— На салфетку посмотри-ка, Катюша, — счастливо вертелся Тихомиров. — Уважил, братец, ох, уважил!
— А что смотреть, Левушка? — пожимала изящными плечиками невеста (не так: жена теперь, законная супруга! Жаль, паспорт у него поддельный.).
— Как что? При приеме заказа салфетка у полового лежала на левом плече. Заметила? А вот при подаче счета, увидишь, будет на правом, — поучал Лев; сияющие глаза его восторженно вертелись, снова убегали куда-то.
— Только в дрянных трактиришках таскают салфетки под локтем, — тоном завсегдатая добавил Дворник. — Хорошо французикам: наловили устриц, сбрызнули лимонным соком — и готово.
— Это не для нас. Закусок холодных, а под них — хереса закажем, желающим водки. Водки желаю! — потирал руки Тигрыч. Озорно пропел: — Едва я на ногах — шатаюся, как пьяный.
Однако не о нем писал веселый поэт Ахшарумов: Тигрыч никогда не шатался. Почему, он и сам не знал, но мог выпить сколько угодно, оставаясь трезвым, как стеклышко. Это про него говорил бывший крестьянин Халтурин: «Пьян, пьян, а об стенку лбом не ударится». Не бился Тигрыч о стенку и буйну голову не ронял в пятислойную гурьевскую кашу, а вот перепить в силах был любого, даже стального Желябова.
И с Дворником тягались, и с Морозовым, и с неистовым Кравчинским — итог был один: товарищи по борьбе засыпали на продавленных диванах, а он, словно бы и не употреблял, — садился в угол писать программную антиправительственную статью в ближайший номер «Народной Воли». Да такую: трепещите, сатрапы!
Гуляли широко. Заказали и бульон с гренками, и рыбную солянку, и блины с икрой. Потом принесли молочного поросенка, и очередную рюмку закусили щечками. А следом — фазан, телячьи медальоны. Тут вспомнили про русские щи, чтоб с квашеной капустой, с груздями белыми, репой, как водится, и, ясное дело, с корешком сельдерея.
— А приправа? А майоран? — мучил полового Тигрыч. — Что в переводе с арабского означает: несравненный! Будет, голубчик?
Половой от волнения взмок: щи нынче подавали без майорана; кончились запасы.
— Ну, братец. — расстроился Лев. — Русские щи без майорана — это все одно, что русская революция без заговора и револьвера!
На него шутливо, уже нетрезво зашикали. Половой с испуганной кривой улыбкой пятился от стола:
— Не извольте беспокоиться, ученые господа! На четверток ужо поди подвезут. За счет заведения. И хозяин, конечно. Поскольку недогляд.
Верочке Фигнер захотелось сюрприза. Катюша поддержала ее. Принесли омлет, а в нем — запеченное сладкое мороженое. Барышни, точно гимназистки, восторженно хлопали в ладоши. Перовская не отставала от подруг. А затем уж десерт — фрукты, шоколад, кофе и ликеры.
Под десерт вспоминали, как Пресняков с Ольховским убили предателя Жаркова. Расправу прикрывал вооруженный револьверами Желябов. Изменника застрелили, размозжили гирей голову и бросили на льду Невы. Андрей восхищался Пресняковым. Говорил, впиваясь крепкими зубами в яблоко:
— Барышни спросили: «А не жаль было убивать?» Он спокойненько так: «Отчего же? Ведь убиваем мы вредных животных. А шпион — самое вредное животное в мире.» И тут же на себя удавочку — шнурок от пенсне: «Привыкать надо!» — и хохочет.
А как насмешливый Стефанович озоровал в гриме: попросил вокзального жандарма купить ему билет до Варшавы, само собой, по поддельному паспорту. После хорошие чаевые дал: щедрый барин!
— Постойте, постойте! — громко прошептал осененный Тихомиров. — Я вдруг подумал: смотрите, царские дети — Николай, Александр, Владимир, Алексей и Сергей. Если имена записать столбиком, то читается «на вас», так? Покушение на вас. А прочтите наоборот. Что выходит? Верно, «саван». Каково?
— Ты просто спиритуалист, Тигрыч, — довольно рассмеялся Дворник. — Наш приговор Александру II становится мистически неотвратимым.
И озорно пропел морозовский куплет:
Уж вы, синие мундиры,
Прочь бегите все с квартиры.
Эфто значит динамит,
Что без пороху палит!
Весело вспоминали Гартмана-Алхимика. Что-то очень быстро полиции удалось раскрыть его личность. Газеты печатали биографию, помещали фото цареубийцы-неудачника, за поимку была назначена награда. Гартман сник, потерял покой и сон. Не помогала даже настойка балдырьян-тра- вы, принесенная Тигрычем из аптекарского магазина (взял заодно с кислотами для динамита). Алхимик менял адреса, но где бы он ни ночевал, при малейшем шуме в прихожей тотчас вскакивал и баррикадировал изнутри дверь — столами, стульями, чем придется. И все это с бормотанием, вскриками, с грохотом, заставляющим спящих друзей-соночлеж- ников спрыгивать с постелей, щелкая барабанами заряженных «бульдогов».
— Смотрю, к поезду Алхимик идет, — попивал ликер Михайлов. — Просто вылитый англичанин: меховой воротник, шапокляк, шея белым шарфом обмотана. Ведь особая примета для филеров: рубцы на шее и затылке от золотушных ран в детстве. Ну, и закрывал. Я все боялся: как вытащит два своих револьвера.
Можно и посмеяться: с помощью агента Исполкома Владимира Иохельсона Алхимик переправлен в Англию. За границей скрылся и беспокойный Николай Морозов, взяв с собой гражданскую жену Ольгу Любатович.
Посмеяться. В заговорщицком деле нынче весело, а завтра такая беда стиснет сердце, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Про Гартмана думали: гуляет под Биг Беном, толкается на митингах социалистов в Гайд-парке, газеты английские почитывает, а в одной из них — письмо американского детско- го писателя Марка Твена, который тоже за народовольцев переживает: «Если же такое правительство нельзя сменить иначе как динамитом, то возблагодарим Господа за динамит!».
Тигрыч с Дворником спокойны: переписка с Алхимиком идет через зашифрованные в его сообщениях адреса. Например: «Мистер япупьт юрр хщхуыклю.», что означает, если воспользоваться ключом «Могила любви»: «Мистер Саперс, 130». И далее, в таком же духе.
И вдруг — известие, оглушительное, как взрыв гремучего студня: Гартман арестован в Париже. (Сидел бы в Англии. Куда полез?). Царская дипломатия настаивала на его выдаче России. С особыми полномочиями во Францию прибыл молодой прокурор Николай Муравьев. Тихомиров видел, как, узнав об этом, Соня уронила руки: «Опять он! Что за наваждение? Желтые иммортели — отвратительные цветы.»
Впрочем, Тигрычу было не до нее. В конспиративной квартире на Гороховой несколько человек уже готовили конверты для воззвания «К французскому народу», которое он, разрывая бумагу пером, торопливо писал, а после читал Дворнику и Баранникову, сразу внося скорую правку.
«Тут важен не Гартман, не та или другая отдельная личность, — важен принцип.»
— Хорошо, хорошо, — недобро сжимал губы Михайлов. — А здесь надо бы приписать. Про солидарность.
И он приписывал. Отчего не приписать: ведь Тигрыч — главная литературная сила могущественной «Народной Воли».
«Не покупайте благорасположения царя.» Царя, конечно, со строчной, с маленькой буквы.
— Вот-вот, чтобы не торговались. — вторил богатырь Баранников, успевая поймать одобрительно-нежный взгляд Маши Оловенниковой.
«.. .благорасположения царя ценою оскорбления свободы и международной солидарности!»
Тихомировское воззвание полетело во все концы, было умножено не только на гектографе (в подпольной «летучей типографии» не нашлось иностранного шрифта), но и напечатано во многих ведущих европейских газетах.
И все же, и все же — они победили: парижская полиция вынуждена была освободить Алхимика.
«Общественное мнение Франции заявило себя на стороне радикальных принципов и против русской тирании, — восторженно писал Тигрыч в «Листке «Народной Воли». — .вся наша эмиграция встрепенулась. Со всех сторон, в Париже, в Женеве, русские устно и печатно агитировали за освобождение Гартмана. Вступился в дело и Исполнительный Комитет. .дело Гартмана приняло характер европейского события. .самая мысль о выдаче сделалась противна большинству французов как величайшая политическая нечестность.»
Знай наших! Мы все можем!
Белая ночь туманилась над Фонтанкой. Где-то у Гостиного переговаривались сонные лихачи.
— Вот скубент энтот, в очках, как вытянет револьвер, — услыхал Тигрыч.
— А чего же их благородия, жандармы? — недоверчиво спросил другой извозчик. — Споймали?
— Поймаешь тут! — рассердился первый. — Соцьялист-то из бутылочки хлебнул и расти стал, точно надули его воздухом. Выше и выше, великаном сделался.
— Ладно тебе: врешь много, а переврать не умеешь! Мели, Емеля, твоя неделя! — раздались недоверчиво-веселые голоса.
— Истинный крест! — осенил себя рассказчик. — Унтеры-то врассыпную. А великан энтот как шагнул, так через дом и перемахнул. Нева для него будто ручей. Шел и шел себе, покуда не пропал за Охтой. Осенью было, сумрак. Огромадный, точно змей-горыныч какой.
— Да уж. — притихли слушатели. Каждый покрутил головой, словно бы осматриваясь: а не приближается ли великан-революционер с «бульдогом» в руке и динамитом под мышкой? Великан сумрака, который покарает сатрапа, народного душителя и сразу, мощно и страшно вырастая над толпой, растворится среди дворцов и доходных зданий, в сиреневой дымке невских болот.
«Великаны сумрака — это мы, — с молодым самодовольством подумал Тигрыч. — Красиво.» Хотелось сказать извозчикам что-нибудь доброе, но он смолчал. Помнил: конспирация — это скромность.
И зашагал дальше, упруго отталкиваясь крепкими угони- стыми ногами от влажной мостовой.
Да, мы все можем. Царь убегал от нас. «Народную Волю», моих товарищей боятся грозные шефы жандармов. Трепещут градоначальники, тюремщики, генерал-губернаторы. Захотели и освободили Алхимика: какая хлесткая всеевропейская пощечина русскому самодержавию! И пусть он, Тигрыч, пойдет революционным путем лишь до передачи власти народу, а после, подобно Цинциннату будет мирно сажать капусту, пусть так. Сегодня народовольцы всемогущи. Ведь не зря же о них говорят лихачи у Гостиного, словно о сказочных героях.