Англии было около дюжины частных банков, в 1784 г. – уже 120, а в 1793–280[141]. К 1800 г. в одном Эксетере было целых пять банков, которые одалживали деньги жителям Мортонхэмпстеда и прочих поселений – заметный контраст с началом книги, когда на юго-западе Англии наличные деньги вообще были практически не в ходу[142]. Кредиты, предлагаемые банками, оказали намного большее влияние на денежную массу, чем инфляционистская эмиссия банкнот, предпринятая Джоном Ло. Если несколько вкладчиков положили в банк 1000 фунтов, а банк держал в резерве 10 процентов своих депозитов, то он мог выдать кредитов на 900 фунтов. Если эти 900 фунтов были вложены, скажем, в строительство фабрики, и строитель вложил полученную сумму в другой банк, тоже держащий в резерве 10 процентов депозитов, то второй банк может выдать кредитов еще на 810 фунтов. Исходные 1000 фунтов теперь стоят на бумаге 2710 фунтов – и это всего после двух циклов «вклад-кредит». Благодаря этому механизму банки смогли приумножить капитал и помочь с финансированием огромного количества сельскохозяйственных и промышленных вложений, что весьма положительно сказалось на процветании страны.
Будет неправильным закончить раздел об экономической теории, не упомянув одного из важнейших мыслителей этого века. Томас Роберт Мальтус был английским священником, на которого заметно повлияли труды Адама Смита и Давида Юма. Реагируя на слепой с виду оптимизм таких философов эпохи Просвещения, как Тюрго и Уильям Годвин, которые считали, что прогресс не закончится никогда, Мальтус приложил принципы новой экономики к самому фундаментальному вопросу, лежащему в сердце любого общества: всем ли людям достаточно еды? Как он указал в первом издании своего самого значительного труда, «Опыт закона о народонаселении» (1798), на протяжении всей истории значительная часть общества не могла выбраться из глубокой нищеты, и в то время положение оставалось прежним – и, тем не менее, оптимисты эпохи Просвещения не могли объяснить, почему так вышло и как с этим можно бороться. Мальтус писал:
Я читал некоторые рассуждения о совершенствовании человека и общества с большим удовольствием. Очаровательная картина, которую они представляют, наполняет меня теплом и радостью. Я отчаянно желаю, чтобы мы действительно достигли такого счастливого совершенства. Но я вижу огромные и, по моему пониманию, непреодолимые препятствия на пути к нему.
Мальтус увидел, что численность человечества увеличивается в геометрической прогрессии, экспоненциально, а вот запасы пищи – в арифметической прогрессии. Таким образом, растущее население невозможно поддержать не только в голодные годы. Если страна, в которой живет семь миллионов человек, может легко себя прокормить, объяснял Мальтус, ее население продолжит увеличиваться до тех пор, пока тем же количеством еды, что раньше кормило семь миллионов, не придется кормить семь с половиной или восемь миллионов. Цены на еду поднимутся из-за спроса. Однако бедные рабочие обнаружат, что из-за того, что их число выросло, цена труда уменьшится из-за переизбытка. Таким образом, определенная часть общества лишается пищи из-за естественного процесса размножения. В реальности, однако, рост населения сдерживается определенными факторами. Оглядываясь назад, Мальтус отметил, что переизбыток населения обычно сокращается с помощью голода, болезней или насилия. Кроме того, люди могут принимать превентивные меры ограничения роста населения – с помощью откладывания брака на более поздний срок, контроля над рождаемостью, целибата или абортов. Так или иначе, прогрессисты Просвещения слишком благодушны. Мальтус утверждал, что нынешнее общество не только не способствует прогрессу, который, в свою очередь, улучшает качество жизни абсолютно всех его членов, но и совершает нечто прямо ему противоположное.
Слова Мальтуса не понравились как многим его современникам, так и их потомкам; даже сегодня скептики очень негативно реагируют даже на упоминание его имени. В свое время он пережил немало персональных нападок и обвинений в бессердечности. Те, кто верили в прогресс, считали (и были в том неправы) его препятствием на своем пути, проповедником верной гибели. Они, конечно же, просто стреляли в гонца, принесшего дурную весть: экономисты-пессимисты не виноваты в падении экономики, более того, они наносят меньше вреда, чем оптимисты. Что же касается бессердечности – Мальтус был каким угодно, но не бессердечным. Напротив, он представлял собой редкое явление – экономиста, искренне заинтересованного в участи бедняков, а не занятого исключительно вопросами прибыли. Он был совершенно прав, сказав, что нужно избавиться от ловушки бедности, если мы хотим, чтобы прогресс действительно помог всем, а не немногим. Его мрачные предсказания не сбылись не из-за того, что он был неправ в принципе, а потому, что изобретатели и предприниматели научились использовать ископаемое топливо и улучшили способы удобрения почв и транспортировки пищи, добавив, таким образом, к уравнению новые переменные. Так уж вышло, что факторы, которые не дают сбыться предсказаниям Мальтуса, по-прежнему зависят от стабильности поставок ископаемого топлива. Соответственно, он остается одним из самых важных писателей-экономистов. Его имя и концепция «мальтузианских сдерживающих факторов» часто упоминаются теми, кто пытается предсказать рост населения и экономические тенденции. Но здесь, в качестве экономиста XVIII в., которого в наименьшей степени интересовала прибыль и в наибольшей степени – беднейшие слои населения, он является символом того, насколько далеко ушла экономическая мысль со времен меркантилизма и королевских монополий.
Промышленная революция
Сейчас общепринятым считается мнение, что Промышленная революция началась в Англии в XVIII в. Так что вы наверняка удивитесь, узнав, что термин впервые был сформулирован в 1799 г. французским дипломатом в Берлине, чтобы описать процессы, происходящие во Франции. Объяснение этого парадокса простое: «революция» на самом деле была очень медленным процессом. Поначалу ее вообще не замечали; она медленно распространялась из множества разрозненных мест в Англии и не скоро еще оказала заметное влияние на Европу. Лишь в конце века ее революционный характер был признан. Как выразился историк Эрик Хобсбоун, Промышленная революция «не была эпизодом, у которого можно выделить начало и конец… ибо с этого самого времени революционные перемены превратились в норму»[143].
Сегодня мы обычно связываем Промышленную революцию с паровой энергией. Поначалу использование пара было лишь одним из многих изменений, причем далеко не самым важным. К 1800 г. в промышленности и горном деле использовалось всего около 1200 паровых машин; водяных колес было намного больше, и энергии они вырабатывали тоже значительно больше. Собственно, еще в 1838 г. вода обеспечивала энергией более трети всех промышленных мощностей Великобритании[144]. Настоящей причиной индустриализации стала коммерческая конкуренция. Если у вас есть фабрика, и вы хотите обойти конкурентов, то вам нужно уменьшить затраты на производство и сполна воспользоваться всеми доступными вам ресурсами. Вам нужно изменить методы работы, адаптироваться к новым задачам и инвестировать в людей, машины и здания, чтобы добиться максимальной прибыли. В этом отношении Промышленная и Сельскохозяйственная революции были двумя сторонами одной медали – желания обогатиться благодаря повышению эффективности методов работы.
В поисках первопричин Промышленной революции мы находим два отдельных развивающихся рынка. Первый появился из-за роста спроса на хлопковую и шерстяную ткани, а второй – на уголь и металлургию. То, что поначалу это были две отдельные «промышленные революции», позже поглощенные одной, более крупной, становится очевидно, если посмотреть на источники энергии. Первые фабрики по обработке хлопка были построены в 1740-х гг. и работали на конной или водяной тяге; паровые машины появились на них лишь в 1780 г. Почему же тогда в этом веке так выросло производство угля? Зачем потребовались паровые машины, чтобы откачивать воду из самых глубоких шахт, которые в 1730 г. достигли глубины 90 метров, а еще через тридцать лет – 180 метров?[145] Почему первый в мире железнодорожный мост (Коси-Арк) был построен для перевозки угля из графства Дарем в Тайнсайд уже в 1726 г.?
Ответ на эти вопросы состоит в том, что до 1780 г. на уголь был спрос не только в текстильной промышленности, пусть и в небольших масштабах. Кузнецам и литейщикам требовался уголь. Нужен он был и пивоварам, производителям джина и виски, соли, кирпичей, черепицы, стекла. Для всех этих ремесел требовались более высокие температуры, чем те, которые можно было получить с помощью дров. Традиционно там использовался древесный уголь, но высококачественный уголь подходил куда лучше. К тому же он был еще и дешевле: начиная с XVI в., Англия страдала от недостатка древесного топлива. Древесина требовалась для строительства домов и кораблей, производства мебели и большинства кухонной утвари, но немало лесов было вырублено в Средние века, а еще больше расчистили в XVI в., потому что для размещения стремительно растущего населения требовалась земля. Из-за недостатка древесины люди, что естественно, стали использовать в качестве топлива уголь. В домах с кирпичными дымоходами можно было жечь уголь вместо дров, чтобы подогревать воду для стирки и мытья. Задолго до 1700 г. уголь стал основным топливом в Лондоне, население которого в течение XVII в. выросло с 200 000 до 700 000. Бо́льшую часть столичного угля – 443 875 тонн – везли из Ньюкасла вдоль восточного побережья Англии; этот морской путь удовлетворял казавшиеся ненасытными потребности Лондона в топливе. К 1770 г. спрос увеличился еще вдвое. Город и его пригороды продолжали расти: к 1800 г. население превысило миллион человек. В то же время на уголь переходила и остальная страна. В 1700 г. в английских шахтах добывали около 2,6 миллиона тонн в год, а к 1800 г. – уже в четыре раза больше. Уголь еще и подешевел, потому что затраты снизились, когда добычей стали заниматься не во множестве маленьких шахт, а в нескольких крупных и глубоких. Собственники этих больших шахт сумели организовать эффективную систему поставок: стоимость доставки угля по морю, рекам и каналам составляла всего фартинг на тонно-милю