Предсказание
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь — и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! — твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Судьба Лермонтова, как и судьба Пушкина, была отмечена мистикой, тайными знаками судьбы, странными и пугающими параллелями. Михаил Юрьевич сам имел склонность к мистицизму, его увлекали физиогномистические предсказания Лафатера.
Дедушка Лермонтова по матери Михаил Васильевич Арсеньев, в честь которого он и был назван, демонстративно отравился прямо за новогодним столом назло властолюбивой, деспотичной жене Елизавете Алексеевне, которая с убийственной жестокостью заключила: «Собаке — собачья смерть». Узнав про гибель ее любимого внука, Николай I произнес эти же слова, которые словно повторило зловещее эхо.
Между прочим, как и А. С. Пушкину, ранняя кончина была предречена Лермонтову до посещения им салона госпожи Кирхгоф, причем задолго. Акушерка, которая ему помогала появиться на свет, чуть не уронила его. В испуге осеняя себя крестом, свою неловкость она объяснила внезапным видением: женщине вдруг представилось, что новорожденного мальчика ждет насильственная смерть. Перефразируя самого поэта, можно сказать, что изначально печать оставил рок на всей его недолгой жизни.
Рос Миша Лермонтов в доме, из которого был изгнан его отец. В ноябре 1832 года, едва вступив в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, он получил в манеже травму — лошадь расшибла ему ногу до кости, — из-за которой впоследствии прихрамывал всю жизнь. Многочисленные свидетельства говорят, что его не любили ни в компаниях, ни в свете, что, в каких бы играх и состязаниях ни принимал участие, он никогда не побеждал. Во время первой его дуэли, в которой соперником его был ловкий француз Барант, Лермонтов отделался небольшой раной, избежав печальной участи лишь потому, что француз поскользнулся, совершая решающий выпад.
Лермонтов, как и Пушкин, играл со смертью и торопил судьбу, ему, как и Александру Сергеевичу, хотелось иметь подтверждение рокового предсказания. И он еще раз оказался в салоне фрау Кирхгоф. В этой связи Аполлинарией Михайловной Веневитиновой, урожденной Виельгорской, вспоминавшей, как себя вел поэт перед тем, как в последний раз уехать из столицы на Кавказ, было рассказано следующее:
«По свидетельству многих очевидцев, Лермонтов во время прощального ужина был чрезвычайно грустен и говорил о близкой, ожидавшей его смерти. За несколько дней перед этим Лермонтов с кем-то из товарищей посетил известную тогда в Петербурге ворожею, жившую у „пяти углов“ и предсказавшую смерть Пушкина от „белого человека“; звали ее Александра Филипповна, почему она и носила прозвище „Александра Македонского“ после чьей-то неудачной остроты, сопоставившей ее с Александром, сыном Филиппа Македонского. Лермонтов, выслушав, что гадальщица сказала его товарищу, со своей стороны спросил: будет ли он выпущен в отставку и останется ли в Петербурге? В ответ он услышал, что в Петербурге ему вообще больше не бывать, не бывать и отставки от службы, а что ожидает его другая отставка, „после коей уж ни о чем просить не станешь“. Лермонтов очень этому смеялся, тем более, что вечером того же дня получил отсрочку отпуска и опять возмечтал о вероятии отставки. „Уж если дают отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят“, — говорил он. Но когда нежданно пришел приказ поэту ехать, он был сильно поражен. Припомнилось ему предсказание. Грустное настроение стало еще заметнее, когда после прощального ужина Лермонтов уронил кольцо, взятое у Софьи Николаевны Карамзиной, и, несмотря на поиски всего общества, из которого многие лица слышали, как оно покатилось по паркету, его найти не удалось».
Когда он возвращался к месту службы, Лермонтову захотелось поехать в Пятигорск. Решение он принял с помощью подбрасывания полтинника: упадет монета кверху орлом — поедет в отряд; упадет кверху решеткой — поедет в Пятигорск. Полтинник упал вверх решеткой. Так поэт оказался в Пятигорске, где он встретился со своей судьбой в лице Николая Мартынова, который, как утверждали многие современники, даже не знал, как обращаться с дуэльным пистолетом. На этот счет его спешно проинструктировали на месте дуэли. Михаил Юрьевич Лермонтов выстрелил в воздух, Мартынов попал ему прямо в грудь.
Двадцатисемилетний поэт был отпет католическим патером, лютеранским пастором и православным священником и погребен в пятигорской земле, где покоился двести пятьдесят дней, до того, как император удовлетворил просьбу Елизаветы Алексеевны Арсеньевой о перевозке останков ее внука в ее поместье в Тарханах. Там местом вечного упокоения Михаила Лермонтова стала фамильная часовня-усыпальница.
Так сбылось еще одно известное пророчество гадалки фрау Кирхгоф.
Визионерка и проповедница Варвара Юлия фон Крюденер(1764–1824)
Подданная Российской империи немецкого происхождения, «Божественная Юлиана» влюбляла в себя секретарей посольств, придворных, военных. Выход в свет ее написанного на французском языке романа в письмах «Валери», который А. С. Пушкин что называется читал с карандашом и включил в «Евгении Онегине» «прелестную повесть баронессы Крюденер» в круг чтения Татьяны, сопровождался шумным успехом. Собеседница и подруга известнейших современников, очевидица и непосредственная участница знаковых событий, проповедница христианства, духовная наставница императора Александра I и других венценосных особ, она стала символичной фигурой для своей эпохи. Можно сказать, что Европа того времени в миниатюре олицетворяется образом этой женщины, которая воплотила беспокойный дух своего времени и вошла как в русскую, так и в европейскую историю.
Варвара Юлиана Крюденер (или Крюднер, или Криденер) появилась на свет 11 (23) ноября 1764 года в Риге, столице Лифляндии, которая тогда входила в состав Российской империи. По линии отца, Германа фон Фитингофа, она принадлежала к восходившему к XIII веку старинному остзейскому дворянскому роду (ее предками числились гроссмейстеры Тевтонского ордена, который продолжал традиции тамплиеров), по линии матери приходилась правнучкой российскому генерал-фельдмаршалу Христофору Антоновичу Миниху, сподвижнику Петра I и нескольких его преемников на российском троне). Детские и юношеские годы ее прошли в имении, которым владел ее отец, лифляндский губернатор и сенатор, известный покровитель искусств, приобщавший дочь, наделенную безусловными природными способностями, к достижениям европейской культуры. Образовывали же Варвару Юлию родители сначала на родине с помощью домашнего учителя аббата Беккера, потом в Париже, одним словом, вполне по-европейски. В результате для нее родными стали французская культура и французский язык, хотя она хорошо знала и ценила также литературу немецкую и английскую. Русский она практически не знала, однако это не стало препятствием для ее брака с российским дипломатом, бароном А. А. Крюденером, русским посланником в Париже, поскольку тот сам происходил из балтийских немцев. Саму же восемнадцатилетнюю Юлию, девушку деятельную, совсем не смутило то, что ее выдали за мужчину на двадцать лет старше нее и дважды разведенного. Она уже ощутила полный вкус жизни в столичных городах Европы, и брак позволял ей не возвращаться в провинциальное лифляндское имение.
Внешность юной баронессы не отличалась неотразимой красотой, зато, если верить ее современникам, Варваре Юлии были присущи редкая выразительность и грация. А еще веселый нрав, остроумие и легкость в общении. И благодаря замужеству за дипломатом, обеспечивавшему ей доступ во многие салоны Парижа, Копенгагена, Венеции и других европейских городов, она имела возможность демонстрировать свои лучшие качества и достоинства, блистать и очаровывать. Кстати, она не только следовала за супругом, но и предпринимала много путешествий самостоятельно.
Что касается любовных увлечений, естественных для юной светской львицы, они до поры не трогали по-настоящему сердце баронессы, служили скорее приложением к балам, домашним спектаклям и любовным романам, которыми она зачитывалась. Гадала ли баронесса Крюденер, когда сопереживала персонажам «Новой Элоизы» Руссо или страдающему Вертеру, созданному творческой фантазией Гёте, — могла ли она подумать, что спустя некоторое время сама создаст произведение о любви? Вряд ли. И наверняка не могла бы даже предположить, что источником его станет безответная любовь к ней русского, как сказали бы сейчас, дипломатического работника.
Этот эпизод ее биографии относится к 1784 году, ко времени службы ее мужа российским посланником в Венеции. Русская дипломатическая миссия числила в своем составе секретаря Александра Стахиева, человека скромного и самых честных правил, однако не лишенного сердечной пылкости. Как известно, в южном климате кровь бежит резвее, особенно если ты уроженец северных краев, и Стахиев быстро впечатлился тридцатилетней баронессой, которой мог восхищаться во время устраивавшихся в посольстве приемов и балов. Ей всегда доставалось повышенное мужское внимание, однако он осознавал безнадежность своих притязаний и долго скрывал свое страстное чувство, любя до поры жену начальника на расстоянии и тем самым невольно следуя традиции модных романов. Возможно, баронесса никогда бы не узнала про тайного воздыхателя, но тот повел себя совершенно непредсказуемо: Стахиев признался в своих чувствах Юлии Крюденер в письме, которое адресовал ее супругу.