тся, старается товарищ Владимиров, представитель Якутского ЦИКа, беспокоится… И на собрании будут говорить, как нам помочь. Вот бы к этому собранию и подвести кое-что Анастасии Тропимне и всем другим сеймчанским якутам. Но почему наши не едут? Неужели все еще в Оле сидят?.. Как бы не пришлось снова в Сеймчан за остальными лошадьми топать…
До первого жителя Сеймчана километров шестьдесят. Их мы, утопая в снегу, прошли за четыре дня. А до самого дальнего, наверное, девяносто, а может, и сто — как ходить… Юрта от юрты — за версту. Юрт немного, а за неделю не обойдешь. Юрты все неуютные, холодные, бедные…
А она, Анастасия Тропимна, хорошо помнит купца Калинкина и его супругу. Знала его, когда он еще казаком служил. И всех, кого видела на своем веку, хорошо помнит. Память у нее хорошая! Если бы Пушкина видела, и его бы помнила! Кстати, Розенфельда, который видел Гореловские жилы, она тоже знала. Из себя, говорит, невзрачный, но добрый, обо всем ее расспрашивал и все в книжку записывал, а вот где он ходил и где Гореловские жилы, Анастасия Тропимна не знает, и никто в Сеймчане не знает. Сафейка один знает, где ходил Розенфельд, но тот аллахом божится, что не видел никаких Гореловских жил. Верю я ему…
— Софрон Иванович — честный мужик, — с жаром поддержал Сергей. — Зря мы о нем при первой встрече-то плохо подумали…
— Человека хорошо узнаешь, когда с ним пуд соли съешь. А вот Анастасия Тропимна сразу Сафейку узнала и встретила как старого друга. Поцеловались даже по-стариковски. Хорошая память у ней, а вот полковника Попова не помнит!
— Какого полковника?
— В сельсовете дали нам еще одну, такую же любопытную, как записка Розенфельда, бумажку. Какой-то полковник Попов, а о нем в Сеймчане никто ничего не слышал, и как попала бумажка в церковь — никто не ведает… Словом, история эта покрыта мраком и в самой бумажке сплошной туман. Пишет этот полковник, что где-то в притоках реки Колымы он открыл золото. Точное местоположение, как и Розенфельд, конечно, не указывает, но дает возможность гадать: какой-то левый приток Колымы впадает в нее близ Среднеколымска. Вон куда махнул…
— А может, Верхнеколымска? — заинтересовался Сергей.
— Нет, пишет: Среднеколымска. А вершина этого притока подходит к вершинам речек Сеймчан и Таскан…
— Ну, конечно, Верхнеколымск! Описка у него!
— А там, где золото нашел, есть недалеко и месторождение слюды и еще — какой-то необычайный водопад. В общем приходи и мой золото. У одного — зигзагообразные молнии, у другого — необычайный водопад… Морочат нам головы все эти розенфельды и полковники, а мы цепляемся за их штаны. Ученые… Ну-ка, Сергей Дмитриевич, хлестани меня, ученого, веничком! А я — тебя! Как тут Поликарпов-то себя чувствует? Молчит, говоришь? Переживает, значит? Базу нашу, наверно, придется менять, нечего делать в долине Безымянного.
Они похлестались, пожарились, повалялись в снегу и снова парились.
Билибин продолжал:
— А еще я видел в Сеймчане столб. Анастасия Тропимна, говоря о Калинкине, вспомнила про столб и взялась нам его показать, как достопримечательность Сеймчана. Усадили мы ее на коня, сами пошли пешком. Верст пятнадцать шли. И увидели: на высоком берегу Колымы торчит саженный толстый столб из лиственницы. А на столбе глубоко и красиво, этакой вязью вырезано:
«Ольско-Колымский путь открыт в 1893 году Калинкиным Петром Николаевичем и его женой Анисией Матвеевной. Сей столб поставлен в 1903 году».
Вот как увековечил себя бывший казак Петька Калинкин, и бабу свою не забыл. А прежде, говорят, неграмотный был, расписаться не мог. А мы, весьма грамотные, на Безымянном никакой памяти о себе…
— Так мы здесь ничего и не открыли, — усмехнулся Сергей.
— Мы тут Золотую Колыму начали открывать! А еще запомни, Сергей Дмитриевич, в заслугу геологов ставятся не только открытия. Убедительно доказать, что, к примеру, на Безымянном нет золота — это тоже очень важно. Геолог не имеет права даже из самых добрых побуждений обманываться и других обманывать: его ошибки в расчетах дорого обходятся. Но мы на Безымянном сделали все, что могли, и честно. Заявку Поликарпова проверили, задание Союззолота выполнили. Совесть наша чиста, и мы с полным правом можем доложить об этом и Лежаве-Мюрату и самому Серебровскому. А память о нашей первой базе все же надо оставить.
После бани Сергей записал:
«16 декабря 1928 г.
Утром перевесили мясо. Всего в двух лошадях оказалось 21 пуд плюс еще три пуда потроха, переведенные на вес мяса. Исключая первую артель, которая взяла себе лишь 1 пуд 7 фунтов, выдали всем из расчета 20 фунтов на человека. Себе пока взяли из этого мяса 4 пуда 28 фунтов. Остатки распределим завтра.
Ходили с Ю. А. в баню первой артели».
В НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО
Рождественские морозы наступили и на Колыме. Правда, и без них не было тепло. Дни и ночи стояли ясные, лишь временами слабенький ветерок наносил с юго-запада перистые облачка, такие тонкие и прозрачные, что сквозь них видны были звезды. Ночью двадцатого декабря Сергей увидел две ложные луны, а в следующую ночь он и Билибин долго, стоя на морозе, любовались бледно-золотистым ореолом вокруг луны.
— К холоду, странничек, к голоду…
— Ореол вокруг луны — к потеплению, — возразил Раковский.
Юрий Александрович спорить не стал: в приметы погоды, даже наукой обоснованные, он не очень верил, поэтому пошутил:
— Никто так точно не предсказывал погоду, как два брата в одной деревне. Один говорил, что будет тепло, а другой — холодно, и всегда кто-нибудь из них был прав.
На этот раз оказались правыми и Билибин и Раковский. Сначала, за два дня, как и предполагал Сергей, морозы градусов на десять сдали, а потом, как раз под самое рождество, сбылся прогноз Юрия Александровича — днем зашуговала, а вечером замерзла семидесятидвухградусная, самая крепкая смесь.
А в ночь под рождество вдруг что-то грохнуло, как выстрел. Все выскочили из барака и долго недоумевали: вокруг стояла такая тишь, что слышно было, как пар, смерзаясь, шелестит льдинками.
Кто же стрелял? Неужели кто-то из старателей подходил к базе? И зачем? А может, все-таки подъезжают ребята из Олы?
Первым догадался Степан Степанович. Он подошел к красавице лиственнице, под которой стоял барак, и провел ладонью по ее коре. От нижних веток до самой земли толстый, в два обхвата, ствол точно кто распорол. Степан Степанович заскорузлой ладонью ласково и нежно провел по трещине, словно по живой ране. И другие в глубоком молчании подходили и осторожно касались пальцами этой раны.
В ту ночь разведчики долго ворочались на нарах. Даже Алехин, который, бывало, пальцем не шевельнет без присказки, без прибаутки, притих. Весь этот месяц они не работали, только лишь охотились да пилили дрова, но чувствовали себя усталыми, измученными и слабыми как никогда.
В воскресенье Чистяков и Степан Степанович ходили вниз по ключу Безымянному выпиливать бревно, загородившее дорогу. Бревно — рыхлая и нетолстая ива, но возились с ней долго, часто переводя дух и отдыхая. Выпилили и откатили: дорога в узком каньоне была свободна. Долго стояли, ждали, глядели — не едут ли ребята из Олы.
Первым прошел по расчищенной дороге Сологуб. Сверкая золотыми зубами, он ввалился в барак и с порога прокричал:
— С наступающим праздничком, с рождеством Христовым, добрые люди! Дорогу-то для меня расчистили? Или для деда-мороза? Ну, считайте, что я и есть дед-мороз, и подарок вам принес. Вот — шесть фунтиков муки. Больше не можем.
Все, конечно, обрадовались и благодарили Бронислава Яновича. Юрий Александрович налил ему стопочку зашуговавшей на семидесятиградусном морозе смеси:
— Не обессудьте, закусочки нет.
Сологуб, не снимая шубы, выпил и насупил свои лохматые черные брови. Видно было — хочет что-то сказать, но молчит. И все выжидательно смотрели на него.
Наконец заговорил:
— Нехорошие дела затеваются… Правильно, Юрий Александрович, вы нашего брата хищниками обзываете… Хищники, как есть хищники!
— Ничего, Бронислав Янович, мы их с Оглобиным прижали, а вот подъедут наши и сам Лежава-Мюрат, мы их приведем в полный божеский вид!
— Да я не об этом, Юрий Александрович…
— О чем же? Говори. Мы здесь не кисейные барышни, в обморок не упадем.
— Сафейка исчез.
— Убежал?
— Убежал — это хорошо… Как бы чего хуже не случилось…
— Да ты что, дед-мороз, загадки, что ли, пришел загадывать? Говори, что случилось!
— Помните, Юрий Александрович, когда вы с Сеймчана вернулись и я вас в баньку приглашал, кто-то вам в спину прошипел: «Не подохнем, если тебя сожрем»?
— Ну и что? Подумаешь… Злой человек чего не скажет…
— А наш брат, голодный, на все пойдет. И пошел. Да что тут тянуть… Проиграли Сафейку! И тебя проиграли, Юрий Александрович…
— Как проиграли?!
— Ну, как играют… В карты. Золото перестали мыть. Стали в карты играть. Сначала играли под то золото, которое припрятывали. Потом под конину, под пайки, которые на всех разделили, а потом — и под человечину. Ставят на кон того, кого хотят убить — кто в печенках сидит. Проигравший должен убить, а есть будут вместе.
— Так это же людоедство!
— Говорил я Поликарпову: до людоедства дойдет!..
— Да что вы на меня-то кричите, добрые люди? Я не людоед и в карты не играю. Недобрую весть принес, так не обессудьте…
Сологуб ушел как привидение. Да и был ли он? Заходил ли? Был. Заходил. Вот принес и оставил мешочек муки… Предупредил о страшной и дикой опасности, нависшей над Билибиным. Но во все это не верилось, не укладывалось это в голове. Было похоже на какой-то кошмарный сон. И после ухода Сологуба все сидели на своих нарах, как после тяжелого сна.
Юрий Александрович накануне приволок большую мохнатую ветку кедрового стланика, пахнущую смолой и хвоей, и, установив ее в переднем углу, обрядил разноцветными пустыми пузырьками, бумажными обертками. Перед приходом Сологуба радовался этой елке, смотрел на нее умиленно, видимо, что-то вспоминал. Так он и теперь, после ухода гостя, уставившись на елку, улыбался чему-то и молчал.