Преданность семье, несмотря на теорию «государства рабов», никогда не оставляла капыкулу. Ибрагим, великий визирь Сулеймана, заботился о старом матросе-греке, который часто являлся под окна его особняка в изрядном подпитии, — и тогда благообразный, гладко выбритый молодой человек, советник величайшего владыки исламского мира, вел своего старого пьяного отца по улицам Константинополя туда, где тот жил. Люди одобряли его за это и не пытались разглядеть в сыне пороки отца, поскольку не придавали большого значения наследственности, имея перед глазами множество примеров того, как отобранных со всей тщательностью людей можно довести практически до совершенства с помощью дворцовой системы образования. Однако верность узам родства могла завести чересчур далеко. Соколлу, последний великий визирь Сулеймана, серб по происхождению, многое сделал для того, чтобы окружающий султана мистический ореол не развеялся после вступления на престол никчемного Селима Пьяницы; однако он же был одержим стремлением пристроить всех своих родственников на хорошие места и даже создал особый сербский православный патриархат, чтобы один из них мог его возглавить. Люди не забыли этого, и когда Соколлу был зарезан по пути на заседание дивана, говорили, что в общем-то он получил по заслугам.
В XVII веке давлению капыкулу, стремящихся во что бы то ни стало пристроить своих сыновей во дворец, стало уже невозможно противостоять. В 1638 году была официально отменена дань мальчиками, а несколько лет спустя, в пятидесятые годы, империя обзавелась прозвищем, подобно Венеции — La Serenissima, «Светлейшей», или Мальте, для которой изгнанные с Родоса рыцари избрали эпитет La Humillima, «Смиреннейшая». Отныне за империей закрепился титул, по-османски звучавший как Bâb-ı Âli, а по-французски как La Sublime Porte[66] — «Высокие врата». Конечно, появление этого нового имени, с одной стороны, говорило о том, что империя все сильнее интегрировалась в сообщество средиземноморских стран, но с другой — свидетельствовало о смещении баланса власти от султана, Великого турка, к его сановникам, ибо врата, о которых шла речь, были вратами резиденции великого визиря. В результате отмены живой дани стало возможным возникновение вельможных династий — и они не замедлили появиться. На протяжении пятидесяти лет, начиная с 1656 года, правительство находилось под контролем самой знаменитой из этих семей, настолько уверенной в своей силе, что один из ее представителей даже размышлял, не следует ли истребить всех потомков Османа, дабы придать слабеющей империи новые силы.
Основателем династии был один из последних мальчиков, забранных из христианских семей, и вплоть до 1656 года его карьера развивалась вполне традиционно. Благодаря умению искусно лавировать в мире дворцовых интриг, а также усердной службе как в столице, так и в провинциях, он достиг поста наместника Триполи, но в 1656 году, будучи уже семидесяти одного года от роду, он «жил частной и скромной жизнью в Константинополе, надеясь получить хотя бы самый скромный пашалык». Однако в столице у него было мало друзей. Он не был богат и не мог содержать свиту, положенную паше его ранга, отчего избегал появляться на публике.
Одна лишь смерть могла освободить капыкулу от долга повиновения. В 1656 году его призвала к себе валиде Турхан, мать юного Мехмеда IV. В течение предыдущих восьми лет из-за постоянной борьбы между дворцовыми группировками великие визири сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, так что должность эта стала смертельно опасной. Венецианцы, защищавшие от турок Крит, блокировали Дарданеллы. В Константинополь перестали приходить торговые суда, была перерезана связь с Египтом — житницей империи. 4 марта 1656 года войска в столице взбунтовались, требуя повышения жалованья (одним из последствий политической нестабильности было неуклонное снижение содержания серебра в монетах) и казни тридцати высокопоставленных сановников. Турхан уступила требованиям бунтовщиков, и несчастные, навлекшие на себя их гнев, были повешены на воротах Голубой мечети.
После этого Турхан в отчаянии вспомнила про Ахмеда Кёпрюлю, а тот, прежде чем дать согласие занять пост великого визиря, потребовал предоставить ему письменные гарантии, что султан не будет прислушиваться к толкам при дворе и что никто не будет вправе отменить приказ, исходящий от него, Кёпрюлю. Турхан уступила ему свое регентство, а юный султан Мехмед уехал из Константинополя в более спокойный Эдирне, где он и его преемники задержались на пятьдесят лет. Кёпрюлю незамедлительно продемонстрировал свой крутой нрав: казнил пашу, сдавшего венецианцам остров Тенедос, подавил восстание сипахи и провел в их войске жестокую чистку. Однако попутно он разбил венецианский флот, снял блокаду с Дарданелл и вернул империи Тенедос и Лемнос; склонный к непокорству Георге II Ракоци, князь Трансильвании был без промедления заменен более послушным правителем.
Мелек-паша, покровитель Эвлии Челеби, бывший в то время наместником одной из черноморских провинций, вскоре после прихода Кёпрюлю к власти получил от него письмо. «Я не забыл, — писал великий визирь, — что мы вместе росли и воспитывались в дворцовой школе и что нам обоим покровительствовал султан Мурад IV. Однако знай, что если проклятые казаки разграбят и сожгут хотя бы один город или деревню на побережье твоей провинции — клянусь Всевышним Аллахом, я не пощажу тебя, хотя и знаю о твоих немалых достоинствах, но сотру в порошок, дабы преподать урок всему миру. Так что будь настороже и охраняй берег. И еще: взыщи недоимки зерна с каждого района, ибо тебе, может быть, предстоит кормить армию ислама».
Мелек-паша сам одно время, хотя и совсем недолго, занимал пост великого визиря, так что тон письма его вовсе не обидел — напротив, скорее взбодрил и обнадежил. Кёпрюлю, заявил он Эвлии, не похож на предыдущих великих визирей. «Он многое перенес в жизни, испытал нужду, бедность и превратности судьбы, приобрел большой опыт, участвуя в военных кампаниях, и знает что почем в этом мире. Он гневлив и вечно всем недоволен, это правда. Но если ему удастся расправиться с мятежными секбанами, заполонившими анатолийские провинции, вернуть ценность деньгам, взыскать налоговые недоимки и предпринять военные кампании на суше — тогда, уверен, он восстановит порядок в османском государстве. Ибо, как тебе известно, в последнее время в здании османского государства возникли трещины», — тихо прибавил Мелек-паша.
В 1665 году Кёпрюлю отправил в Вену первого в истории османского посла, который въехал в город неверных в окружении целого леса знамен и штандартов, под грохот литавр и при огромном стечении перепуганного народа. Кёпрюлю был убежден, что заделать трещины, о которых говорил Мелек-паша, можно, только вернувшись к прежним военным традициям империи, которые, как считал и он, и многие другие, были залогом ее былого процветания.
В сороковые годы, когда султан Ибрагим воспылал безумной страстью к амбре и мехам, лишь два человека во всей империи осмелились вызвать его гнев. Одним из них был кадий из Перы, который, одевшись в рубище дервиша, объявил султану: «Ты можешь поступить со мной тремя способами: убить — и тогда я умру мучеником; изгнать — а здесь как раз недавно были землетрясения; или сместить с должности — но я ухожу с нее сам». Другим был янычарский полковник Кара-Мурад, боготворимый пятью сотнями своих подчиненных, участник осады Кандии, столицы Крита, — самой длительной и ожесточенной осады из всех, которые когда-либо вела османская армия. Едва сойдя с корабля в Стамбуле, он был встречен представителем казначейства, который потребовал с него амбру, меха и деньги. Услышав такое, Кара-Мехмед завращал глазами, налитыми кровью от ярости, и заорал: «Я привез из Кандии только порох и свинец! Что до соболей и амбры, то их я видеть не видел, только слышал названия. Денег у меня нет, и, чтобы дать их тебе, мне нужно сначала взять их взаймы или заняться попрошайничеством». Попытка убить его не удалась, и впоследствии, по всей видимости, он сыграл ключевую роль в свержении султана.
Именно такие люди были естественными союзниками Кёпрюлю. Многие пороки, на которые он столь решительно ополчился, были симптомами глубинных перемен, обратить которые вспять было не в его власти, — однако грозный старец взялся за дело всерьез. В историю он вошел не как проницательный или дальновидный государственный деятель, но как суровый традиционалист, в представлении которого реформы означали, прежде всего, свирепое ужесточение дисциплины. Отличаясь скрупулезностью в финансовых вопросах, Кёпрюлю тщательно контролировал все государственные расходы и упорядочил налоговые поступления в казну, в результате чего войска стали получать жалованье в полном объеме и даже вовремя, и когда великий визирь умер, дефицит государственного бюджета был практически ликвидирован.
В 1644 году венецианцы позволили мальтийской эскадре, везущей награбленную у османов добычу, встать на якорь у южного берега Крита. Рыцари передали им мальчика, которого считали сыном султана (он был захвачен на флагмане флотилии с паломниками, направлявшимися в Мекку).[67] Ибрагим, обезумевший от гнева еще больше обычного, собирался уже объявить морской поход против Мальты, когда советники предложили ему напасть на Крит, застав венецианцев врасплох. Извинения венецианского посла были приняты со всей любезностью, и 30 апреля 1645 года османский флот вышел из Дарданелл — якобы для того, чтобы отобрать Мальту у рыцарей. Неожиданность издавна присутствовала в арсенале турецких военных уловок; сам Мехмед II, когда его однажды спросили, куда направляется османская армия, ответил: «Если бы даже хоть один волосок в моей бороде знал мои планы, я вырвал бы его».
Но и венецианцев, стреляных воробьев, провести на мякине было непросто. Они усилили гарнизоны своих крепостей на Крите и призвали на службу ополченцев из местных жителей. Впрочем, это не помешало туркам довольно быстро пройти весь остров — к июлю 1645 года они уже были под стенами Кандии. Здесь венецианцы встали насмерть; их сопротивление было таким упорным, что одно поколение сменилось другим, а турки все никак не могли взять крепость. В 1648 году венецианский флот блокировал Дарданеллы. Военное унижение, в конечном итоге приведшее к власти Ахмеда Кёпрюлю, стоило трона и жизни султану Ибрагиму. «Изменник! — кричал он тому, кто объявил ему о низложении. — Разве я не твой падишах?» — «Ты не падишах, — был ответ, — ибо ты ни во что не ставишь справедливость и благочестие. Ты погряз в разврате, растратил свои годы и казну государства на нелепые причуды; порок и жестокость правили миром при твоем попустительстве. Ты недостоин трона, ибо свернул с пути, по которому шли твои предки». 8 августа 1648 года, за несколько часов до захода солнца и за несколько дней до того, как великий муфтий издал фетву, разрешающую казнь Ибрагима, высшие сановники империи присягнули султану Мехмеду IV. Церемония была весьма немноголюдной — боялись, что большая толпа может напугать восьмилетнего мальчика.