— Мне кажется, последнее предложение надо изменить, — сказал Роб.
Морри на секунду задумался.
— Ты прав. А что, если так: «Я надеюсь, что в горе вы сумеете найти целительную силу». Так лучше?
Роб кивнул.
— И добавьте: «Спасибо, Морри».
Следующее письмо было от женщины по имени Джейн, благодарившей Морри за то сильное впечатление, что он произвел на нее, выступив в программе «Найтлайн». Она даже назвала его пророком.
— Высочайший комплимент, — заметил коллега Морри. — Пророк!
Морри скорчил рожицу. Его явно насмешила подобная оценка.
— Поблагодарите ее за столь лестный отзыв и напишите: мне было приятно, что мои слова имели для нее какое-то значение. И не забудьте добавить: «Спасибо, Морри».
Следующим было письмо от англичанина, потерявшего мать и просившего Морри помочь ему наладить с ней контакт с помощью спиритизма. А еще было письмо от супружеской пары, собиравшейся приехать в Бостон, чтобы познакомиться с профессором. Затем шло письмо от бывшей студентки, описывавшей свою жизнь после окончания университета. В нем было и о самоубийстве, и о трех мертворожденных детях. И о матери, умершей от болезни Лy Герига. И о страхе, что она, дочь, может заболеть этим недугом. Письму не было конца. Две страницы. Три страницы. Четыре страницы.
Морри внимательно выслушал всю эту мрачную историю. Когда письмо было-таки дочитано, он мягко спросил:
— Ну, что же мы ответим?
Воцарилось молчание. Наконец Роб не выдержал:
— А давайте так: «Спасибо за ваше длинное письмо».
Все рассмеялись. А Морри посмотрел на сына и просиял.
Рядом с его стулом лежит бостонская газета с фотографией улыбающегося бейсболиста — он только что поймал мяч. Из всех существующих болезней, думаю я, Морри досталась та, что названа по имени спортсмена.
— Вы помните Лy Герига? — спрашиваю я.
— Я помню, как он стоял на стадионе и прощался.
— Значит, вы помните его знаменитую фразу.
— Какую? — спрашивает Морри.
— Ну что вы! Лу Гериг, Гордость Янки. Речь, что эхом неслась из репродукторов?
— Напомни мне. Произнеси эту речь.
Сквозь открытое окно я слышу, как подъехал мусоровоз. И хотя на дворе жарко, на Морри рубаха с длинным рукавом, а ноги укрыты одеялом. Кожа его бледна. Болезнь полностью овладела им.
Подражая Геригу, я начинаю громогласную речь, и слова мои точно отскакивают от стен стадиона:
— «Се-е-егодня-я-я… я чувствую себя… самым счастливым челове-е-еком… на всей земле…»
Морри закрывает глаза и медленно кивает:
— М-да… Что ж, я такого не говорил.
Вторник пятый. Мы говорим о семье
Стояла первая неделя сентября, первая неделя занятий, и впервые за тридцать пять непрерывных лет в университете не было аудитории, где бы ждали появления Морри. Бостон заполнили студенты: что ни улица, то разгружаемый грузовик. А Морри в это время сидел у себя в кабинете, и это казалось несправедливым, словно профессор был ушедшим на покой футболистом, и вот в первое воскресенье на пенсии он сидит перед телевизором и думает: «А ведь я еще мог бы как они». По опыту знаю, что, как только начинается новый чемпионат, лучше их не трогать. И ничего не говорить. Но мне не нужно было напоминать Морри об истекающем времени.
Теперь в наших записываемых на пленку беседах мы пользовались не обычным микрофоном — Морри не мог держать его подолгу, — а маленьким, таким, как журналисты на телевидении прикрепляют к воротнику или лацкану пиджака. Но так как Морри носил только мягкие рубашки из хлопка, свободно на нем болтавшиеся, микрофон то и дело накренялся и переворачивался, и мне приходилось его поправлять. Морри, похоже, это очень нравилось, поскольку я оказывался совсем близко. А его потребность в физическом ощущении любви стала сильнее прежнего. Наклоняясь к профессору, я слышал его свистящее дыхание, тихое покашливание и легкое причмокивание губ перед тем, как сглотнуть.
— Ну, друг мой, — сказал Морри, — о чем мы будем говорить сегодня?
— Давайте поговорим о семье.
— О семье. — Морри на мгновение задумался. — Моя вот тут, как видишь, рядом со мной. — Он кивнул в сторону фотографий на книжных полках: маленький Морри с бабушкой, молодой Морри с братом Дэвидом, Морри с женой Шарлоттой, Морри с сыновьями: Робом, журналистом, работающим в Токио, и Ионом, специалистом по компьютерам, живущим в Бостоне. — Я думаю, в свете того, о чем мы говорили в прошлые недели, значение семьи кажется важнее, чем когда-либо, — сказал Морри. — Дело в том, что в наши дни, помимо семьи, нет иной надежной опоры. Во время моей болезни это стало для меня совершенно ясно. Если у тебя нет любви, поддержки и заботы семьи, тебе почти не на что рассчитывать. Нет ничего выше любви. Как сказал наш замечательный поэт Оден[3]: «Любите друг друга — иль погибните вы».
«Любите друг друга — иль погибните вы», — записал я.
— Так это Оден сказал?
— «Любите друг друга — иль погибните вы». Хорошо сказано, правда? И справедливо. Без любви мы подобны птицам с переломанными крыльями, — продолжил Морри. — Представь себе, я был бы разведен, или жил совсем один, или у меня не было бы детей, эта болезнь — все, через что мне приходится пройти, — была бы для меня намного тяжелее. Я не уверен, что смог бы все это вынести. Конечно, меня бы навещали друзья, коллеги, но это совсем не то, что близкие, которые никуда не уйдут. Это совсем другое, когда кто-то родной постоянное рядом, постоянно приглядывает за тобой. В этом еще одно значение семьи: не только любить, но и дать любимому человеку понять, что о нем постоянно думают и заботятся. Это то, чего мне так не хватало, когда умерла мама, то, что я называю духовной защищенностью, — уверенность в том, что твоя семья всегда о тебе позаботится. Ничто не сравнится с этим. Ни деньги. Ни слава.
Морри мельком взглянул на меня и добавил:
— Ни работа.
Семья и воспитание детей — еще один из важных вопросов в моем списке. В том вопросе я хотел как следует разобраться, пока не поздно. Я рассказал Морри о дилемме, что стоит перед людьми моего поколения: многие боятся заводить детей, поскольку им кажется, что дети свяжут их по рукам и ногам и полностью завладеют их мыслями и чувствами, а им вовсе не хочется этого. Я признался, что такие мысли тревожат и меня.
И однако, глядя на Морри, я думал: «А если б на его месте оказался я и у меня не было бы ни семьи, ни детей, представлялась бы мне эта пустота столь невыносимой?» Морри вырастил двух любящих и заботливых сыновей, которые, как и он сам, не стеснялись проявлений любви. И если б он только пожелал, они бы мгновенно отложили все свои дела, чтобы неотступно быть при нем в последние минуты его жизни.
— Не нарушайте вашу жизнь, — сказал он им. — Иначе эта болезнь погубит не одного человека, а троих.
Даже умирая, он показывал своим сыновьям, с каким уважением относится к их жизни. Неудивительно, что, когда сыновья приходили к нему, нежности и шуткам не было конца.
— Когда люди спрашивают меня, стоит заводить детей или не стоит, я никогда не даю советов, — сказал Морри, глядя на фотографию своего старшего сына. — Я просто говорю: «Нет в мире ничего лучше, чем иметь детей». И все. И этому нет никакой замены. Этого не заменит ни друг, ни возлюбленная. Если вы хотите приобрести опыт полной ответственности за другое человеческое существо и хотите научиться любви и глубочайшей близости, тогда заводите детей.
— Значит, если бы пришлось начать сначала, вы бы снова завели детей? — спросил я.
Я взглянул на фотографию. На ней старший сын целует Морри в лоб, а Морри, закрыв глаза, смеется.
— Завел бы я снова детей? — Морри с удивлением посмотрел на меня. — Да я бы не упустил такую возможность ни за что на свете. Хотя… — Морри сглотнул и положил фотографию на колени. — Хотя и приходится за это дорого расплачиваться.
— Потому, что придется их покинуть?
— Потому, что придется их скоро покинуть.
Он сжал губы, закрыл глаза, и я увидел, как по его щеке покатились слезы.
— А теперь, — тихо попросил он, — ты рассказывай.
— Я?
— Про свою семью. Я знаю, у тебя есть родители. Я познакомился с ними давно, на выпускной церемонии. И еще у тебя есть сестра, правда?
— Правда.
— Старшая, да?
— Старшая.
— И брат?
Я кивнул.
— Младший?
— Младший.
— Как у меня, — заметил Морри. — У меня тоже есть младший брат.
— Как у вас, — сказал я.
— И он тоже был на выпускной церемонии, правда?
Я закрываю глаза и тут же вижу нас всех, какими мы были шестнадцать лет назад. Горячее солнце, синие мантии, мы щуримся от солнца и обнимаем друг друга, позируя для фотографии, и кто-то говорит: «Раз, два, три-и-и…»
— Что случилось? — спрашивает Морри, замечая, что я вдруг притих. — О чем ты задумался?
— Да так, ни о чем, — отвечаю я и меняю тему разговора.
А дело в том, что у меня действительно есть брат, кареглазый блондин, на два года младше меня. Он так не похож на меня и на мою темноволосую сестру, что мы, бывало, дразнили его подкидышем. «Незнакомцы оставили тебя у нас на крыльце и когда-нибудь вернутся за тобой», — уверяли мы его. Он плакал, а мы все равно твердили свое.
Мой брат рос, как растут многие младшие в семье дети: всеми любимый, избалованный, но с истерзанной душой. Он мечтал стать актером или певцом; за обедом он проигрывал перед нами целые телеспектакли, исполняя в них все роли подряд, не в силах при этом скрыть своей сверкающей улыбки. Я был хорошим учеником, он был плохим; я был послушным, он вечно нарушал правила; я держался подальше от спиртного и наркотиков, он перепробовал все на свете. Вскоре после окончания школы он переехал в Европу, предпочтя тамошний, менее торопливый, с его точки зрения, образ жизни. И все же он оставался в семье любимчиком. Когда он приезжал нас навестить, в присутствии этого забавного, необузданного парня я чувствовал себя скованным, консервативным.