«Завещаю вам, братья, беречь и ценить нашего Старика, нашу лучшую умственную силу. Он не должен участвовать в практических предприятиях.»
Многие набычились, да что делать: сам Хозяин, не поспоришь.
Саша, Саша. Спасибо тебе.
Он напишет потом в дневнике; это будет совсем уже в другой жизни: «Не могу без грусти думать, что такую богатую натуру загубила наша «обезьянья» цивилизация. Теперь прошло 20 лет, и у меня нет никаких иллюзий, и я совершенно хладнокровно говорю, что Михайлов мог бы при иной обстановке быть великим министром, мог бы совершать великие дела для своей Родины».
И все же без практических предприятий не обошлось. Потому что ненависть Дворника к Александру II пробивалась и сквозь каменные стены Петропавловки. Этой ненавистью заражались и те, кто оставался на свободе. Особенно пылала Перовская. Она упрямо твердила, что именно он, российский самодержец, помешал им вести мирную пропаганду в деревне — арестами, судами, ссылками; он подтолкнул молодежь к террору. Сонина ненависть — порывистое чувство женщины: более нервное, тонкое, более глубокое. Чувство, которое захватило целиком все ее существо. Это была стихия — жуткая, гибельная и бездонная, словно океан.
— Знаешь, Левушка, — удивлялась Катя, — про покушение на Царя Соня говорит тихим, мягким, каким-то детским тоном. А когда она следит за его выездами, то так сжимает губы, что они синеют. От нее веет аскетизмом, монашеством.
— Монашеством? Что ты говоришь, Катюша? Что ты такое говоришь?..
Для слежки за Царем поспешно создали наблюдательный отряд под началом Перовской. Но ей все было некогда. И вскоре дела она передала подруге, Кате, жене Тигрыча. Теперь Катюша, меняя пальто и шляпки, появлялась то на Дворцовой набережной, то в Летнем саду, то у Манежа, то на Садовой, а то у Каменного моста. Укрывшись от ветра, записывала на бумажных клочках: «Выезд со стороны, обращенной к Главному штабу... Из дворцового подъезда, защищенного глухой деревянной пристройкой. По сигналу закрытая карета с четырьмя конвойными в черкесках. Маршруты не повторяются.»
Маленькая Надюша капризничала: резались зубки. Оставив жену с дочкой, Тигрыч сам выходил на улицы — следить за Государем. Помогали невесть откуда свалившиеся мальчишки Рысаков, Гриневицкий, Тырков.
Верно, царские маршруты не повторялись. Но именно он, Тихомиров, скоро обнаружил повторяемость самих изменений. На этом позднее и строилась схема размещения метальщиков в то Прощеное воскресение 1 марта 1881 года.
Усмехался: «Ишь ты, семейное дело у нас с Катей. Вот тебе и лучшая умственная сила. Не участвовать в практических предприятиях. Как же не участвовать? Прости, дорогой Дворник.»
Вспомнился странный разговор с любовницей Коли Морозова смуглоликой Ольгой Любатович. Тогда он назло, точно дразня ее, вдруг заявил, что не верит в успех радикальско- го дела.
— Как?! — вскинулась Ольга. — Почему же ты тогда в революционном кругу?
— Да потому, что в нем все мои старые товарищи.
Конечно, он так не думал. Сорвалось с языка: надоели
морозовская беготня (не зря же приклеилась кличка: Воробей), шум, всезнайство, неуемная страстишка первенствовать во что бы то ни стало. А после спокойно сбежать за границу.
Но — старые товарищи. И это правда. Других друзей у него не было.
И вот теперь вместе с ними он мчался в горячих вихрях неотвратимого карцгалопа, мчался к ломкому льду Екатерининского канала, к первомартовской катастрофе. И остановиться уже не мог. Но кто, кто же сказал: «Люди, которые подожгли фитиль, будут подхвачены взрывом, и взрыв этот окажется в тысячу раз сильнее их.»
«А ты съешь мышь, Тигрыч! Пожарь да и съешь! Не хочешь? — кривлялся, перетекая из яви в сон, тугоухий студент-молотобоец Зборомирский. — Какой же ты революционер.»
Лев сбрасывал дрему. Глаза во мраке пускались в тревожную беготню.
Почему-то в последнее время во всех кондитерских, куда они заходили для нелегальных встреч, пахло малиновой пастилой.
Запах тоски и сиротства.
Глава двадцать третья
Морозова арестовали на прусской границе около Вержби- лова. Следом взяли и внедренного в охранное отделение агента Капелькина — засадой в проваленной квартире Колодкеви- ча на Казанской; зашедшего «случайно», зато с пухлой коленкоровой тетрадью, где были отмечены главные политические розыски, производившиеся не только в Санкт-Петербурге, но и по всей Империи.
Елисей Обухов, бравший со своими подлого двурушника, не удержался все же и выписал, крякнув, тому хорошего «леща»; почин с готовностью поддержали и промерзшие жандармы. Зубами скрипели от возмущения: ведь иуда сей заведовал секретной частью, был помощником делопроизводителя всего Департамента полиции. «Ух, штафирка малокровная! Ух, окоренок подлый! Лазутчиком сидел... Тайны выпытывал? А после в наших стреляли. Накося.»
— Не бейте меня! Я за деньги. — рыдал на полу Капелькин.
Но и это не помогло. Еще наддали. Только приезд самого Кириллова, начальника 3-й экспедиции полицейского Департамента, остановил самосуд.
— Как же так, Николай Корнеевич? Как же вы?.. — устало уронил руки полковник. — Чего вам не доставало?
Капелькин молчал, пуская алые пузыри.
— А я поручился за вас. Орден выхлопотал, по службе продвинул. Кроме того. — Кириллов запнулся; голос приглушил. — Кроме того, вы склонили мою кузину, Кутузову Анну Петровну.. Склонили к сожительству, опозорили почтенную вдову.
Капелькин всхлипнул.
— Я часто думаю. Да-да, я, жандарм, думаю на сон грядущий. Удивлены? — усмехнулся полковник. — Почему Христос, умывая ноги ученикам, умыл ноги и тому, кто решился предать Его? А? Скажите, папильон вы мой.
Разоблаченный шпион не проронил ни звука.
— Впрочем, до того ли вам? С секретного циркуляра поскорее бы копию списать, передать нигилистам. — грустно вздохнул Кириллов. — А я отвечу: да потому что Христос до конца заботился об исправлении предателя. Но Иуде диавол уже вложил в сердце подлую мысль. И вы. И вам.
Поднялся со стула, шагнул к двери. Повернулся у порога:
— Уже вложил в сердце. Уже вложил. Ничего нельзя изменить.
И вышел из квартиры. Уехал в департамент на Фонтанку.
А в это же самое время в Киеве на сверкающей от солнца колокольне Андреевского собора стоял рослый красивый мужчина в штатском и, нервно покусывая ус, зябко поеживаясь, высматривал что-то внизу сквозь стекла большого морского бинокля. Мерз на февральском ветру не кто иной, как жандармский капитан Георгий Порфирьевич Судейкин. Сквозь окуляры разглядывал он широкий двор дома на Бо- ричевом току, куда время от времени двое молодых людей в душегрейках выносили сушить какие-то громоздкие формы. Капитан знал их имена: техник «Народной Воли» Николай Кибальчич и идеолог партии, главный бумагомаратель Лев Тихомиров. И про формы знал, поскольку не в бирюльки тут играли, не трыном трынили, а делали в тайной мастерской разрывные снаряды, чтобы вывезти их из Киева и бабахнуть в Петербурге.
«Ничего, вы, господа, вороваты да мы урываты.» — с некоторым профессиональным самодовольством усмехался Судейкин. Что означает «урываты», он объяснить не мог, но так говорил его первый командир в кадетском корпусе, а командира он благодарно помнил всегда.
В общем-то, капитана радовало появление в Киеве столичных революционеров. Да еще таких, первономерных. Это означало, что дела «Народной Воли» совсем плохи. Забегали, засуетились социалисты. В Питере их обложили, сюда за динамитом приехали. Да еще таких тузов послали. А мы их и прижмем.
Судейкин не спешил. Он уже нащупывал новую тактику: заарестовывать злоумышленников не сразу, а отпустить поводок, пускай себе побродят-покружат, раскроют всю подпольную сеть. И уж тогда накрыть целиком шайку-лейку. Капитан наслаждался своим положением наблюдателя. Он даже не доложил пока начальнику Киевского губернского жандармского управления полковнику Новицкому: вот завершит дело, тогда и расскажет. И правильно сделал. Потому что.
Потому что однажды в очередной раз поднявшись на колокольню, Георгий Порфирьевич никого не обнаружил в знакомом до мелочей дворе на Боровичевом току. Он протирал стекла платком, вращал колесики дальномеров, несколько раз даже встряхнул бинокль — все напрасно. Тишина. Террористы словно растворились в предвесеннем мареве.
Была еще надежда на филеров, особенно на филера по кличке Ерш — уж он-то службу секретную знает, не упустит гостей.
Но зря капитан могучей рукой рвал манишку у перепуганного Ерша. Агент и сам ничего не понимал. Бормотал, борясь с икотой:
— Ваше скородие. Ик! От самого спуску вели. Ик.
— Недоумки! И куда привели?
— С Театральной. Ик! Свернули на Фундуклеевскую. И. Ик! Пропали, аки химеры бесчинные... Только вот и нашли.
Ерш протянул смятую бумажку. Это была какая-то схема, но какая — капитан сразу не разобрал. Уже потом, в Петербурге, отлавливая последних народовольцев, допрашивая, играя с цепляющимися за жизнь мальчишками, Судейкин узнал про схему сквозных дворов и зданий, знаменитую схему конспиратора Дворника: 305 дворов в столице, 278 в Москве. И еще была одна — киевская: 134 дома, через которые можно ускользнуть от слежки. И тут успел Михайлов.
Хорошо, что капитан не доложил о своем сидении на колокольне полковнику Новицкому. Вот вышел бы конфуз. К тому же полковник на днях говорил о талантливом сыщике военному прокурору генералу Стрельникову, человеку влиятельному, вхожему к Государю. Протекция такого чина могла обеспечить успешную карьеру в Петербурге. А Судейкин рвался туда. Тесновато было в Киеве. Мелкая сволочь лезла в силки. В столице бы он развернулся. И насчет народоволь- цев-крамольников имелись кое-какие замыслы.
«Спасибо-Саша-спасибо-Саша.» — стучали колеса. Загримированные до неузнаваемости, в купе спали Тигрыч и Техник. Спали вполглаза: и во сне боялись, чтобы не отклеилась борода.
А в Петербурге — новый удар: схватили Желябова. Не успел как следует подтолкнуть историю, которая движется слишком уж медленно. Не успел поехать в Самарскую губернию, чтобы поднять крестьянский бунт. И Царя не успел взорвать.