платье, с выщипанными «в ниточку» бровями — чем не усики бабочки? — Белла смотрелась как некое экзотическое существо. Баттерфляй? Редкая бабочка?
Блестящий жук, с твёрдыми надкрыльями, — вот кто такая наша Белла, и платье её зелёное — сплошная цельнометаллическая оболочка. Посмотришь на неё со стороны: сидит себе, потягивает вермут, — без сигареты, против обыкновения, — железная леди, да и только. Она даже двигается заученно, будто назубок знает свою роль, но боится сцены.
А чего ей меня бояться? Неужели думает, что я стану в такой момент показывать ей зубы? Да упаси меня бог. Люди на удивление не гибки — вот и Белла точно такая же. Ей трудно принять мысль о том, что их жизнь разом переменилась: появился кто-то третий. Эта перемена произошла как нельзя кстати: Иван в Петрограде, комнатка наверху пустует, а Бёлле с матерью, продавшей свою парижскую квартиру, негде жить. Так сама Белла рассказывает. И у Джулии нет оснований ей не верить. Их и так все кругом подозревают: Джулию в том, что она укрывает у себя немку, Рико — в неподчинении властям, а всех скопом — в антипатриотических настроениях. Так что Бёлле, конечно, необходимо выговориться, выпустить пар, так сказать. Рико тысячу раз прав: что-то глубоко запрятанное — истерия? — клокочет и бурлит у неё внутри.
«Моя мать живёт в ногу со временем»! Да разве кто-то спорит с этим, Белла? Она хорошо помнит свою встречу с г-жой Картер — это было до войны, в Лондоне: их познакомил Иван. Г-жа Картер работала тогда журналисткой, одевалась со вкусом, кормилась гонорарами. Отдать Беллу в школу искусств — это её идея. Она не терпела возражений и взрывалась по малейшему поводу: «Пусть женщина делает то, что ей вздумается! Это моё кредо, я на этом стою. Я верю в современную женщину». Однако в 1913 году никто не взялся бы определить, что такое «современная женщина» — даже сама г-жа Картер, а после 1914 года это понятие требовало особенно осторожного обращения. Сказать: «У современной женщины должен быть богатый опыт» — означало подойти к самому краю, к самой черте, станцевать на тончайшей проволоке.
По-своему г-жа Картер молодец, храбрая женщина — далеко не каждая в её годы, убелённая сединами, с прекрасно, впрочем, сохранившимся цветом лица, как у дам на портретах восемнадцатого века, решится на такие заявления. И всё же, всё же — слишком уж тонкая проволока, и слишком неподвижны стародавние границы. А тут ещё война и обычные военные тяготы. Тем интереснее реакция Рико! Едва познакомившись с г-жой Картер, он заметил, почёсывая левое ухо правой рукой — из-за спины, как очень ловкая обезьянка: «Жалко, что она так себя разбазаривает», и, осклабившись, замурлыкал, грассируя, как истый бонвиван: «Мадам Карр-те-рр, entrepreneuse».[10]
— Вы не даёте ему свободно дышать! — бросила ей с вызовом Белла.
В бокале с вермутом вспыхнула искра, глоток — и золотистое пламя побежало по пустой пробирке, то бишь по её телу. А ведь это я первый раз после тех вечеринок пью вино, подумала про себя Джулия. Это золотистое пламя внутри, вспыхнувшее от капли алкоголя, создано несколькими неделями воздержания. Она смаковала каждую каплю; потом, допив, поставила бокал на стол. Пустое это всё! Главное — чудодейственный напиток, терпкий, как сок одуванчика, подумала она. Глоток вермута напомнил ей о том, как они с Рейфом пробовали шартрёз{73} в монастырских погребах под Фьезоле{74} — так, кажется? Надо спросить Беллу.
— Не знаете, где они делают эту штуку — вермут, шартрез? — отвлекаясь от своих мыслей, спросила Джулия.
Ей хватило глотка, чтоб слегка опьянеть. Голова кружилась от янтарной капли огненного вермута. Белла поднесла бутылку к её бокалу, собираясь налить ещё.
— Нет, спасибо. Кстати, почему вы не закуриваете? — Табачный дым придавал опьянению остроту.
— Я равнодушна к сигаретам, а вот вы — вы — не даёте ему свободно дышать, слышите! — выпалила Белла на одном дыхании, будто отрабатывала заранее заготовленную реплику.
Она с таким же успехом могла сказать: «Холодный вечер, правда?» Или: «Вы верите в нечистую силу?» Кстати, о привидениях — каких-то демонов они с Рейфом тогда разбудили на Аппиевой дороге{75} у кладбищенского кипариса, что растёт над могилой Шелли, на которую они возложили венок из алых и белых камелий{76}. Они сплели его из опавших цветов — благо деревья росли здесь же, далеко ходить не надо. Цветок к цветку: алый, белый. Так и они с Беллой: две противоположности, лёд и пламень, холодный север и жаркий восток То-то Рейф спокоен: ему и выбирать не нужно — они с Беллой настолько разные, что это решает дело. Проще не бывает. Теперь очередь Беллы показывать коготки, выгибаться чёрной пантерой, накладывать лапу. Ещё бы! На днях возвращается Рейф, и ей надо успеть разрубить гордиев узел.
— Я больше не могу, — сказала Белла бесцветным голосом, на одной ноте, точно отыграла вызубренную роль и — сникла. Что-то здесь не так. Не похожа Белла на безобидного зелёного жука, мирно греющегося на солнышке. Нет, жук воинственно топорщил надкрылья, сучил лапками. Похоже, у нашего жука жало скорпиона — разве не так? Чем-то на этот раз всё кончится?
Сколько раз Джулия повторяла про себя эту фразу, но стоило Рейфу сказать: «Это последний раз, я больше не вернусь, следующего раза не будет, дай мне развлечься с Беллой, обещаю — это последний раз, мне надо забыться», — и у неё опускались руки: пусть всё остаётся, как есть.
— Он сам себе не принадлежит. Вы не даёте ему свободно дышать, — снова занудила Белла. — Со мной он думает о вас, — выдохнула она, наконец.
Беллу словно прорвало: она всё говорила и говорила, всё тем же бесцветным, монотонным голосом, и, слушая её, Джулии становилось страшно. Зачем Белла всё это мне рассказывает?
— Понимаете, — объясняла Белла, — у меня всё равно не было бы денег вырастить маленького.
Джулия отметила про себя это странное слово — «маленький». Кто — «маленький»? Уж не хочет ли Белла сказать, что была беременна от кого-то, ещё когда жила в Париже? В таком случае, это и вправду конец.
Впрочем, если подумать, столько раз наступал конец, столько раз последняя капля переполняла чашу терпения, что концов не сыскать, и всё давно быльём поросло. Так что конец ли это, ещё неизвестно. А Белла всё продолжала своё: «Понимаете, у меня мог бы быть маленький», словно застопорилась на этой мысли. (Когда, кстати, она сделала аборт?) Рассказывает, а сама смотрит тоскливо-тоскливо — как лань или газель. Видели когда-нибудь олениху, лишившуюся потомства, — она глядит потерянно, жалобно? Вот так и Белла — спрятала влажные глаза, пожала плечами, обтянутыми зелёным шёлком, и потянулась к бутылке с вермутом. «В конце концов», заметила, подливая себе в бокал, «наверное, я просто испугалась. Разве я смогла бы вырастить маленького?» Вопрос прозвучал так, будто она ждала, что Джулия кивнёт понимающе и скажет: «Да, конечно, всё правильно, вы поступили очень благоразумно».
Джулии ничего не оставалось, как предложить: «Расскажите, дорогая…», а Белла, кажется, только того и ждала: всё тем же унылым, бесцветным, слегка дрожащим голосом она продолжала: «Это был кошмар. Прихожу к женщине — она говорит мне: «Сейчас ещё не время, придёте, когда срок будет побольше». Пришла, а она говорит: «Слишком поздно!» И пришлось Бёлле идти, несолоно хлебавши, к другим «доброхотам». Страшно подумать! — Исполосовал Беллу скальпель какой-нибудь падкой на деньги подпольной специалистки по абортам — а что, разве бывают бескорыстные энтузиасты этого дела?
— Вам нужно быть осторожнее, — знающим тоном заключила Джулия. — В Париже, конечно, эти проблемы решаются проще.
Господи, а что если Белла таким образом намекает Джулии на то, что она снова забеременела?
— Нет, я действительно хотела ребёнка, — бросила Белла. Спьяну сболтнула или притворяется? — Знаете, со мной по соседству в одном квартале жила Полетта. Так вот она родила ребёнка, а его отец не вернулся к очередной побывке — убили.
Квартал, побывка — казённые слова! А ведь в этом мире казённых слов они теперь и живут. Может, Белла боится, что Рейфа убьют на передовой? И потом, непонятно, — она хочет от него ребёнка или уже беременна от него?
— Вы, случайно, не… не проверяли…? — выдавила из себя Джулия.
— Порой мне кажется, что всё это происходит не со мной, что Париж в моей жизни — это сон, — будто не слыша её, заметила Белла. И добавила: — После той драки таксистов — мы ведь пошли за ними и все видели — их положили прямо на тротуар, и убивали в упор, и мальчика… тоже…
Какого мальчика? Морского пехотинца, американца, сражавшегося на стороне Франции? Спросить, тот ли это самый «мальчик» — отец не родившегося ребёнка? Только вправе ли она задавать такие вопросы? Ведь она хорошо помнит первое появление Беллы в Лондоне: появилась эдакая шикарная дама, с лакированным чемоданом, круглой коробкой для шляпы, с дорогим ковровым саквояжем — совсем как в водевиле: примадонна проездом из Парижа в Лондон. Хорошие были денёчки: Белла зарабатывала тем, что писала заметки про парижскую моду для одного нью-йоркского журнала. Одна беда: нынче статьи о парижской моде не в почёте. Но Белла не унывает и по-прежнему трудится на благо цивилизации: «манжеты в этом сезоне носят длиннее, обратите внимание на новые fichu».[11] Так что Белла в своём репертуаре: одета по весенней парижской моде прошлогоднего военного сезона.
Окружающая обстановка лишь подчёркивала зыбкость и неустойчивость Беллиной натуры: рядом с ней все в комнате — книги, стол, даже два нелепых позолоченных стульчика и коврик при входе — казалось более прочным и надёжным, чем она сама. Белла — это всего лишь прибой, пена, оставленная на берегу девятым валом войны, докатившейся до Англии; Белла — это заморский невиданной окраски попугай, говорящий попка, повторяющий одно и то же без толку, точно кто-то вложил в его голову слова, а смысла их не объяснил. Попугайская трескотня! Бессмысленная, как и слова про ре