— Я все сделаю. Только.
— Что — только? — раздраженно спросил Лев.
— Прошу, никому не говори. Ну, про все это, пока. Пока я не исполню, — пролепетал Дегаев.
— Договорились, буду молчать. Потом ты вернешься, и мы будем тебя судить. Состав революционного суда я определю сам, — отрезал Тихомиров. — Если тебе сохранят жизнь, поможем скрыться.
Через неделю штабс-капитан уехал в Россию. Никто из эмигрантов не посмел спросить о результатах этих тайных встреч. Ведь сам Тигрыч, а он уж дело знает.
Глава двадцать восьмая
Плеханов влез на крутую гору, и теперь не мог спуститься; звал на помощь. Но Тигрычу совсем не хотелось выручать марксиста. Накануне вечером тот вдруг заявился в Морнэ с вечно растрепанной Верой Засулич; гости переночевали у Тихомировых, а утром все вместе отправились на прогулку.
Засулич, как и положено первой русской террористке, скинула башмаки, веселилась, скакала полной оборванкой по склонам, пугая чинных прохожих. А у Льва ныло сердце от хитрости Георга. Нет, даже подлости.
В эти летние дни они вместе заканчивали подготовку первого номера «Вестника «Народной Воли». И тут Плеханов полез в бутылку: стал требовать слияния двух фракций — народовольческой и своей, социал-демократической; настаивал на публикации в журнале официального объявления об этом событии — с изложением принципов нового объединения. Старые народовольцы наотрез отказались: идей Маркса не разделяли, знали и о том, что автор «Капитала» не раз писал: его теория не вполне пригодна для России. К тому же сам Плеханов высмеивал соратников Тигрыча, называл их бланкистами, вечными заговорщиками.
И вдруг — объединиться. С чего бы это?
Причины Тихомиров понял на прогулке. Ведь ясно же: деньги будут давать под марку «Народной Воли», а не под плехановцев, неизвестных в европейской революционной среде. И это несмотря на кризис, переживаемый партией. Объединившись, фракция Георга станет на страницах журнала проводить свои принципы, бодаться с народовольцами. Славно получается: есть-пить на чужие деньги, да еще и в тарелку благодетелю плюнуть. Умно, изворотливо придумано — тут чувствовалась сметливая рука финансового пройдохи Левушки Дейча.
Тигрыч настаивал: «Вестник» должен быть органом объединения всех русских революционеров, а не полутора десятка эмигрантов. И здесь они тоже расходились с Георгом.
Плеханов вспылил и кинулся в гору, в густые колючие заросли — гнев развеять. И — попался. Подталкиваемый шумной Засулич, Тихомиров полез выручать оппонента.
Впрочем, все это мало занимало его. Из Петербурга приходили вести: инспектор секретной полиции Судейкин жив- здоров, Дегаев не решается, медлит с покушением.
Лето промелькнуло, затем осень. Следовало ускорить дело. В Россию послали бесстрашного Германа Лопатина, когда- то устроившего дерзкий побег Лаврову из северной ссылки. Кроме того, в Питер прибыли молодые горячие южане Николай Стародворский и Василий Конашевич — в поддержку заметавшемуся Дегаеву.
Подполковник ни о чем не подозревал. Он был доволен штабс-капитаном. Он был доволен также и своим новым сотрудником Петром Рачковским, так похожим на него самого в юные годы.
Для встреч с Дегаевым инспектор снял трехкомнатную квартиру в доме, выходящим одним фасом на Невский, другим на Гончарную. Отсюда в первых числах декабря провожали за границу жену штабс-капитана Любовь: с фальшивым паспортом она отправлялась в Париж — присматривать за эмигрантами, и в первую голову — за Тигрычем.
В тот вечер Георгий Порфирьевич был в ударе. Еще бы! Разгромлен нелегальный кружок офицеров-вольнодумцев, арестована новая динамитная мастерская, разоблачен невероятный заговор Сергея Нечаева, и где — в тюрьме, под замком! Соблазнил, висельник, беседами караульных солдат, вознамериваясь поднять восстание в Петропавловской крепости в момент приезда Государя. И помог Судейкину не кто иной, как вальяжный народоволец Леон Мирский (а ведь стрелял в шефа жандармов Дрентельна!), давно работающий на него. Также исправно действовало основанное инспектором «Общество борьбы против террора», куда он привлекал студенчество.
Что ж, усилия не пропали даром: бомбисты наголову разбиты. Коронация Александра III прошла в Москве без сучка и задоринки. Ни угроз, ни выстрелов, ни снарядов с гремучим студнем. Государь милостиво удостоил подполковника аудиенции и вручил при этом 15 тысяч рублей наградных.
Судейкин был на седьмом небе. Пил шампанское. Дегаев же сидел за столом темнее тучи.
— И чего вы боитесь, драгоценный Сергей Петрович? — теребил жандарм своего агента. — Думаете, соратники догадаются, кто их выдал? Знаете ли. — он весело забросил в рот виноградину. — А вы убейте шпиона Шкрябу. От него уж никакой мне пользы. Или этого. Поммера, а? Проследите, докажите перед революционерами его измену и — бах-бах! Тотчас вернете доверие. Все одно — выдохся он. Раз, и помер Поммер! Ха-ха! Правда, поговаривают, он женат на кузине самого Льва Тихомирова, Тигрыча. Слыхали?
Инспектор вдруг впился трезвым ледяным взглядом в ускользающие под брови глаза Дегаева. Но это длилось мгновение.
— Шучу, Сергей Петрович! Шучу! — снова расплылся в обворожительной хмельной улыбке. — Разве вы можете убить? Это, голубчик вы мой, прерогатива Господа Бога. Живить да мертвить.
— И палача Фролова, который народовольцев казнил, — хмыкнул штабс-капитан.
— Да вы балагур, однако! — рассмеялся Судейкин. — Впрочем. Мучает меня один вопрос. Вопросец, я бы сказал. Очень интересный. И стал я задавать его себе, как только за революционеров взялся. А вскоре с мудрецом у ворот монастырских свел случай.
Тем временем в двух шагах от тайной жандармской квартиры в скобяной лавке Стародворский и Конашевич покупали тяжелые ломы. После отправились в мастерские на Патронный, где тугоухий любитель жареных мышей Зборо- мирский укоротил каждый лом до аршина и, примерив железо к руке («теперь по полпуда будет!»), вернул обрубки народовольцам. Зборомирский был счастлив: он нужен, про него вспомнили!
Покушение наметили на 16 декабря. Герман Лопатин утвердил дату.
.— А он, представьте себе, из монашествующих, — Судейкин стоит в передней и никак не может проститься со своим агентом. — И я ему про революционеров, про этих озлобленных мальчишек, на священную жизнь посягающих. И жаль их, но и. Я ведь и сам отец, да что же делать с ними? А он мне.
Подполковник за лацкан притянул к себе Дегаева и заговорил — жарко, торопливо. О том, что открыл ему таинственный инок у стен обители. О лукавстве писателя Толстого — в его непротивлении злу насилием. Ибо мышьяк отравляет, но мышьяк и вылечивает. И если кто-то рвется к убийству, а другие («Мы с вами, Сергей Петрович!») скрутят его, то это не насилие, но благодеяние духовное. Да, физическое пресечение неприятно, однако смешно думать, что все неприятное — есть зло, а все приятное — добро. Как правило все наоборот: зло приятно, добро — нет.
— Интересно, не правда ли? Вы следите? — дышал инспектор в лицо штабс-капитану. — И сказано было еще: тело бомбиста-метальщика есть территория его злобы. С какой же стати мы должны трепетать перед ним, если революционер сам не трепещет перед лицом Божиим? А? Как просто. Тело злоумышляющего — его орудие. Но ведь тело-то не выше души, не священнее духа. И церемониться с ним — духовное дезертирство и саморастление. А посему — пресечь, пресечь! Силою праведной. Понимаете?
Подполковник оттолкнул от себя Дегаева. Развернулся на каблуках. Улыбнулся таинственно:
— Пословицы я русские полюбил. Слышали ли? Целовал ворон курочку до последнего перышка.
Дверь за ним захлопнулась.
Спустя три часа в квартиру осторожно постучали. С тяжелыми сумками вошли Конашевич и Стародворский. Ломы спрятали. Один обрубок — в спальне, другой — в кухне. Пошептались с Дегаевым. Разошлись.
16 декабря в пятом часу пополудни Георгий Порфирьевич сам позвонил в дверь. Подполковник появился не один — с племянником, молодым офицером Николаем Судовским. Судейкин по-хозяйски, не задерживаясь в передней, быстро прошел в залу, небрежно сбросил пальто на диван. («Вот и хорошо: у него в кармане остался револьвер!»). Рядом пристроил массивную трость: Дегаев знал — в рукояти спрятан отточенный стилет. Племянник же замешкался у зеркала; вешал шубу, причесывался, поправлял усы. Красавец, привык всем нравится.
— Я от вас записку получил. Что же вы, Сергей Петрович, хотели мне сообщить? — развернул жандарм атлетические плечи. — Да на вас лица.
Он не договорил. В руке у агента вдруг запрыгал «бульдог», грянул выстрел. Дегаев целил инспектору в грудь, но пуля вошла в живот, рядом с печенью. Тот взревел. Из спальни в гостиную с ломом в руках влетел кудлатый Стародворс- кий, размахнулся, однако Судейкин увернулся от удара, ткнул напавшему кулаком в серое лицо и, пошатываясь, зажимая рану, метнулся к передней с криком:
— Коко! Скорее! Сюда! Бей их из револьвера!
Но племянник уже лежал на полу без памяти. Путь к двери преградил Конашевич. Жандарм замешкался, морщась от боли, и в эту же секунду догнавший его Стародворский обрушил на голову страшный удар ломом, от которого инспектор рухнул под ноги пытающегося сбежать Дегаева.
— Ну же! Все?! — визжал пробивающийся к дверям штабс- капитан; он смешно поднимал колени, словно шел по болоту.
— Все! — прохрипел Стародворский. — Не видишь?..
Судейкин вдруг дернулся, вскочил на ноги и, с утроенной
силой боднув по-бычьи Конашевича окровавленной головой, кинулся к ватерклозету; успел вбежать, да запереться не смог, и теперь слабеющими руками пытался удержать дверь изнутри. Ловкий Стародворский вставил ногу между косяком и дверью, тянул ее на себя, нанося удары ломом по разбитым ладоням, запястьям спасающегося инспектора. Силы были неравные. Наконец, раненый, оглушенный подполковник разжал искалеченные пальцы. Рывком вытащив несчастного в переднюю, обезумевший народоволец принялся колотить его скользким от крови ломом по виску и затылку. Умирающий Георгий Порфирьевич опрокинулся назад, в ватерклозет, заполнив его своим огромным телом. Но и здесь, в тесноте, прыгал тяжкий железный обрубок, кроша в брызги голову, ломая ночную вазу. Осколок отскочил, поранив лицо убийце. Теперь по его щеке тоже текла кровь.