В течение пяти месяцев со дня избиения отец Серафим проживал в обители, а потом, почувствовав, что в силах пустынножительствовать, опять удалился в свою лесную глушь, где в 1807 году им был возложен на себя подвиг молчальничества. Серафим Саровский прожил в безмолвии три года, по истечении которых он вернулся в обитель и там сразу, говоря словами Дмитрия Ростовского, подъял на себя новый, труднейший подвиг затворничества. В строгом затворе он пребывал пять лет. Подвижничество преподобного Серафима позволило ему достичь великой душевной чистоты, высшие же дарования духовные, как то: учительство, прозорливость, чудотворение и способность к исцелению стали его удостоением от Господа Бога. Подобные способности не могли оставаться без должного применения. И по Вышней воле, снова явившейся ему во время чудесного сна Богородицей, было велено отцу Серафиму, чтобы он принимал у себя людей, которым требовались наставление, утешение, руководство и исцеление. Вслед за этим началось исполнение им подвига старчества.
Старцем Серафимом все посетители были принимаемы охотно и с радушием, он вел беседы, кратко наставлял и благословлял. Он был неизменно участлив, обращался к посетителям ласково, говоря им «радость моя», «сокровище мое», и это располагало их к нему. Ну а любовь, которая от него исходила, и помощь, которую от него реально получали, влекла в Саров все больше и больше людей.
Ранняя обедня и восемь часов вечера служили границами того промежутка времени, в течение которого к старцу могли свободно входить посетители. Тот, кто входил к нему впервые, не мог миновать дубового гроба в сенях, сделанного отцом Серафимом для себя из деревесного ствола, непременно натыкался. Рядом с гробом старец часто предавался молитве, никогда не забывая о существовании иного мира. В маленькой келье печки не было, свет в ней давали одна лампада, многочисленные свечи у икон и два крошечных окна. Спал старец на мешках, в которых были песок и камни, вместо стула использовал часть срубленного дерева. Келейный сосед предостерегал старца: так много горящих свечей в такой тесноте — это опасность большая. На это Серафим Саровский отвечал: «Пока я жив, пожара не будет, а когда я умру, кончина моя откроется пожаром».
Многие жизнеописания старца содержат рассказ о прибежавшем в монастырь «простом крестьянине» с шапкой в руке и с растрепанными волосами, который с отчаянным видом принялся искать отца Серафима. Ему указали, куда идти. Когда он его отыскал, крестьянин рухнул на колени перед старцем и вскричал:
— Батюшка! У меня украли лошадь, и я теперь без нее совсем нищий. Не знаю, чем кормить буду семью. А ты угадываешь, говорят!
Отец Серафим помог крестьянину подняться на ноги и ласковым голосом сказал, чтобы он оградил себя молчанием и поспешил в село такое-то.
— Когда будешь подходить к селу, — продолжал старец, — свороти с дороги вправо и пройди задами четыре дома: там ты увидишь калиточку. Войди в нее, отвяжи свою лошадь от колоды и выведи молча.
Крестьянин с радостным чувством без промедления побежал вон из обители. Лошадь свою он отыскал в том месте, которое ему было указано.
Однажды «туристское» любопытство привело в Саровскую пустынь заслуженного и орденоносного генерал-лейтенанта. Пройдясь гоголем по обители, экскурсант при полном параде уже хотел было удалиться, когда ему при выходе встретился знакомый помещик. Завязалась беседа, и выяснилось, что генералу не знаком лично старец Серафим. Помещик принялся настоятельно советовать собеседнику своему посетить старца в его келье. В конце концов уговоры возымели действие, и генерал позволил-таки повести себя к отцу Серафиму. Когда посетители вошли к нему, старец шагнул им навстречу и поклонился генералу в ноги. Помещик, понимая, что его присутствие будет лишним, вышел в сени, и уже спустя несколько минут из кельи до него донесся генералов плач.
Через полчаса Серафим Саровский под руки вывел своего гостя, с увлажненным слезами лицом, которое генерал закрывал ладонями, всхлипывая как ребенок. Препоручив генерала заботам помещика, старец прошел назад в келью и вернулся с фуражкой и орденами, оставленными визитером. Впоследствии генералом было сказано, что он впервые за всю свою жизнь стал свидетелем подобного смирения, прозорливость же старца его просто потрясла. Согласно его утверждению, вся жизнь его со всеми ее сокровенными подробностями была для старца Серафима точно открытая книга. Что до орденов генерала, то они с него осыпались в продолжение беседы с преподобным. И тот заключил: «Это потому, что ты получил их незаслуженно».
Привело к старцу из Пензы желание получить его благословение одну тамошнюю вдову по имени Евдокия. В числе прочих многих людей придя за ним из церкви, она встала перед его кельей, в ожидании своей очереди быть принятой отцом Серафимом.
Вдруг оклик его раздался:
— Евдокия, подойди скорее.
Оглядевшись по сторонам, вдова не увидела никого, кто бы на имя названное отозвался, и поняла, что отец Серафим к ней обращался, хотя не видел ее никогда и не мог знать, как ее зовут.
Преодолевая трепет, женщина с благоговением в душе подошла к нему. Отец Серафим, благословив вдову, сказал:
— Поспеши домой, иначе не застанешь сына дома.
Евдокия так и поступила, в самом деле едва успев застать сына в Пензе: начальством Пензенской семинарии он был назначен студентом в Киевскую академию и вот-вот должен был отправиться в Киев.
У одной небогатой помещицы вовсе не осталось средств: третий год кряду хлеб не уродил, хутор небольшой, ей принадлежащий, был уже заложен и перезаложен. Горе побудило ее поехать в Саров, совета спросить у старца Серафима. Весь путь она не могла слез унять, а когда прибыла, оказалось, что пока не начал людей принимать старец, и перед кельей его людей видимо-невидимо. Помещице удалось протиснуться до самых дверей кельи, и там принялась она громким голосом просить старца о молитвенной его помощи и совете. Через мгновение старец отворил дверь и, благословив ее, сказал женщине: «Не скорбите, матушка, не скорбите, Господь вас помилует. Вот как получите восемьдесят тысяч, то по копейке с каждого рублика Богу пожертвуйте».
Помещица отвечала, что ей негде взять столько денег, у нее теперь и восьмидесяти рублей не найдется. «Будет, будет, — убедительно сказал Серафим Саровский. И прибавил настойчиво: — Вы только спешите поскорее домой. Вот вам и сухарики на дорогу». Потом снова благословил женщину, повторяя, чтобы она как можно спешнее ехала домой.
Полная удивления и в то же время радуясь, помещица не мешкая двинулась в обратный путь. Когда оказалась дома, ее там уже поджидало письмо: скончавшимся дальним родственником совершенно непредвиденно ей было завещано все его имущество, оцененное ровнехонько в восемьдесят тысяч.
Посетили старца два брата из княжеского рода Волконских. Один, Сергей Григорьевич, даже приблизиться к нему не смог, отец Серафим этого не позволил, сказав ему: «Гряди, откуда пришел». Другому он дал свое благословение, а потом, подведя к колодцу с замутившейся и ставшей грязной водой, про брата его сказал, что тот замысливает дурное, предполагая такое же возмущение России, ибо смута добром не кончается, прольются слезы и кровь немалые.
И действительно, как старец и провидел, не допущенного им к себе генерал-майора князя Сергея Григорьевича Волконского, впоследствии вступившего сначала в «Союз благоденствия», а потом и в Южное общество, участника будущего заговора декабристов, ждала смертная казнь через «отсечение головы», которая, правда, высочайшей конфирмацией была заменена ссылкой на каторжные работы в Сибирь.
В дневнике у фрейлины Высочайшего двора Анны Федоровны Тютчевой среди прочих записей, сделанных 2 марта 1855 года, есть такая: «Императрица [то есть Мария Александровна, жена Александра II] говорила со мной также про предсказание, сделанное одним отшельником [имелся в виду Серафим Саровский] Михаилу Павловичу о смерти его дочери, о его собственной смерти и о смерти императора Николая. Великий князь Михаил никогда не хотел рассказать того, что было предсказано о детях императора Николая, говоря, что он откроет это только императрице, но он так и умер, не решившись этого сказать. По-видимому, это было что-то зловещее».
Некоторые из тех, кто готовился встретиться с отцом Серафимом, загодя делали записи со своими вопросами, чтобы что-то важное невзначай не запамятовать. Позже посетителей охватывало изумление от того, что старец, бывало, говорил все, что было потребно человеку, не дослушав даже, что его привело, а то и вовсе не спросив ни единого слова. То же и с письмами: чтобы отвечать на послания, Серафиму Саровскому по большей части не требовалось их распечатывать. Складывалось впечатление, что ему заранее ведомы духовные нужды и скорби просителей.
В труде митрополита Вениамина (Федченкова) «Всемирный светильник» рассказывается, что в бытность его настоятелем Высокогорской пустыни, наместник Троице-Сергиевой лавры и духовник митрополита Московского Филарета архимандрит Антоний (Медведев) стал свидетелем прозорливости старца. Удивившись, он сказал: «Батюшка, душа человеческая перед вами открыта, как лицо в зеркале, в моих глазах». Отец Серафим на это не сказал ни слова, и отец Антоний добавил: «Теперь я вижу: ум ваш так чист, что от него ничего не сокрыто в сердце ближнего».
После этого Серафим Саровский сказал:
— Не так ты говоришь, радость моя. Сердце человеческое открыто одному Господу, и один Бог — сердцеведец, а приступит человек, и сердце глубоко[30].
И далее он объяснил:
— Ко мне идут, как к рабу Божию. Я, грешный Серафим, так и думаю, что я грешный раб Божий, что мне повелевает Господь, то я и передаю требующему полезного. Первое помышление, являющееся в душе моей, я считаю указанием Божиим и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе, а только верую, что так мне указывает воля Божия для его пользы. А бывают случаи, когда мне выскажут какое-либо обстоятельство, и я, не поверив Его воле Божией, подчиню своему разуму, думая, что это возможно, не прибегая к Богу, решить своим умом: в таких случаях всегда делаются ошибки.