И вот еще несколько слов по поводу «мешанья кушаньев». В 1861 году публицист того времени Я. Горицкий опубликовал памфлет под названием «Протест Ивана Яковлевича на господина Прыжова за название его лжепророком», в котором «действо» это объясняется якобы самим Иваном Яковлевичем, в числе семи оправдательных пунктов его «апелляции» на брошюру И. Г. Прыжова о «житии Ив. Яковлевича, известного пророка в Москве» (выходу в свет которой, кстати, предшествовала статья в «Нашем времени» под названием «Иван Яковлевич, лжепророк»). Вот соответствующая цитата:
«Вы, милостивый государь, многое в книжке своей поставили мне в вину; а главным образом напоказ всему свету выставили мою бескомфортабельную жизнь, и жестоко осудили меня за то, что я, по великим постам, приносимые мне постные и скоромные кушанья мешаю вместе, и потом — сам ем и других кормлю, и все это, как вы говорите, имеет в глазах моих мистическое значение. Стало — обвинение ваше упало на меня от вашего непонимания моего действия; а потому считаю нужным его пояснить вам. Раз, как-то пришло в старую-глупую голову на мысль, что у вас, в свете, по великим постам, живут не так, как следовало бы, довольно разнообразно и с учреждениями святой церкви нашей не согласно. Я слышу например, что в эти святые дни, там у вас шумные балы, то — удалые концерты, то — в театрах живые картины, лотереи и разные иностранные фокусы, а на балах — большие стерляди, пьяная уха, жирные пироги разных названий, гуси, утки, поросята; а там — в то же время, редкие удары в колокола, большие и малые поклоны, потом — хрен, редька, лук, кислая капуста, черный хлеб и русский квас. Что это такое — думаю: в одном городе, да не одни норовы? Все, кажется, христиане православные, а не все живут православно? Первые мне очень не понравились; давай же — вразумлю их, чтобы и они жили по-христиански. Но как растолковать им, что жить им так не следует? Прямо так сказать? не послушают, — засмеются только; написать книжку? не могу; дай же составлю им такой винегрет из кушаньев, чтобы он опротивел им — всем; а если винегрет опротивеет им, то, думаю себе, наверно, тогда и беззаконная жизнь их опротивеет им, и будут жить по христианскому закону. Вот вам, милостивый государь, объяснение непонятного для вас мешанья кушаньев; пусть послужит оно толкованием и всей моей, странной для вас, жизни!»
И еще пару слов про бормотание и косноязычие Ивана Яковлевича. Зачастую оно толкуется в том смысле, что ему скучно было отвечать на бесконечные вопросы посетителей, за кого выйдет дочка на выданье, стоит или не стоит отдавать долг, как не прогадать при сделке. Вот он и общался сам с собой, отвечая на собственные вопросы. Раздражением от бесконечных посетителей, порой бывших просто невыносимыми, объясняется и его грубость.
Возвращаясь же к противникам Ивана Яковлевича, следует отдельно остановиться на одном из них, самом активном и весьма последовательном (неблагоприятно, хотя и в ироническом тоне, отзывался о юродивом еще писатель и журналист Михаил Пыляев, но для него Корейша — «загадочный и странный» человек, а не шарлатан). Речь про упомянутого выше И. Г. Прыжова, автора книги «26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков», много страниц в которой посвящены Ивану Яковлевичу, представленному соответственно названию этого «сочинения».
В своей «Исповеди», которая начинается словами «вся жизнь моя была собачья», Иван Прыжов вспоминал, что по разным причинам он получил самое отвратительное воспитание, «хуже сына последнего дворника в Петербурге». В гимназию был отдан «болезненным, страшным заикой, забитым, загнанным, чуждым малейшего развития». Не принятый после гимназии на историко-филологический факультет Московского университета, он поступил на медицинский факультет, но не окончил курса. Покинув университет, Прыжов подвизался в Московской палате гражданского суда коллежским экзекутором и коллежским регистратором, то есть на низких должностях, служил в конторах частных железных дорог. В 1868 году он остался вовсе без работы и, как следствие, без средств к существованию, пытался найти подходящее место и зарабатывать на жизнь изданием своих сочинений, но безуспешно. Острое недовольство действительностью, разочарование в жизни усугублялось запойным пьянством, которое превратило его в хронического алкоголика. Однажды в приступе отчаяния Прыжов даже сделал попытку утопиться, однако и эта его затея успехом не увенчалась: пруд, в котором он вздумал свести счеты с жизнью, оказался всего по колено глубиной.
В конце концов злоба на весь белый свет привела его к жуткому, но вполне логичному финалу, первым шагом к которому стало знакомство и близкое схождение с Сергеем Нечаевым, теоретиком и практиком революционного насилия и терроризма. Прыжов вступает в нечаевское «Общество народной расправы» и принимается вести активную пропагандистскую работу среди «фабричных», по большей части в кабаках, запросив выделения денег на посещение питейных заведений.
В ноябре 1869 года Нечаев ложно обвинил одного из авторитетных членов «Народной расправы» студента Иванова и организовал его убийство, сделав его соучастниками четырех своих соратников — Нечаева, Успенского, Кузнецова, Николаева и Прыжова. Все происходило в старинном гроте на территории парка Петровской сельскохозяйственной академии. «Нечаевцы» планировали задушить Иванова шарфом, но тот отчаянно сопротивлялся. В какой-то момент Прыжов испугался настолько, что даже предпринял попытку переубедить Нечаева, отговорить от смертоубийства, однако взбешенный лидер «Народной расправы» пригрозил пристрелить. После этого Прыжов или держал за руки Иванова, или стоял в стороне, одно из двух, пока несчастного студента оглушали ударами дубины по голове, вслед за чем Нечаев сделал смертельный выстрел в голову жертвы. Арестованного вместе с подельниками Прыжова в 1871 году осудили на двенадцать лет каторжных работ и вечное поселение в Сибирь, где он и умер, озлобленный как на врагов, так и на друзей. Такой вот человек, считавший служителей церкви «первыми врагами культуры человека», последовательно «разоблачал» Ивана Яковлевича.
Самые же благожелательные слова о нем сказал немало и не единожды общавшийся с Корейшей и уже упомянутый ранее Александр Федорович Киреев, в своей биографической книге о юродивом. В предваряющем основной текст ее вступлении автор написал: «Многие из старожилов Москвы, вероятно, помнят то время, когда в Преображенской больнице умалишенных находился известный всей Москве „Иван Яковлевич“, который, получив высшее академическое образование и обладая от природы умом светлым, был для многих камнем преткновения, как образом своей юродствующей жизни, так и своими действиями, шедшими вразрез обычаям мира, и поэтому посещавшие его из одной лишь любознательности уходили с полным убеждением, что видели сумасшедшего; тогда как в то же время люди, чаще других бывавшие у него и с религиозной точки зрения глубже всматривавшиеся в его жизнь и действия, видели пред собою не то что не сумасшедшего, но даже и не простого смертного, а великого по терпению своему подвижника, добровольно презревшего мир, со всеми его благами, и принявшего вольную нищету и юродство, которое и св. отцами Церкви признается за самое высокое подвижничество».
А теперь приведем несколько примеров ясновидения и рассказов навещавших Ивана Яковлевича очевидцев, большое число которых составляли не только простые люди, мещане и купечество, но и чиновники, представители знати и образованного общества, вовсе не склонные без раздумья все принимать на веру.
Вот один случай, который убедил в прозерцании Корейши князя Алексея Долгорукова (согласно его «Органону животного месмеризма»[20]):
«Я любил одну А. А. А., которая, следуя в то время общей московской доверенности к Ивану Яковлевичу, отправилась к нему, обыкновенно для того, не предскажет ли ей чего-нибудь нового. Возвратившись оттуда, между прочим, рассказала мне, что она целовала руки, которые он давал, и пила грязную воду, которую он мешал пальцами. Я крепко рассердился на это и объявил ей формально, что если еще раз поцелует она его руку, или напьется этой гадости, то я до нее дотрагиваться не буду. Между тем, спустя недели три, она отправилась вторично к нему, и когда он, по обыкновению, собравшимся у него дамам стал по очереди давать целовать свою руку и поить помянутою водою, то, дойдя до нее, отскочил, прокричав три раза: „Алексей не велел!“ Узнав это, я решился к нему поехать и наблюсти за ним. Первая встреча моя была с ним: как только я взошел, он отвернулся к стене и начал громко про себя говорить: „Алексей на горе стоит. Алексей по тропинке идет узенькой, узенькой; холодно, холодно, холодно, у Алексея не будет ни раба, ни рабыни, ноги распухнут; Алексей, помогай бедным, бедным, бедным. Да, когда будет Алексей Божий человек, да… когда с гор вода потекет, тогда на Алексее будет крест“. Признаться сказать, эти слова во мне запечатлелись, и после этого я выучился трем мастерствам; хотя мне и объясняли эти слова ясновидящие и высокие, но, однако, день Алексия Божья человека я неравнодушно встречаю. Из наблюдений над ним, я утром более находил в нем созерцания, и многие такие откровенные вещи он открывал, что самому высокому ясновидцу только можно прозерцать; в других же иногда целыми днями он пустяки городил. Говорил он всегда иносказаниями».
За год до того, как началась Крымская война, Иван Яковлевич побуждал всех своих посетителей щипать корпию (это раздерганная до мягкости ветошь, которая в то время использовалась в качестве перевязочного материала) и настойчиво рекомендовал им дома заготавливать сухари. Уходящим он наказывал в следующий раз приходить с тряпками. Люди так и делали, усаживались напротив юродивого и принимались расщипывать на нитки ветошь, однако никто не мог уразуметь прихоти Корейши. Все прояснилось в июне 1853 года, с объявлением войны. Запасы корпии блаженный велел отправить по госпиталям, а заготовленные сухари отвезти на склады провианта.