Мост, который великий визирь Ибрагим в 1526 году перекинул через Саву за четыре дня, — притом что его инженеры сначала уверяли, что на это уйдет три месяца, — символизировал момент наивысшего расцвета империи. Затем Ибрагим построил в Буде понтонный мост через Дунай; в качестве якорей для него были взяты колокола с городских церквей. В том же веке этот мост разрушился в тот самый момент, когда по нему проезжал наместник Боснии, — это так развеселило австрийцев, что войны с не на шутку оскорбленной Портой удалось избежать только благодаря вовремя преподнесенным цветам. Наличие в империи столь непрочного моста, по всей видимости, предрекало ее неизбежный упадок; а потом пришло время, когда путнику, отправлявшемуся в соседний город по делам, могли сказать, что на дороге много мостов, поэтому лучше поискать другую. Османы не имели обыкновения обременять мир памятниками собственному величию, и именно поэтому, наверное, сегодня они кажутся такими далекими от нас, словно их империя существовала многие столетия назад на каком-то неведомом континенте. Когда Бесма-султан строила мечеть Валиде в Аксарае и ей не хватило денег на второй минарет, ее сын, султан, предложил ей закончить строительство на свои собственные средства, но она сказала: «Нет, одного минарета вполне достаточно, чтобы призывать правоверных на молитву, а второй будет лишь возвеличивать меня; бедным нужен источник». Тщетно будете вы искать обычные признаки империй — статуи полководцев, триумфальные арки и обелиски, или же роскошества, которыми баловали себя их создатели, — великолепные особняки или огромные загородные виллы, окруженные ухоженными парками. Дворцы вельмож неизменно бывали затеряны в кривых переулках, а на закате империи конак (резиденция) губернатора в любом балканском городе всегда представлял собой нечто вроде казармы с серыми от грязи стенами.[42] Слово конак обозначало не только резиденцию губернатора, но и любой обычный деревянный дом, а его изначальное значение — стоянка на караванном пути.
До чего же это была скромная империя, подумаете вы. И действительно, в том, как ее подданные обустраивали свою жизнь, была некая скромность, некий такт. Как бы великолепно ни выглядел османский город издалека, при ближайшем рассмотрении обыкновенно оказывалось, что он представляет собой настоящий кроличий садок из тесно прижатых друг к другу деревянных домиков, «построенных на голой земле», который повсюду — но особенно в Стамбуле — регулярно опустошали эпидемии и пожары.[43] «Если кого-нибудь спрашивают, сколько ему лет, — сообщал барон де Тотт, француз, возглавлявший в XVIII веке артиллерийскую школу в Стамбуле, — он обязательно ответит, что родился в год такого-то пожара, голода, бунта или мора». Теккерей, наблюдавший за месяц жизни в Пере пятнадцать крупных пожаров, сожалел, что ни один из них не оказался достаточно долгим для того, чтобы на его тушение прибыл собственной персоной сам султан.
Город был заметен издалека. Минареты Сараева, как говорили, можно было разглядеть из Босански-Нови, что на самом северо-западном краю Боснии, за сто с лишним километров. В Эгере, на севере Венгрии, одинокий карандаш минарета торчит над пыльной площадью; вокруг нет уже ни мечети, ни медресе, ни кухни, готовящей похлебку для неимущих, — однако всякий вам скажет, что до недавнего времени это был самый северный минарет в Европе. Маленькая изящная мечеть во Влёре, коварно превращенная в музей суеверий, выглядит очень одиноко среди рядов одинаковых многоэтажек сгинувшей социалистической утопии. В основанной османами Тиране мечеть султана Ахмеда украшает угол площади перед президентским дворцом, подобно маку, выросшему на стройплощадке. Изнутри ее купол разрисован видами Босфора; когда имам в кепке и твидовом пальто заводит вас, опасливо поглядывающего вниз, на крохотный балкончик минарета, он тихо шепчет призыв к молитве, просто чтобы показать вам, в чем состоят его обязанности.
Кто-то сказал, что османские мечети — неумелые копии собора, возведенного на тысячу лет раньше, во времена Юстиниана,[44] однако любовь к абстрактным узорам, принесенная османами в европейские владения империи, следовала древней традиции монотеизма, учениям строгих христианских сект, абстрактному исламу, цифрам и алфавитам, геометрии и алгебре, платоновским идеям, презрению к грубым иллюзиям вещественного мира. Ислам с восторгом воспринял и усвоил достижения древнегреческих геометров и математиков.
Структура османской мечети включала в себя купол и полукупола, поднимающиеся к небу: центральный купол парил над каскадами полукуполов, становящихся чем ниже, тем меньше и многочисленнее, напоминая струю фонтана, разлетающуюся на мелкие брызги. Карой Кош полагал, что прообразом силуэта мечети мог быть круглый шатер кочевников; один историк пошел еще дальше и заявил, что внутреннее помещение каждой мечети напоминает ему «бескрайние просторы и залитые солнцем пустыни Аравии».
Узор разноцветных витражей на окнах мечети, чередование темных и светлых камней на ее фасаде, перламутровые инкрустации и геометрический орнамент, вырезанный на огромных дверях, несли в себе то же стремление, которое заставляло османское войско искать следы прошлогоднего лагеря, чтобы установить шатры на прежних местах; вспомним анатолийские ковры, изразцы Изника, карты Пири Реиса[45] и устройство дворцовой жизни, вращающейся вокруг султана, как звезды вокруг Земли. Ближневосточная политическая мысль находилась под влиянием идеи о Круге Благоденствия:
Чтобы владеть страной, правитель должен иметь войско и верных людей;
Чтобы иметь войско, он должен распределять богатство;
Чтобы иметь богатство, ему нужны богатые подданные.
Богатство подданных растет только там, где чтут закон.
Если одно из этих условий не соблюдается, значит, не соблюдаются все четыре;
Если не соблюдаются все четыре, государство рушится.
Орнамент невесом, но в нем заключена сила. Имя Тамерлана переводится примерно как «человек из железа», но тимур, турецкое демир, — это не столько собственно железо как металл, сколько свойственная железу твердость, из-за которой его так трудно согнуть. Большинство каллиграфических надписей помимо значения, лежащего на поверхности, содержало другой, внутренний смысл, прочесть который могли лишь посвященные; и когда упоминавшийся выше историк сказал, что видит в каждой османской мечети отражение залитой солнцем бескрайней пустыни, он указал путь к пониманию внутренней сути этой империи эпохи расцвета и уловил ту легкость, в которой заключался ее гений. В самом сердце империи лежал орнамент — легкий, на грани превращения в ничто; волнистое арабское письмо, настолько абстрактное, что смысл становится излишним; мантра, повторяющаяся до бесконечности, очищающая сознание суфия и наполняющая его сознанием Бога.
Уильям Биддульф, английский торговый агент, живший в Смирне в XVII веке, однажды взял на себя труд взвесить местную питьевую воду и тут же обнаружил, почему она так хороша: по его словам, она была легче английской на четыре унции на каждый фунт. Христианские страны производили тяжелые шерстяные ткани — Османская империя подарила миру шелк, муслин и хлопок. Христианские страны жестко регулировали торговлю, проводимая ими с XVI века политика меркантилизма (поддержка экспорта и собственных купцов) превратила торговлю в таран для достижения богатства, — Османская империя свободно допускала в свои пределы товары со всего света.
Что касается обороны, то христианский мир напоминал броненосца: нагромождение крепостных башен, замки, закованные в броню рыцари, кольчуги, латы, булавы настолько тяжелые, что современному человеку не поднять их и двумя руками. Немецкий ландскнехт XVI века был увешан гирляндами патронташей и рогами с порохом и сгибался под тяжестью 180-сантиметрового мушкета. Янычары никогда не пользовались огнестрельным оружием, а сипахи попробовали (в Персии в 1556 году), и им оно не понравилось. Другие солдаты смеялись над их патронташами, рогами и шомполами и называли их конными аптекарями; мушкеты заедало, они разваливались на части, а когда из них все-таки удавалось выстрелить, красивый наряд сипахи пачкала копоть. Вскоре сипахи уже умоляли вернуть им луки и стрелы. Да, можно назвать их отсталыми и глупыми, но ведь они еще мальчишками несколько лет учились сгибать легкий лук задолго до того, как им разрешали применить его на деле, и в руках сипахи лук был куда более точным, удобным, легким и чистым оружием, чем первые ружья. Оценив мушкет по достоинству, сипахи потеряли к нему всякий интерес. Потом Запад улучшил огнестрельное оружие, но сипахи не обратили на это внимания.
Организация западной религии была громоздка и иерархична: христианские теологи сидели в кельях, монахи строили огромные монастыри; купола православных храмов могут показаться тяжеловесными и приземленными рядом с устремленными ввысь минаретами. На Востоке святые люди настолько отрешались от бренного мира, что могли годами сидеть на столпах или ходить по раскаленным углям. Эвлия Челеби пишет о суфии, который посетил великого визиря в его присутствии, причем попасть в эти покои он мог, лишь если бы прошел сквозь стену; леди Мэри Уортли Монтегю слышала об учителе, который вместе со всей своей семьей переселился на ветви дерева; а любимыми святыми людьми высших сановников империи всегда были вращающиеся дервиши ордена мевлеви, чьи представления лишали зрителей дара речи. «Скорость, с которой они кружатся, просто поразительна, — писал Чандлер, который наблюдал исполнение этого ритуала в афинской Башне ветров, — их длинные волосы не касаются плеч, но парят в воздухе, разлетаясь в стороны». После представления гостей угощали кофе и кальяном, а главный дервиш выглядел «так спокойно и безмятежно, сл