Times говорилось, что «лучший реформатор санитарии – это холера»[163]. Но дело Чедвика получило неожиданную поддержку во время эпидемии холеры в 1854 г., когда лондонский врач Джон Сноу, описывая новые случаи болезни, обнаружил, что все жертвы брали воду из колодца на Брод-стрит. Сноу приказал снять с колодца рукоятку, чтобы предотвратить новые случаи болезни; источником инфекции оказалась выгребная яма, расположенная в нескольких футах от колодца. И, что важнее всего, он предоставил Отдельной комиссии Палаты общин доказательства, что холера не заразна непосредственно, не зарождается от миазмов дурного воздуха, а передается через воду. Решение, объявил он, состоит в улучшении дренажа и канализации в городе. Когда в 1858 г. на Лондон опустилось «Великое зловоние» – запах из неубранных сточных ям оказался настолько сильным, что парламент даже отменил заседания, – правительство наняло Джозефа Базелджета, чтобы тот перестроил всю канализационную систему столицы. Он занимался этим вплоть до 1875 г. В том же году приняли и второй Акт об общественном здравоохранении, по которому стало обязательным проводить проточную воду и канализацию в каждый новый дом, а в каждом комитете здравоохранения обязательно должен был работать медик. В то же время Жорж-Эжен Осман перестраивал Париж, в том числе и устанавливал новую канализационную систему под бульварами. Современным городам больше не позволяли гнить под массой человеческих отходов.
Несмотря на то что эмпирические исследования показали Джону Сноу, что холера передается через воду, он так и не понял, как именно люди заражались через колодец на Брод-стрит. В 1861 г. Луи Пастер случайно напал на след, который привел его к ответу. Экспериментируя с питательными средами в чашках Петри, Пастер обнаружил, что чашки, которые оставались на открытом воздухе, быстро покрывались плесенью, а вот в закрытых чашках плесень не появлялась. Также он заметил, что питательные среды оставались защищены от плесени и ферментации, если их держали на открытом воздухе, но закрывали пылевыми фильтрами с очень мелкой сеткой. Из этого следовало, что питательные среды заражались некими частицами из воздуха – плесень не являлась исходным свойством самой среды. Статья Пастера на эту тему вдохновила другого француза, Казимира Давена, который ранее обнаружил Bacilli anthraci в крови овец, зараженных сибирской язвой. В 1863 г. Давен опубликовал статью, в которой утверждал, что сибирская язва связана с микроорганизмом, который он обнаружил. В Шотландии хирург Джозеф Листер, прочитав работу Пастера, понял, что частицы в воздухе, возможно, могут вызывать инфекции в ранах его пациентов. В 1865 г. он стал обрабатывать карболовой кислотой надрезы и перевязочные средства, чтобы убить микроорганизмы, вызывающие гангрену, и получил положительные результаты. В Германии Роберт Кох работал над этиологией сибирской язвы, экспериментируя с бациллами, идентифицированными Давеном. В 1876 г. он пришел к выводу, что микробы создают споры, которые с дыханием или же иным способом попадают в кровеносные сосуды и размножаются в крови, что приводит к смерти животного. В 1878 г. Кох обнаружил микроб, вызывающий заражение крови, а в 1882 г. – микроб, вызывающий туберкулез, одну из самых смертоносных болезней в истории. Сам Пастер экспериментировал с прививками против сибирской язвы, куриной холеры и бешенства. 6 июля 1885 г. он сделал знаменитую прививку девятилетнему мальчику Жозефу Мейстеру, которого два дня тому назад укусила бешеная собака. Жозеф выжил, как и другой мальчик, которому сделали прививку через три месяца – его укусила собака, от которой он пытался защитить других детей. Наступила эпоха микробной теории заболеваний, как назвал ее Пастер.
Все медицинские открытия в той или иной степени являются вопросами здравоохранения, и здесь можно было бы обсудить множество других достижений. Одним из таких достижений стало использование анестетиков, впервые открытых в 1840-х гг., другим – успешное применение кесарева сечения: в начале века эта операция была средством, к которому прибегали в последнюю очередь, потому что практически во всех случаях приводила к серьезной кровопотере и смерти матери. Куда чаще врачи начала XIX в. для спасения жизни роженицы предпочитали фетальную краниотомию – разрушение черепа новорожденного и извлечение частей плода через влагалище. Одним из очень редких случаев, когда удалось спасти жизнь и матери, и ребенка, стала операция, выполненная около 1820 г. в Южной Африке британским военным врачом, доктором Джеймсом Барри, который, как выяснилось после смерти, оказался женщиной, всю жизнь притворявшейся мужчиной. С 1880-х гг., однако, операцию стали проводить более регулярно, и в большинстве случаев это сулило положительный исход и для матери, и для ребенка. В течение XIX в. ожидаемая продолжительность жизни при рождении росла по всей Европе – примерно с 30 лет до почти 50, – так что вышеупомянутые изменения действительно повлияли на жизнь многих людей. В XIX в. на Западе обнаружили причины большинства заболеваний, а также, во многих случаях, способы их профилактики, лечения и ограничения распространения.
Фотография
Недавно у меня брали интервью о Средневековье для телевизионной программы. Вскоре после этого мне позвонила редактор и спросила, где найти изображения одной из исторических личностей, которую я упомянул. Когда я ответил, что их не существует, она сказала, что в этом случае все упоминания о нем придется убрать. Этот маленький эпизод очень хорошо показывает, насколько наше коллективное понимание прошлого – и наши знания в целом – зависят от визуальных источников.
Исторические изображения подчиняются строгой иерархии: наша способность понимать прошлое тесно связана с количеством, разнообразием и диапазоном сохранившихся изображений. Нам намного легче представить себе людей XVI в., чем, скажем, XIV, потому что мы видим их лица на портретах. XVIII в. еще более узнаваем, потому что мы видим не только портреты, но и уличные сцены, и интерьеры. Но из всех доступных исторических изображений наибольший вес имеют фотографии. Одна из главных причин, по которой Первая мировая война значит для современной публики намного больше, чем наполеоновские войны, – то, что нам доступны фотографии, где запечатлены грязь, окопы и улыбающиеся солдаты по дороге на фронт. Нам знакомы и изображения усеянных трупами полей сражений. Когда мы видим цветную фотографию Первой мировой войны, например автохромную фотографию Поля Кастельнау, изображающую французского солдата в синей форме, осторожно выглядывающего из окопа, ее реализм поражает нас намного больше, чем рисованные или гравированные изображения похожих сцен в более ранних сражениях.
Впрочем, несмотря на все вышесказанное, здесь фотографию XIX в. мы обсуждаем не потому, что она стала ценным источником информации для будущих поколений историков. Дело в том, что фотография сделала намного больше, чем все другие виды иллюстрации, чтобы изменить взгляд общества на само себя. Можно сказать, что фотография сделала для общества примерно то же самое, что зеркала сделали для отдельных людей в XV в. Попробуйте рассуждать примерно так: если бы вы увидели картину с изображением жертвы наполеоновских войн, то сразу поняли бы, что художник решил изобразить этого конкретного человека не без причины. На картине почти наверняка изображен офицер, и можно с уверенностью предположить, что его изобразили потому, что он совершил какой-нибудь подвиг, о котором знают все. На написание картины ушло довольно много времени, так что она была создана намного позже «момента», который на ней изображен, – после того, как наш герой уже перестал корчиться от боли, и его рану обработали. Таким образом, вы сразу понимаете, что художник специально составил композицию картины определенным образом, решая, какую часть раны скрыть, а какую показать. Напротив, фотографии, сделанные сто лет назад, во время Первой мировой войны, показывают настоящий ужас: растерзанные трупы мирных жителей под обломками домов; земля, разлетающаяся во всех направлениях после попадания снаряда; полуобнаженная женщина, разорванная пополам вместе с ребенком после того, как выстрел из мортиры угодил в роддом[164]. На фотографиях мы видим момент смерти и то, что следует непосредственно за ним. Они показывают все, что находилось в данный момент перед объективом, включая подробности, которые фотограф не заметил или не запомнил бы, если бы не сделал снимок. Конечно, фотографии все равно оставались во многом постановочным жанром, и многие снимки делались в пропагандистских и рекламных целях, но в основном люди верили, что фотоаппарат фиксирует все как есть. После того как сработал затвор камеры, свою историю начинает рассказывать кадр. Изображения больше не проходили никаких изящных фильтров в воображении или памяти художника.
Фотография появилась благодаря первопроходцам, работавшим независимо друг от друга в разных странах в 1820-х и 1830-х гг.: Жозефу-Нисефору Ньепсу и Луи Дагерру во Франции, Генри Фоксу Тальботу в Англии и Эркюлю Флорансу в Бразилии. С 1839 г., когда французское правительство выкупило патент у Дагерра и принесло его в дар всему миру, дагерротипы стали преобладающим видом фотографий. Впрочем, дагерротип вы вряд ли смогли бы носить в кошельке – это была медная пластинка, покрытая нитратом серебра и защищенная стеклом. Время выдержки тоже было довольно длительным, так что позировать для дагерротипов было сложно. Тем не менее они сразу же обрели огромную популярность. Многие люди, которые и мечтать не могли, что кто-нибудь напишет их портреты, смогли вместо этого сфотографироваться. За дагерротипом в начале 1850-х гг. последовал стеклянный амбротип, а за ним, в свою очередь, ферротипия (около 1860) на металлической подложке и визитные карточки – несколько копий одного изображения, напечатанных на толстом картоне. Вот такие фотографии уже