ались: бедно живет крестьянин, дети ползают по земляному полу. Инспектор играл желваками: вам бы, молодым, и ринуться в деревни, в артели сбиться, и не книжки богохульные подсовывать, а полы деревянные у мужиков стелить. Ну, к примеру. Эх, не пойдете. Поскольку дело-то негромкое, каждодневное, и славы не принесет. Никакого подвига, никаких «алтарей свободы», «идеалов», «праведного мученичества». И карьеры никакой. Да, да, страшной, кровавой, но — карьеры. Мгновенной причем.
Судейкин покосился на Дегаева. «Карьера. Непременно клюнет! Вся семейка у них такая. Дух тщеславия.»
— Разумеется, вашего братца Володю я отпущу от себя, — с деланной рассеянностью произнес подполковник. — Только мы с вами должны.
— Что — должны? — заерзал на стуле штабс-капитан.
— Мы должны, — почти заговорщицки улыбнулся жандарм; сделал актерскую паузу и продолжил: — Должны встать во главе революционного движения России. Вы — во главе подпольного, я — надпольного, если так можно выразиться.
Откуда-то наплыли тучи, с Сены потянуло зябким ветром. Тихомиров не замечал холода. С напряженным вниманием, перемешанным с брезгливостью, точно ему снова предлагали съесть мышь, он слушал предателя, стараясь не пропустить ничего.
«Довольно! Я не могу. Вот полицейский отвернется, и я выстрелю в эту гадину. Прыгну в конку. И — все, все! Бедная Вера.»
Но он не стрелял. Кошмарная исповедь продолжалась.
Предложение инспектора секретной полиции потрясло Дегаева. На третий или четвертый день подполковник почти бегал по кабинету, озаренный вдохновением, не уступая в актерской игре великому Андрееву-Бурлаку в его лучших ролях.
Выходило, что Судейкин был одинок в жандармских кругах, как Дегаев был одинок в революционном подполье. Ни одного, ни другого не пускали на первые роли, которые они давно заслужили. Поэтому и следовало соединиться. Воздействуя, с одной стороны, на правительство, с другой — на революционеров, они многое сделают для развития России.
Пока же, к несчастью, все добрые порывы инспектора пресекаются. Он не очень-то верит министру внутренних дел и директору Департамента полиции, которые не дают возможности попасть Судейкину к Государю — с превосходным планом по искоренению крамолы; этот граф Толстой, этот фон Плеве — ничтожные завистники, самовлюбленные бездарности, считающие подполковника обычным парвеню. Вот почему он так надеется на Дегаева, деятеля умного и сильного. Несправедливо, когда соратники, не способные подняться до новых идей, держат его в черном теле.
— Я хочу поручить вам, Сергей Петрович, — жарко зашептал на ухо народовольцу Георгий Порфирьевич, — сформировать отряд террористов. Да-да, не удивляйтесь! Об этом отряде должны знать только мы с вами.
— Террористов? Как же?.. — вскинулся Дегаев. — Вы же боретесь с ними.
— Ах, какой вы недогадливый! Тайный отряд. Под вашим контролем. И вы устраиваете покушение на. На меня! — широко улыбнулся Судейкин. — При этом небольшая рана не повредит. Я выхожу в отставку. И тогда — снова ряд терактов.
— К чему это?
— Как к чему? —пожал плечами инспектор. — Все просто: правительство напугано, Государь волнуется. Ушел Судей- кин, и революционеры опять подняли голову. Куда пойдут? Да ко мне, к единственному спасителю. Вернуться попросят. И я вернусь. И уж, поверьте, запрошу у Царя чего душе угодно. На место Толстого попрошусь, в министры.
— А я? — неожиданно для себя спросил Дегаев.
— Вы? Так уж. Товарищем министра внутренних дел станете. Я сумею убедить Государя в вашей необходимости. А вообще-то.
Подполковник снова зашептал, с опереточной игривостью оглядываясь на дверь.
Он ценит Дегаева, а посему предлагает ему план совместного тайного управления Россией — ни больше ни меньше. Постепенно Судейкин делается диктатором. Разумеется, штабс-капитан — его правая рука. Вместе они будут заправлять всеми делами, и уж тогда — Царь, министры, революционеры, даже Победоносцев окажутся в их распоряжении. Кукловодам лишь остается дергать за ниточки.
«Боже мой! — заклубились сладкие, давно чаемые грезы в горячей голове члена Исполкома. — Как жаль, что нас не слышит маменька! Она верила, что у меня сложится необычная жизнь. Кажется, сбывается.»
На пятый день фантасмагорических бесед он дал согласие на сотрудничество. Тотчас же к нему привезли жену; в камере накрыли роскошный стол на два куверта. Был сочельник. Между сменой блюд Дегаев написал прошение — о зачислении на службу в охранное отделение с окладом 300 рублей в месяц.
Ему устроили побег. Штабс-капитан покатил по стране — вроде бы собирать боевые силы, приводить в порядок провинциальные кружки.
Неужели, неужели свершилось: после ареста Веры Фигнер он сделается по сути владыкой революционной России! Как же славно они с инспектором придумали: учить уму разуму опытных партийных деятелей, привлекать новых, по мере необходимости раскрывать и уничтожать организацию по частям, и тут же руками (бомбами, кинжалами) террористов устранять мешающих Судейкину лиц из высшей администрации. Получилось нечто неслыханное в истории революций. Круг замкнулся. Охотник становился творцом добычи. Все радикальское подполье отныне было в руках охранного отделения, которое ловко руководило им, даже цензурировало нелегальную печать. Решили возобновить издание «Листка «Народной Воли».
У Тихомирова потемнело в глазах. Достал из кармана мятую газету.
— Так это. Это. Тоже дело рук Судейкина? — тыкал «Листком» в искаженное страхом лицо предателя.
— Да. Инспектор дал деньги. Все статьи он правил сам.
— Ужас. Какой ужас! — вышептал Тигрыч одними губами. — Ты ему сказал, что силы «Народной Воли» истощены?
Дегаев молча кивнул.
«Вот оно что! Теперь понятно, почему вдруг прервались переговоры с Николадзе. Надеяться не на что — они не возобновятся. Зачем говорить с поверженным противником? Ему надо просто диктовать условия. Как жаль, что никого не вытащили из тюрьмы.»
Больше в центре Парижа они не встречались: Лев боялся, что не совладает с собой и просто убьет негодяя, попадет в полицию. А выведал он у Дегаева еще не все.
Они бродили в окрестностях Морнэ, порой поднимались в гору, и Тихомиров думал: а не пойдет ли штабс-капитан на попятную? Да, он струсил, оказавшись вдали от своего покровителя. Конечно, он чувствовал, что товарищи по партии начинают его подозревать, и добром это не кончится.
А если это минутная слабость, и страх пройдет? К тому же, как выяснилось, Судейкин поручил штабс-капитану выманить Тигрыча из Франции на немецкую территорию, где идеолога «Народной Воли» должны были арестовать и доставить в Россию. Но жандарм мог сказать и так: не удастся выманить — тогда убить. Разве предатель все откроет?
Дегаеву нужен был лишь легкий толчок, чтобы сбросить Тихомирова с обрыва, схоронив вместе с ним тайну своей измены. Но и Тигрычу хватило бы такого же движения.
Теперь они шли, осторожно поглядывая друг на друга, зорко следя за каждым движением спутника, не приближаясь вплотную, но и не удаляясь слишком далеко. Главное — не допустить, чтобы кто-то очутился сзади, а еще лучше — держать собеседника в поле зрения.
В расщелинах начинала пробиваться яркая трава, и Лев узнал ее: это был душистый чобор, который он так любил рвать в детстве у себя дома. Тронул трепетными пальцами нежную зелень, на мгновение освобождаясь от напряжения. И тут же вздрогнул: Дегаев стоял за спиной.
— Этот мерзавец кругом обманул меня! — пустил фистулу штабс-капитан. — Государю так и не представил. Показал только Победоносцеву и фон Плеве. Уверен, Судейкин хочет сделать меня обыкновенным шпионом. Я. Я ему отомщу!
«Ясное дело: обыкновенным шпионом быть не желает. В необыкновенных мечтал состоять. Эх, столкнуть бы его, размозжить голову о камни. Вон они, рядом, внизу..»
Тигрыча трясло, точно в лихорадке. Ему стало страшно. Страшно, потому что он был совсем один. И нужно решать, искать выход. Нет надежных друзей, не на кого опереться. Но как же разнеживающе пахнет домом весенняя трава на чужих скалах! Почему, ну, почему нельзя просто жить? Ведь по такой же травке неслась к обрыву коляска с маленьким Сашей.
А что если это был какой-то знак — таинственный, еще невнятный для его блуждающего ума?
Нет, убивать иуду нельзя. Тогда Судейкин тотчас арестует всех, кто остался на свободе в России. Адреса и явки ему известны благодаря Дегаеву, главе нового Исполкома, «соломенного» — именно, именно! Вроде, есть комитет, да подставной, ненастоящий, из сена-соломы. А начнешь извещать товарищей, пройдет не один месяц. Слухи дойдут до полиции, и все одно — пересажают.
Мысли роились. Виски ломило от напряжения. Не хватало чего-то важного, чтобы развязать эти путаные узлы.
— Я должен. Нужно сказать. — мертвым голосом произнес штабс-капитан. — Многое из того, о чем я сообщил Судейкину, хранится не в его кабинете. А только. Только в его памяти. Он не вполне доверяет бумагам. А память у инспектора отменная.
Вот оно! Вот! Это многое меняет.
— Что ж, тогда. — Тихомиров сжал в кармане холодный ком револьвера; помолчал, наезжая вращающимися глазами на сникшего Дегаева, и сказал, словно шагнул с обрыва: — Ты должен убить Судейкина. Этим ты хоть как-то искупишь преступление. И не смертью своей, а спасением тех, кого предал.
Наступила тишина, глухая, как на дне пропасти. Над крышами Морнэ прозрачно поднимались каминные дымки. Деревня лежала внизу, словно на ладони. Тигрыч безотчетно нашел взглядом свой домик: наверное, Катюша кормит Сашу; дело жизни крошилось, рассыпалось, оставались только они — жена и сын. Так? Возможно, возможно. Не хотелось думать об этом.
— Хорошо, я согласен, — почти простонал штабс-капитан.
— И еще. Если ты этого не исполнишь, то знай: я немедленно опубликую о твоем предательстве. Надеюсь, ты понимаешь: поверят мне, Тигрычу, а не тебе. Ты будешь уничтожен. Судейкин выбросит тебя, как. Как вываренную тряпку.