Заключение
В каком веке произошло больше всего перемен?
Есть, чувствую я, такой возраст, на котором отдельный человек хотел бы остановиться: ты будешь искать тот возраст, на котором ты желал бы, чтобы остановился род твой.
Последние десять веков прошли перед вами подобно особенно уродливым участницам конкурса красоты; все они улыбались аудитории, несмотря на нехватку зубов, язвы от чумы, голод, войны и революции. Как и на многих подобных конкурсах красоты, вполне возможно обосновать победу любого участника. Очень соблазнительна идея выстроить их в хронологическом порядке, начиная с XI в., ибо без перемен, произошедших в XI в., невозможны были бы перемены XII, без XII в. XIII в. был бы совсем другим, и так далее. Но этому искушению нужно сопротивляться по той простой причине, что достижения одного века, даже если они имели фундаментальное значение для тех, кто жил в более позднее время, не всегда представляют собой самые значительные перемены. По той же причине нужно сопротивляться и иллюзии современности – чувства, что наши последние достижения, будучи самыми сложными и ослепительными, олицетворяют собой самые большие перемены. Эта книга не о достижениях как таковых. Существование человечества – это не гонка к звездам и даже не гонка к правде. Оно подобно выступлению эквилибриста: мы идем по туго натянутому канату в надежде когда-нибудь добраться до лучшего места, и каждый шаг – это риск катастрофы. А еще мы регулярно оглядываемся назад.
Если вас интересует мое личное впечатление, для моих предшественников, обитавших в доме, где я сейчас живу, больше всего жизнь изменилась в XVI и XIX вв. Но мое личное мнение на тему здесь неважно. Я должен отбросить собственные умозаключения и возможные предрассудки, чтобы разработать критерии, на которых будет основано последнее, самое объективное решение. Эти критерии дадут не только контекст для всех дальнейших соображений по вопросу, но и помогут объяснить, почему этот вопрос вообще важен.
Определение этих критериев, однако, – само по себе непростое дело. Когда я писал эту книгу, на одном приеме в Лондоне я познакомился с инвестиционным банкиром, и тот всячески уверял меня, что самое важное изобретение последней тысячи лет – это перевод денег по телеграфу. Причина, объяснил он, в том, что без него он «бы не смог достаточно быстро пользоваться предоставляющимися возможностями для бизнеса и, соответственно, не мог бы делать то, что делает». Даже когда я сказал, что Колумб, Лютер, Галилей, Маркс или Гитлер, возможно, все-таки оказали на мир большее влияние, он не уступил. После этого мне вспомнились слова иракца – корабельного плотника, которые я услышал в августе 1990 г. в кишащем тараканами баре на задворках Сингапура. Он сказал мне, что офицеры на корабле специально посадили его на мель, потому что Саддам Хусейн только что вторгся в Кувейт, и им бы пришлось по возвращении присоединиться к его армии. Сам плотник был весьма рад, что застрял в Юго-Восточной Азии, где ему платили в американских долларах: он уже воевал в войсках Саддама против Ирана и поклялся никогда больше не участвовать в войне. Если бы он был не в Сингапуре, спросил я его, где бы он тогда предпочел быть? «В Лондоне», – не колеблясь, ответил он. «Почему?» – «Потому что там можно купить лекарства 24 часа в сутки». Приоритеты инвестиционного банкира и корабельного плотника явно отличаются друг от друга, но это отличные иллюстрации того, как мы отвечаем на вопрос «Что важнее всего в жизни?», основываясь на собственном опыте.
Стабильность и перемены
Есть распространенное мнение, что общество склонно к все более широкомасштабным переменам, которые происходят со все возрастающей скоростью. Предлагаю задуматься над тем, что, по сути, верно обратное: у любой вещи есть тенденция становиться все более и более постоянной. Чтобы проиллюстрировать это утверждение, представьте, что вы оказались у родника в девственном лесу, и чуть впереди видите холм, где можно найти укрытие. Если никто и никогда еще не ходил от родника к холму, то можно выбрать любую дорогу. Первопроходец, скорее всего, выберет самый короткий или простой путь, пробираясь по мокрой земле среди упавших деревьев. Если позже окажется, что есть другой путь, еще короче, прежний путь забросят. Вскоре будет протоптана тропа. За века использования она может превратиться в дорогу. Если так и случится, то рано или поздно кто-то приобретет в собственность землю по обеим ее сторонам, после чего ее расчистят и станут возделывать или даже построят на ней дом. После этого все альтернативные пути станут непроходимыми, и всем придется ходить одной и той же дорогой. Дальнейшие перемены станут почти невозможны.
Эта простая модель применима ко многим аспектам нашего общества. S-образные «кривые цивилизации», с которыми мы встречались в XVIII, XIX и XX вв., – медленное начало, быстрое ускорение, затем долгое выравнивание очень многих перемен, которые мы обсуждали в книге, – выходят на последний этап после того, как новая модель поведения становится всеобщей. Если у 100 процентов взрослого населения есть избирательное право, дальше этому показателю расти некуда. А когда какое-то явление укореняется, его изменить уже очень сложно. Любой новоизбранный политик вынужден задумываться, как же мало у него власти на самом деле и сколько законов и обычаев его сдерживают. Эта кристаллизующая сила заметна повсюду: от унификации единиц измерения до законов и профессиональных стандартов. Со временем определенные модели поведения освящаются традицией, так что альтернативы становятся менее знакомыми, менее привлекательными или даже угрожающими для устоявшегося порядка вещей. Племя охотников-собирателей переживет определенный период нестабильности, когда стадо диких животных, на которых оно охотится, уйдет на новое пастбище в 30 милях от прежнего места, но, поскольку у них нет никаких постоянных построек, люди довольно быстро адаптируются. Стадо ушло – племя уходит вместе с ним. А вот для современного города отсутствие какой-либо пищи во всех магазинах в радиусе 30 миль – намного более серьезная проблема. Самые большие перемены происходят, когда обществу приходится отступать от общепринятых моделей поведения. Когда Новую Голландию переименовали в Австралию, а Новый Амстердам стал Нью-Йорком, процесс в обоих случаях был довольно прямолинейным. А теперь представьте, что будет, если Австралию и Нью-Йорк переименуют сейчас: вас ждут логистический кошмар, политическая шумиха и коммуникационный ад. Чем глубже укоренились наши модели поведения, тем сложнее от них отказаться. Чем меньше следы, которые мы оставляем на планете, тем менее значительны сдвиги в нашем поведении и тем меньше перемены.
Почему же тогда перемены за многие века просто не остановились? Вполне резонно будет предположить, что раз наши модели поведения имеют склонность к кристаллизации, то все вокруг должно меняться меньше и меньше. Объяснением этому парадоксу служит другой парадокс: чем больше вещи неизменны, тем больше они меняются. Сама стабильность является дестабилизирующим фактором. С точки зрения экономики, как указывал Хайман Мински, стабильность ведет к самоуспокоенности, чрезмерному кредитованию и циклам «процветание – депрессия». Что касается населения, то, как еще двести лет назад объяснил Мальтус, стабильность ведет к росту населения, что, в свою очередь, сказывается на запасах пищи. Кроме того, системная эксплуатация любого конечного актива или ресурса рано или поздно приводит к его истощению, после чего перемены становятся уже вынужденными. В традиционных рыбных местах вылавливают всю рыбу. При постоянном возделывании одного и того же участка земли он постепенно теряет азот и становится неплодородным. Когда заканчиваются богатые запасы руды, шахту бросают. Кроме всего прочего, многие люди зарабатывают переменами на жизнь. Строители, архитекторы и планировщики городов меняют ландшафт. Ученые, изобретатели и предприниматели получают зарплату за то, что меняют наш образ жизни. Стоит принять во внимание и культурные конфликты. Стабильный приток иммигрантов на маленький остров сначала могут встречать с радостью, но отношение быстро изменится, когда их станет слишком много, и они начнут разрушать культуру этого острова. Даже умышленные попытки сопротивляться переменам все равно приводят к формированию новых шаблонов поведения. Когда-то старые здания регулярно сносили, чтобы на их месте построить новые, теперь же старые здания сохраняют и вводят специальные правила, которые запрещают что-то в них изменять. Единственный способ для общества не переживать никаких социальных перемен – быть изолированным, самодостаточным, иметь ресурсы для удовлетворения всех потребностей, причем без риска их исчерпать и без необходимости защищать, не нуждаться в адаптации к новым технологиям; наконец, смертность должна полностью совпадать с рождаемостью. Очень маловероятно, что подобное общество существует сегодня – хотя, возможно, некоторые племена в тропических лесах Амазонии все еще живут по древним обычаям.
Раз мы сумели описать гипотетическое общество, в котором мало что меняется, верно и обратное: можно описать гипотетические критерии, которые вызывают перемены. Ключевое слово здесь – «потребность». Если у общества нет потребности делать что-то новое, то вероятность того, что оно изменится, уменьшается. Если сосредоточиться на этом важном определении, то можно измерить перемены в разных веках по их последствиям – или, если проще, по тому, насколько они удовлетворяли самые важные потребности общества. Таким образом, нужно узнать, что же это за потребности.
Шкала потребностей
Что вызывает серьезные перемены в обществе? Уж точно они происходят не по шаблону «у кого-то есть отличная идея, и все за ней следуют»: так прямолинейно это не работает. Даже самой хорошей идее требуется правильный общественный контекст, чтобы укорениться. Компас был известен не одно столетие до того, как его начали регулярно применять для пересечения мировых океанов; многие ставили под сомнения обычаи и практики римско-католической церкви задолго до Мартина Лютера; английское Адмиралтейство отвергло телеграф Френсиса Рональдса, и так далее. Как мы постоянно видим в книге, значительные перемены вызываются не изобретением как таковым, а распространением этого изобретения среди значительной части общества. Чтобы изобретение обрело популярность, в обществе должен быть достаточный спрос на эту перемену. Впрочем, «спрос» не всегда выражается открыто. Очень немногие люди в 1900 г.