотря на резкое увеличение миссионерской активности вне Европы, опиравшейся на военную, политическую и экономическую силу Европы. Фактически в те десятилетия революции и наполеоновских войн наблюдалось систематическое протестантское миссионерство в основном англосаксов. За Баптистским миссионерским обществом (1792 г.), международным Лондонским миссионерским обществом (1795 г.), Миссионерским обществом евангелической церкви (1799 г.), Библейским британским и иностранным обществом (1804 г.) последовали Американское правление комиссионеров для иностранных миссий (1810 г.), Американские баптисты (1814 г.), Веслианцы (1813–1818 гг.), Американское библейское общество (1816 г.), Церковь Шотландии (1824 г.), Объединенные пресвитерианцы (1835 г.), Американские методисты-епископалианцы (1819 г.) и др. Европейские протестанты, несмотря на некоторое опережение Нидерландского общества миссионеров (1797 г.) и миссионеров Базеля (1815 г.), развернулись несколько позже: Берлинское и Рейнское общества в 1820-х гг. Шведское, Лейпцигское и Бременское — в 30-х гг., Норвежское — в 1842 г. Римский католицизм, чьи миссии приходили в упадок, возобновил свои действия позже. Причинами такого нашествия миссионеров и торговцев на язычников явилась религиозная, социальная и экономическая история Европы и Америки. Тут необходимо заметить, что к 1848 г. результаты были еще ничтожными, исключая некоторые тихоокеанские острова, такие как Гавайи. На небольших территориях, завоеванных на побережье в Сьерра-Леоне (куда в 1790-х гг. обратила свое внимание антирабовладельческая агитация), и в Либерии, созданной как государство освобожденных американских рабов в 1820-х гг., по окраинам европейских поселений на юге Африки иностранные миссионеры (но не созданная местная церковь) начали обращать некоторых африканцев в свою веру. Но когда Дэвид Ливингстон, известный миссионер и исследователь, приплыл в 1840 г. в Африку, обитатели этого континента были совсем не знакомы с христианством.
Напротив, ислам продолжал тихо, постепенно и необратимо распространяться в противовес организованным миссиям и насильственному обращению. Он распространился и на восток — в Индонезию, в Северо-Западный Китай, и на запад от Судана до Сенегала, и в меньшей степени от берегов Индийского океана внутрь полуострова. Когда традиционные общества изменяют что-либо фундаментальное, как, например, религию, ясно, что они встретятся с множеством новых проблем. Торговцы мусульманских государств, которые фактически монополизировали торговлю с внешним миром во внутренней Африке, богатели от этого и помогали доводить учение ислама до новых народов{200}. Торговля рабами, разрушившая общественную жизнь, помогла приобщению к исламу как могущественному средству восстановления социальных структур. В то же время магометанская религия, обращаясь к псевдофеодальному и воинственному обществу Судана, его чувствам независимости и превосходства, явилась серьезным противовесом рабству. Негры-мусульмане были плохими рабами: племя хаусса (и другие суданцы), которых вывезли в Бахию (Бразилия), девять раз поднимали восстание с 1807 г. вплоть до крупнейшего мятежа 1835 г., в результате почти все были убиты или возвращены в Африку{201}. Рабы научились не покупать товары, ввозимые из тех районов, которые недавно были открыты для торговли. В то время как в исламской Африке сопротивление было незначительным, в Юго-Восточной Азии оно было чрезвычайно ожесточенным. Ислам в этих странах, также проникший через торговлю, долгое время преодолевал местные культы и находившийся в упадке индуизм на Островах пряностей, чаще всего как средство более эффективного сопротивления португальцам и голландцам, как подготовка к национализму, хотя еще больше как противовес индусским правителям{202}. Поскольку эти правители все больше попадали в тесную зависимость от агентов Голландии, ислам пустил свои корни более глубоко в народные массы. В свою очередь голландцы узнали, что индонезийские правители могли при согласии религиозных учителей поднять всеобщее народное восстание, как в войне на Яве принца Джогджакарта (1825–1830). Через некоторое время они опять вернулись к политике тесного союза с местными властями или к непрямому правлению мусульманской Юго-Восточной Азией и Меккой, что способствовало увеличению числа паломников, сделав индонезийский ислам более ортодоксальным, и даже открыло его воинственному влиянию арабского ваххабизма.
Внутри исламского мира движения за реформы и возрождение, которые в этот период придали религии немалую проникающую силу, также подверглись европейской экспансии и кризису старых магометанских обществ (Турецкой и Персидской империй) и, возможно, воздействию нарастающего кризиса в Китайской империи. Пуританские ваххабиты появились на Аравийском полуострове в середине XVIII в. К 1814 г. они распространились по Аравии и уже готовы были перекинуться в Сирию, но были остановлены объединенными силами сторонника сближения с Западом Мехмета-Али, египетского правителя, и западных армий, хотя их проповедники бродили по Персии, Афганистану и Индии, обратили в ваххабизм алжирского святого Сиди Мохаммеда бен Али эль-Сенусси, организовали такое же движение, которое с 1840-х гг. распространилось от Триполи в Сахару. В Алжире Абд эль-Кадир, на Кавказе Шамиль организовали религиозно-политические движения сопротивления французам и русским соответственно, предвосхищая появление панисламизма, который стремился вернуть общество к первоначальной чистоте времен Пророка, но также и усвоить западные нововведения.
В Персии в 1840-х гг. возникло еще более националистическое и революционное иноверие — движение бабитов Али-Мохаммеда. Оно стремилось, кроме прочего, вернуться к определенной древней практике — персидскому зороастризму и настаивало на том, чтобы женщины сняли паранджу.
Брожение и распространение ислама было таким, что, касаясь чисто истории религии, нам было бы лучше описать период с 1789 по 1848 г. как период возрождения ислама. Он не имел равных себе движений, возникших в других нехристианских религиях, хотя к концу периода мы сталкиваемся с великим китайским восстанием тайпинов, которое по своим характеристикам было таким же движением. Движение Брахма Самаж под лозунгом малых религиозных реформ возникло в британской Индии; им руководил Рам Мохан Рой (1772–1833). В США побежденные индейские племена начали организовывать движения религиозно-общественного сопротивления белым. Равнинными индейцами, под предводительством Текумсе, была начата война с самой большой конфедерацией в первом десятилетии века, и в 1799 г. возникла религия Красивых Озер, для того чтобы защитить образ жизни племени ирокезов от белого американского общества. К чести Томаса Джефферсона, человека редкой образованности, он официально признал этого пророка, который воспринял некоторые христианские и особенно квакерские положения. Тем не менее прямой контакт развитой капиталистической цивилизации и анимистических народов был редок, и поэтому подобных движений возникало немало, и они были типичны также и в XX в.
Распространение движений протестантского сектантства отличается от исламских тем, что оно ограничивалось странами с развитым капитализмом. Степень распространения нельзя измерить, поскольку некоторые движения этого вида (к примеру, германские пиетисты или английские евангелисты) оставались внутри своих государственных церквей. Тем не менее ее масштабы известны. В 1851 г. почти половина протестантских прихожан Англии и Уэльса посещали религиозные службы других церквей. Такой небывалый триумф сект стал результатом роста числа религий с 1790 или, точнее, с последних годов наполеоновских войн. Таким образом, в 1790 г. веслианские методисты насчитывали только 59 тыс. членов-причастников. В Британии в 1850 г. у них были различные ответвления, а членов в десять раз больше{203}. В Соединенных Штатах подобный процесс массового приобщения увеличил число баптистов, методистов и, меньшей степени пресвитериан за счет преобладания основной церкви К 1850 г. почти ¾ всех церквей США принадлежали к этим наименованиям{204}. Распад традиционных церквей, раскол верующих и рост сект — вот что отличает историю религии этого периода в Шотландии, Нидерландах, Норвегии и других странах.
Причины географических и социальных ограничений протестантского сектантства очевидны. Римско-католические страны не предоставляли простора и традиций для народных сект. Развал в традиционной церкви, в преобладающей религии скорее принимал форму массового безверия (особенно среди мужчин), чем раскола[185] (наоборот, протестантский антиклерикализм англосаксонских стран часто был совершенным повторением атеистического антиклерикализма европейских стран). Религиозное возрождение скорее принимало форму некого нового национального культа какого-нибудь святого или паломничества в рамках римско-католической религии. Один или двое таких святых нашего периода стали широко известны Кюре де’Арс (1786–1859) во Франции. Православное христианство Восточной Европы оказалось сильно подвержено сектантству. В России распад отсталого общества с конца XVII в. привел к созданию ряда сект. Некоторые, в особенности самоистязатели-скопцы, духоборы на Украине и молокане, появились в конце XVIII в. и в наполеоновский период, староверы — в XVII в. Таким образом, классы, к которым обращались эти секты или крестьянские революционеры — мелкие мастера, торговцы, зажиточные крестьяне и другие предшественники буржуазии, — все-таки были недостаточно многочисленны, чтобы создать движение сектантства широкого масштаба.
В протестантских странах положение было иным. Тут воздействие коммерческого и индивидуалистического общества было сильнее, а сектантская традиция уже хорошо прижилась. Ее исключительность и требование индивидуальных отношений между человеком и Богом, а также ее моральный аскетизм делал ее привлекательной, или школой для растущих предпринимателей и мелких бизнесменов. Ее мрачное и неумолимое учение об аде и вечных мучениях и о личном спасении привлекало людей, живущих тяжелой жизнью в жестоких условиях: пограничников, моряков, мелких фермеров и шахтеров, мастеров-поденщиков. Секта легко могла превратиться в демократическое общество поборников равноправия без социальной и религиозной иерархии и таким образом апеллировать к простым людям. Их неприятие хорошо спланированных ритуалов и ученых доктрин создавало дилетантские пророчества, а проповедь милленаризма[186] привела к примитивному выражению социального недовольства. В конечном итоге ее связь с эмоционально неотразимым личным «обращением» открывала путь к массовому религиозному возрождению неистовой силы, в котором женщины и мужчины могли найти убежище от общественных катаклизмов, которое не находило выхода и разрушило тех, кто не располагал такой возможностью.
Возрождение способствовало размножению сект. Таким образом, они были очень эмоциональны, иррационалистичны, личная Армия спасения Джона Весли (1703–1791) и его методисты давали импульс возрождению и распространению разногласий среди протестантов, по крайней мере в Британии. По этой причине новые секты и направления были с самого начала аполитичны или даже консервативны, поскольку они отворачивались от несчастий внешнего мира к личному спасению или к жизни самодостаточных групп, что часто означало, что они отрицают возможность какого-либо изменения в мирской жизни. Их политическая энергия в основном расходовалась на моральные и религиозные кампании, как-то: увеличение числа миссий за границей, антирабовладельческую агитацию и призывы к умеренности в жизни. Политически активные и радикальные сектанты в период американской и французской революций были сторонниками более старых, более сдержанных и более спокойных диссидентских и пуританских сообществ, которые выжили со времен XVII в., находящихся в стагнации или даже превращающиеся в интеллектуальный деизм[187] под влиянием рационализма XVIII в.: пресвитериане, конгрегационалисты, унитаристы, квакеры. Новый тип методистов-сектантов был антиреволюционным, и невосприимчивость Британии к революции в наш период даже приписывается, хотя и ошибочно, их возросшему влиянию.
Тем не менее социальный характер новых сект боролся против теологического «бегства» из реального мира. Они с большой готовностью распространялись среди тех, кто находился между богатыми и могущественными, с одной стороны, и массами традиционного общества, с другой: среди тех, кто был готов подняться до уровня среднего класса, тех, кто примыкал к новым пролетариям и независимой массе маленьких и свободных людей. Основная политическая ориентация склоняла их всех к якобинскому или джефферсонскому радикализму или по крайней мере к умеренному либерализму среднего класса. «Нонконформизм» в Британии, преобладающие протестантские церкви в США, таким образом, тяготели больше к левому флангу в политике, хотя среди британских методистов торизм их основателя был преодолен только в течение полувека раскола и внутреннего кризиса, который окончился в 1848 г. Только среди очень бедных или очень сильно затронутых происходящими переменами продолжалось отрицание существующего мира. Но это часто было примитивное революционное отрицание, принимающее форму милленаристского предсказания конца света, которому предшествовали несчастья постнаполеоновского периода. В Британии ирвиниты предрекали его наступление в 1835 и в 1838 гг., Уильям Миллер, основатель секты адвентистов седьмого дня в США, предрекал его на 1843 и 1844 гг. К тому времени его секта насчитывала 50 тыс. человек, и к нему вернулись еще 3 тыс. ранее ушедших от него. В тех местах, где малые устойчивые личные хозяйства и мелкие торговцы испытывали удары динамично развивающегося капиталистического хозяйства, таких как северная часть Нью-Йорка, это милленаристское брожение было особенно сильным. Наиболее сильной сектой стала секта святых последнего дня (мормоны), основанная пророком Джозефом Смитом, который получил свое откровение близ Пальмиры, Нью-Йорк, в 1820-х гг. и повел своих людей к массовому отходу в пустыни Юты.
Это были также группы, среди которых на митинге в состоянии массовой истерии по поводу коллективного возрождения было оглашено воззвание; то ли потому, что подобная истерия облегчала жестокость и тяжесть жизни («когда нет никаких иных занятий, их место занимает иногда религиозное возрождение», как заметила некая леди, наблюдавшая за девушками на заводах Эссекса){205}, то ли потому, что религия помогает создать некую общность отчаявшихся личностей. В своей современной форме возрождение явилось результатом американских границ. «Великое пробуждение» началось около 1800 г. в Аппалачах с гигантских «палаточных митингов» — один в каньоне Ридж, Кентукки (1801 г.) объединивший около 10–12 тыс. людей под руководством сорока проповедников: степень непрерывной истерии трудно постигнуть, мужчины и женщины дергались, танцевали до изнеможения, впадали в транс тысячами и лаяли, как собаки. Отдаленность, жестокость природного или социального окружения или сочетание того и другого делали возможным подобное возрождение, которое странствующие проповедники перенесли и в Европу, таким образом создавая пролетарско-демократический раскол с веслианцами (так называемыми примитивными методистами) после 1808 г., которые распространились частично среди британских шахтеров на севере страны и мелких фермеров, среди рыбаков Северного моря, батраков в потогонных отраслях, среди отчаявшихся надомных рабочих в Мидленде. Такие припадки религиозной истерии периодически возникали в наш период — на юге Уэльса они разразились в 1807–1809, 1828–1830, 1839–1842, 1849 и 1859 гг.{206} и содействовали росту и усилению сект. Причина ускорения тут не одна. Некоторое совпадение с периодами высокого напряжения и беспокойства (кроме одного, все периоды ультрабыстрого распространения веслианства в наш период совпадали), но иногда также наряду с быстрым восстановлением после депрессии, и возможно, они были ускорены социальными потрясениями, такими как эпидемия холеры, которая создала аналогичный религиозный феномен в других христианских странах…
III
В чисто религиозном отношении мы должны рассматривать наш период как время, когда выросла секуляризация и (в Европе) религиозное безразличие сталкивалось с возрождением религии в ее наиболее бескомпромиссных, иррациональных и эмоционально обязательных формах. Если Том Пейн настаивает на одной крайности, Уильям Миллер, адвентист, настаивает на другой. Чистый атеист, механистический материалист и германский философ Фейербах (1804–1872 гг.) в 1830-х гг. уверял в отсутствии интеллекта у молодых людей из «Оксфордского движения», которое отстаивало достоверность жизнеописания святых, живших в эпоху раннего средневековья.
Но это возвращение к воинственной, строгой, старомодной религии имело три аспекта. Для масс это было в основном средством, чтобы справиться с суровым и враждебным либерализмом среднего класса. По выражению Маркса (хотя это говорил не только Маркс), это было «сердце бессердечного мира, душа бездушных условий жизни… опиум для народа»{207}. Более того, религия старалась создать общественные, а иногда образовательные и политические институты в окружении, которое ничего не давало, и среди политически неразвитых людей она давала примитивное выражение их недовольства и желаний. Их эмоциональность и суеверие протестовали против всего общества, в котором на первом месте стоял рациональный расчет, и против высших классов, изменивших религию по своему подобию.
Для среднего класса, происходящего из этих масс, религия могла быть могущественной моральной опорой, оправданием их социального существования против объединенного недовольства и ненависти традиционного общества и двигателем их экспансии. Она освобождала их от оков этого общества, если они становились сектантами. Это давало их доходам моральное оправдание, и они уже не выглядели как просто расчетливые нувориши; она узаконивала их жестокость по отношению к угнетенным, она объединяла их с торговлей в деле распространения цивилизации на язычников. И торговлю с бизнесом.
Для монархий и аристократии, да и для всех, кто находился на вершине социальной пирамиды, она обеспечивала социальную стабильность. Они узнали со времен французской революции, что церковь являлась сильнейшей опорой трона. Набожные и безграмотные люди Южной Италии, Испании, Тироля и России брались за оружие, чтобы защитить свою церковь и правителей от иностранцев, неверующих, революционеров, благословляемые, а иногда и возглавляемые своими священниками. Набожные и безграмотные люди будут жить в нищете, в которую их призвал Бог, под правлением царей, посланных им Провидением, просто, честно, послушно и независимо от разрушительных последствий просвещения. Для консервативных правительств после 1815 г. (а какое правительство в Европе не было консервативным?) поощрение религиозных чувств и церквей было неотъемлемой частью политики, так же как и организация политических служб, цензура, поскольку полиция, цензура и священники являлись тремя оплотами реакции против революции.
Для большинства законных правительств довольно было того, что якобинство угрожало тронам, а церкви оберегали их. Тем не менее для некоторых интеллектуалов-романтиков и идеологов союз трона и алтаря имел более глубокое значение: он охранял старое правильно живущее общество от коррозии разума и либерализма, и человек находил, что это старое общество более соответствует его трагическим предчувствиям, чем то, которое построят рационалисты. Во Франции и Англии такое оправдание союза между троном и алтарем не имело слишком большого политического значения. Равным образом не имела значения и романтическая попытка людей найти трагическую и личную религию. (Самый знаменитый исследователь этих глубин человеческой души датчанин Сёрен Кьеркегор (1813–1855) пришел из маленькой страны, на него не обращали внимания современники, его слава пришла к нему посмертно.) Тем не менее в германских государствах и в России, оплотах монархической реакции там, где монархи сами были подвержены психической неустойчивости (как Александр I в России и Фридрих-Вильгельм IV в Пруссии), реакционные интеллигенты-романтики играли некоторую роль в политике как гражданские служащие, составители манифестов и программ как личные советники. Но в целом Фридрих Гентц и Адам Мюллер были мелкими фигурами, и их средневековая религия (которой сам Меттерних не доверял) была лишь слабым рецидивом традиционализма, а полиция и цензура — это тоже проявление традиционализма. Мощь Священного союза России, Австрии и Пруссии, необходимого, чтобы поддерживать порядок в Европе после 1815 г., основывалась не на его крестоносном мистицизме, а на простом решении сокрушать все разрушительные движения руками России, Австрии и Пруссии. Более того, искренне консервативные правительства были склонны не доверять всем интеллигентам и идеалистам, даже реакционным, поскольку если уж они придерживаются принципа сначала думать, а потом подчиняться, то в результате все равно придут к одному — к революции. Вот что писал в 1819 г. Фридрих Гентц (секретарь Меттерниха) Адаму Мюллеру: «Я продолжаю отстаивать предложение ничего не печатать в следующие годы… Поставим точку. Если придерживаться этого принципа как главного правила, за малыми исключениями, санкционировать которые будет верховный трибунал, мы скоро вернемся опять на путь, ведущий к Богу и Истине»{208}. И хотя антилиберальные идеологи не имели большого политического значения, их бегство от ужасов либерализма к настоящему благочестию и традициям прошлого вызвал значительный интерес к религии, так как с этого началось возрождение римского католицизма среди сентиментальной молодежи высших классов. А разве не протестантизм является единственным предшественником индивидуализма, рационализма или либерализма? Если настоящее религиозное общество само излечит болезни XIX в., то разве это не христианское общество католического средневековья?[188] Как всегда, Гентц выразил привлекательность католицизма с ясностью, не подходящей для предмета.
«Протестантизм является первым истинным и единственным источником всего зла, которое мы сегодня пожинаем. Если бы он хотя бы сдерживался в своих рассуждениях, мы тогда смогли бы и должны были бы терпеть его, поскольку склонность спорить присуща человеческой натуре. Таким образом, поскольку правительства согласились принять протестантизм как дозволенную форму религии, одно из выражений христианства, право человека, поскольку они… выделили ей место в государстве, или даже на его руинах, единственная верная церковь, религия, мораль и политический порядок в мире сразу исчезает… Французская революция, самая ужасная, которая чуть не обрушилась на Германию, произошла из этого самого источника»{209}. Группы экзальтированных молодых людей, таким образом, уходили от ужасов умствования в объятия Рима, давая обет безбрачия, самоистязаясь, исповедуя аскетизм, читая писания или просто пылко и с энтузиазмом довольствуясь церковными ритуалами. Они приходили, надо сказать, в основном из протестантских стран. Германские романтики были в основном пруссаками. Оксфордское движение 1830-х гг. наиболее известно англосаксонскому читателю, хотя это характерно для Британии, так как только некоторые молодые фанатики, которые так выражали дух наивысшего мракобесия и реакционности в университетах, только они и вошли в римскую церковь, а именно талантливый Дж. X. Ньюман (1801–1890). Остальные находили компромиссное положение как «ритуалисты» внутри англиканской церкви, которые настаивали, чтобы она была настоящей католической церковью, и пытались, к ужасу церковников, ввести украшения, одеяния, фимиам и другие папистские мерзости. Новообращенцы приводили в недоумение традиционных католиков-дворян и благородные семьи, которые хранили свою религию как фамильный символ, и массы ирландских эмигрантов-рабочих, которые составляли большинство британских католиков. Осторожные и реалистичные власти Ватикана также не оценили их благородное рвение. Но поскольку они происходили из хороших семей и обращение высших классов могло стать успешным предвестником обращения низших классов, их рвение все же было одобрено церковной властью.
Хотя даже внутри организованной религии, внутри римско-католической, протестантской и иудейской церквей уже действовали саперы и минеры либерализма. В римской церкви их главным полем действия была Франция, а наиболее важной фигурой — Гюг Феличите-Робер де Ламенне (1782–1854), который последовательно перешел от романского консерватизма к революционной идеализации народа, что подвело его близко к социализму. «Paroles d’un Croyant» Ламенне (1834 г.) произвела переполох среди правительств, которые не ожидали получить предательский удар в спину таким надежным оружием защиты, каким был католицизм, и Ламенне скоро был проклят Римом. Либеральный католицизм тем не менее выжил во Франции, всегда допустимый как ветвь церкви, немного отличавшаяся от римской. В Италии могучее революционное движение 1830-х гг. и 1840-х гг. толкнуло в его водоворот некоторых католических мыслителей, таких как Росмини и Джоберти (1801–1852), первых борцов за освобождение Италии, объединенной папой. Итак, в основном церковь была воинствующей и анти либеральной.
Протестантские меньшинства и секты, естественно, стояли гораздо ближе к либерализму в политике: быть французом-гугенотом фактически означало быть менее всего умеренным либералом. (Гизо, премьер-министр Луи-Филиппа, был таким человеком). Церкви в протестантских государствах — англиканская и лютеранская — политически были более консервативны, но их теологи были неустойчивы против коррозии библейской науки и рационалистических изысканий. Евреи, конечно, были вне либерального движения. Так или иначе, они связывали свои надежды на политическое и социальное освобождение с этим движением. Задачей полного освобождения евреев была культурная ассимиляция. Наиболее крайние среди образованных отказывались от своей старой религии и становились христианами, конформистами или агностиками, как отец Карла Маркса или поэт Генрих Гейне (который обнаружил, что евреи не перестают быть евреями даже на том свете, когда перестают посещать синагогу). Менее крайние изобрели разбавленную либеральную форму иудаизма. И только в маленьких городах в гетто неизменно продолжалась жизнь, посвященная торе и талмуду.