Ближе к дворцу в Константинополе обитали, по всей вероятности, самые беспокойные в мире войска и такие же студенты. Это правда, что поначалу османы привечали иноземцев, но можно же в конце концов и устать жить в доме, напоминающем проходной двор, и человек, писавший, что город переполнен «людьми без веры и религии, мошенниками, пьяницами и подонками из неведомых земель, туркменами, цыганами, татами, курдами, лазами, всевозможными иностранцами, кочевниками, погонщиками мулов и верблюдов, носильщиками, продавцами шербета, разбойниками, ворами и прочим сбродом», всего лишь ворчливо выражал общее беспокойство. Неслучайно все чаще и чаще Порта получала изящные, но полные тревоги записки о причинах упадка.
Система миллетов разделяла подданных на общины согласно их религии, но регионы, в которых благодаря самому их географическому положению был еще отчасти жив дух гази, пребывали в состоянии почти никогда не прекращающейся войны — взять хотя бы Албанию, Боснию или Крит. Власти уже не могли утверждать ортодоксальный суннизм метрополии на приграничных землях столь же решительно, как во времена Селима Грозного или Сулеймана. Туда стекались мистики, изгоняемые из Константинополя, и там властям приходилось расхлебывать последствия их религиозного рвения. Именно влияние более мягкого, хотя и неортодоксального ислама суфиев привело ближе к концу XVII века к массовым обращениям в мусульманскую веру — например, в Черногории или среди болгар Родопских гор, так называемых помаков. Кипр стал одним из влиятельных религиозных центров, и чуть ли не все его население перешло в ислам, когда после турецкого завоевания не прошло и ста лет. К XVIII веку некоторые албанцы настолько запутались в своих религиозных убеждениях, что «утверждали, будто совершенно не способны решить, какая вера лучше, и ходили по пятницам в мечеть, а по воскресеньям в церковь».
Такого рода взаимопроникновение религий было весьма распространено. В древнем сирийском городе Харран христиане делили церковь Святого Николая с турками — у тех и у других в храме был свой придел, «хотя турки не платят за масло для лампад, которые они усердно возжигают». Мусульманам так нравилась идея ритуального очищения, связанного с таинством крещения, что они часто посылали пройти его своих прокаженных, «принимая христианские обряды, что делают нередко, если видят, что они полезны или что в них заключено некое благо». На праздник Преображения 6 августа греки добывали в пещере на острове Лемнос «лемнейскую землю», которую называли также «козьей печатью», делали из нее пирожки, которые затем использовали в качестве лекарства от дизентерии и змеиных укусов, а также как заживляющее средство для ран. «Турки, — пишет Бусбек, — наблюдают за исполнением этого обряда, причем желают, чтобы его совершали в определенный день, потому что именно в этот день греческий священник всегда совершал его прежде; сами же они стоят в стороне и только смотрят. Если спросить их, зачем они так поступают, то они ответят, что с древних времен до нас дошло много обычаев, польза которых была доказана долгим опытом, хотя причины их и неведомы; древние, говорят они, знали причины и могли видеть больше, чем видят нынешние люди, так что обычаи, которые они одобряли, не следует безрассудно нарушать». Когда в Афинах долго не выпадал дождь, турки поднимались к древнему храму Зевса и совершали там молитву, а если засуха продолжалась, они приводили наверх отару овец, разводили в стороны ягнят и их матерей, после чего начинались «всеобщие громкие мольбы, возносимые самыми жалобными голосами» и сопровождаемые душераздирающим блеянием овец, каковое должно было «усилить действие молитвы и разжалобить небеса». Однажды, когда дело было совсем плохо, турки обратились к обитавшим в пещерах и развалинах под Акрополем неграм-язычникам, у которых со всеми были хорошие отношения, и попросили их на всякий случай замолвить словечко и перед своими богами.
В албанских песнях, пропитанных духом анимизма, лежащего в основе всех религий, подушка могла рассказать женщине, куда поехал ее муж, а корабль — остановиться на полном ходу, испугавшись стенаний узника. Простые люди испытывали величайшее уважение к письму; заметив обрывок бумаги, они поднимали его и засовывали в какую-нибудь трещинку в стене — вдруг там написаны стихи Корана; существовало поверье, что на огненной дороге, ведущей в рай, ноги человека будет защищать бумага, которую он сберег за свою жизнь. Сопровождавшие Бусбека янычары были весьма расстроены, увидев, как используют бумагу его спутники. Слова «О Аллах!», «О Защитник!» были вырезаны и высечены на стенах домов; люди и домашние животные носили амулеты с клочками бумаги, на которых были написаны действенные слова (например, девяносто девять имен Бога), а также другие проверенные талисманы.
Климат империи тоже был чересчур разнообразен для одного государства. Как ни очаровательны были балканские склоны летом, зимой люди замерзали там на ходу. В Венгрии осенью было полным-полно грязи — как, впрочем, и в самом Стамбуле зимой. Летом в том же Стамбуле люди томились по свежему ветерку и ждали, когда же он подует в окна особняков, стоящих у самой воды. В 1894 году ко второй неделе мая в столице еще даже не распустились листья на деревьях, как внезапно наступила страшная жара. В 1428 году лед на Мраморном море и в Золотом Роге был таким толстым, что повредил морские стены Константинополя. В Аравии температура днем может достигать пятидесяти градусов, а после захода солнца падать едва ли не до нуля. Путешественников, впервые приехавших в Грецию, предупреждали, что им не следует нюхать гиацинты и нарциссы, аромат которых «столь силен, что может повредить людям, к нему непривычным». (Сотни наших садовых растений и цветов попали к нам с холмов и из садов Османской империи: нарциссы, розы, тюльпаны…)
Средиземное море одолевали жестокие и опасные ветра с древними именами, внезапные шквалы и отвратительные зимы, хотя большую часть времени оно выглядело вполне мирно — чтобы легче искушать и обманывать. Аравийская пустыня была самой безжалостной в мире. У Египта, согласно Амру, было пять обличий в один год, ибо плодородный ил Нила порождал «пыльную пустыню, влажную равнину, черную илистую топь, зеленый луг, цветущий сад или поле, где золотится пшеница». На собственном заднем дворе султана в Анатолии были и заснеженные горные вершины, и выжженные солнцем равнины, и берега с высокими отвесными скалами.
Нельзя было представить себе путешествия по реке столь же ужасающе опасного, как путь вниз по Дунаю — «этот способ путешествовать до добра не доведет», — писал Бусбек, посланный в 1554 году вести переговоры об окончании войн, усеявших весь регион трупами. Ни одна граница не была столь изрезана, как граница Османской империи; ни один гарнизон не чувствовал себя таким одиноким и заброшенным, как гарнизоны Венгрии, с тех пор как Адриан построил в Британии свою стену и отправил охранять ее испанцев; никогда не бывало конфликта столь же непримиримого, как между султаном и шахом, граница между владениями которых навсегда установилась в 1615 году (о чем оба, конечно, и не догадывались). Casus belli[60] к тому времени был настолько безнадежно потерян в тумане времени, что Кантемир в XVIII веке полагал, будто все дело в отвратительной персидской привычке по утрам, проснувшись, тереть руки о ступни, а не мыть их. История не знала встречи столь обманчиво доброжелательной, как прибытие ко двору султана первого русского посла, привезшего с собой меха и желавшего наладить торговые связи. Не бывало такого на все руки мастера, уверяет Эдвард Браун, как цирюльник, виденный им в Эдирне, который мог постричь любого именно так, как тому было нужно: «Греки сбривают все, кроме круглой шапочки волос на макушке. Хорваты бреют одну половину головы, а волосам на другой половине предоставляют расти как им вздумается. Венгры бреют всю голову, оставляя лишь челку. Поляки стригутся коротко. Турки бреют всю голову, но оставляют одну прядь. Франки в кругу друзей распускают волосы, а на публике прячут их под шляпы». У татарских конников были очень полезные густые волосы, которые защищали их и от оружия, и от плохой погоды, делая ненужным любой головной убор.
Османы обладали непревзойденным талантом устраивать зрелища и торжественные церемонии, то есть творить нечто такое, что живет лишь миг и исчезает без следа. «Мне кажется, — писал посол Портер, — что достоинство нашего посольства страдает оттого, что молодежь постоянно бегает на всякие зрелища». Улицы столицы могли показаться путешественнику жалкими и грязными, в особенности после завораживающего впечатления, которое вид на город производил издалека; однако турки вкладывали куда больше души в мимолетные представления, нежели в неподвижную архитектуру, и во время праздников город преображался. Когда отмечался какой-нибудь военный успех, базары порой не закрывались на ночь целую неделю, а в Рамазан с наступлением темноты, когда кончался дневной пост, в городе начиналось бурное веселье. Устанавливали качели-лодочки, украшенные листьями, цветами, гирляндами и мишурой, и под музыку и перезвон колокольчиков вас «раскачивали так сильно, что взлетаешь к самым звездам, — безусловно, это совершенно безумная забава». На улицах возводили праздничные арки, устраивали борцовские поединки и соревнования на дальность стрельбы из лука и метания копья. У путешественника XVII века делла Валле однажды так закружилась голова на праздничных качелях, что он едва с них не свалился, и люди вокруг закричали, беспокоясь за его безопасность; тогда он заставил себя притвориться, что это он специально, и стал раскачиваться еще сильнее, чтобы произвести впечатление на женщин, пока зрители наконец не схватили его за ноги. «Я думаю, они играют в эти игры, — пишет он, — потому что, как они говорят, ангелы забавляются таким же образом».
Эвлия Челеби возносит хвалу Аллаху, одолев описание прошедшей перед султаном Мурадом IV в 1638 году процессии, в которой участвовали представители семисот тридцати пяти константинопольских цехов: