Затем г-н де Корни и еще пять человек были посланы к г-ну де Лонэ, коменданту Бастилии, за оружием. Они увидели огромную толпу народа, собравшуюся перед Бастилией, и сразу же подняли флаг перемирия. В ответ над парапетом крепости взвился такой же флаг.
Заставив толпу отойти немного назад, депутация двинулась вперед, чтобы изложить свое требование коменданту, и в этот момент пушечный выстрел из Бастилии убил четырех человек из тех, кто ближе всего находился к депутации. Депутация ушла. Случилось так, что я оказался у г-на де Корни, когда он вернулся домой, и он рассказал мне об этих событиях. После ухода депутации толпа ринулась вперед и почти мгновенно овладела необычайно прочными укреплениями, которые обороняли сто человек. До того эта крепость неоднократно выдерживала осаду и ни разу не была взята. Как смогли они туда ворваться, навсегда осталось необъясненным.
Они захватили все оружие, отпустили узников и тех людей из гарнизона, кто уцелел после первого приступа ярости; затем отвели коменданта Бастилии и его заместителя на Гревскую площадь (место публичных казней), отрубили им головы и с триумфом пронесли их по городу к Пале-Ройаль.
Приблизительно в это же время, обнаружив письма, разоблачавшие предательскую деятельность парижского Prevot des Marchands г-на де Флесселя, парижане захватили его в ратуше, где он занимался делами, и отрубили ему голову.
Эти события, недостаточно точно сообщенные королю, послужили причиной для двух депутаций от Собрания, поочередно прибывших в Версаль. И с обеими депутациями король говорил жестко и сухо, так как никому еще до сих пор не было дозволено правдиво и полно докладывать королю о том, что происходит в Париже. Но вечером герцог де Лианкур пробился в спальню короля и заставил его выслушать подробное и живое описание происшедших в тот день в Париже несчастий. Король удалился в свою спальню под этим страшным впечатлением.
Известие о том, что де Лонэ был обезглавлен, настолько сильно подействовало за ночь на всю аристократическую партию, что утром те, кто имел наибольшее влияние на графа д’Артуа, убедили его в том, что король должен во всем уступить Собранию. Поскольку это совпадало с желанием короля, он около 11 часов в сопровождении только своих братьев отправился в Собрание, где произнес речь с просьбой содействовать восстановлению порядка. Хотя речь была выдержана в осторожных выражениях, ее манера и тон, каким она была произнесена, свидетельствовали о благоразумной капитуляции. Во дворец он возвратился пешком, сопровождаемый депутатами Собрания.
Для восстановления спокойствия в Париж была послана депутация, возглавлявшаяся маркизом де Лафайетом, который в то же утро был назначен главнокомандующим городской милицией, а г-н Байи, бывший президент Генеральных штатов, избран Prevot des Marchands. Был отдан приказ, и началось разрушение Бастилии. К парижанам присоединился отряд швейцарской гвардии полка Вентимийя и отряд городской конной гвардии.
Тревога в Версале росла. Мгновенно были отозваны наемные иностранные войска. Все министры подали в отставку. Король утвердил назначение Байи, написал г-ну Неккеру о возвращении его к власти, отправив письмо незапечатанным в Собрание для дальнейшей его пересылки, и пригласил депутатов Собрания поехать вместе с ним на другой день в Париж с тем, чтобы показать народу свои благие намерения. В ту же ночь и на следующее утро бежали граф д’Артуа и близкий ему депутат Собрания г-н де Монтессон, г-жа де Полиньяк, г-жа де Гиш и граф Бодрей фавориты королевы, ее исповедник аббат де Вермон, принц Конде и герцог Бурбонский.
Король уехал в Париж, оставив королеву в страхе за его благополучное возвращение. Процессия, если опустить менее значительные фигуры, выглядела так: в центре – карета короля, по обеим сторонам ее – депутаты Собрания, двумя рядами, пешком. Во главе процессии как главнокомандующий – верхом на коне – маркиз де Лафайет, а спереди и сзади – Национальная гвардия.
Около шестидесяти тысяч граждан всех сословий и состояний, вооружившиеся кто чем мог после взятия Бастилии и Дома инвалидов, а остальные – пистолетами, шпагами, пиками, крюками, косами и т. п., выстроились вдоль всех улиц, по которым следовала процессия. Повсюду на улицах, из окон и дверей домов толпы людей приветствовали ее возгласами: «Да здравствует народ!», но никто не услышал: «Да здравствует король!»
Король остановился в городской ратуше. Там г-н Байи, вручив ему трехцветную кокарду и прикрепив ее к его Шляпе, обратился к нему с речью. Поскольку король не был готов к этому и не был способен отвечать, Байи подошел к нему и, выслушав от него несколько отрывочных фраз, обратился к слушателям с ответной речью, как бы от имени короля. Когда они возвращались, люди выкрикивали: «Да здравствует король и народ!» До дворца в Версале его сопровождала Национальная гвардия. Так закончилось это «amende honorable», которое никогда не давал ни один монарх и не получала ни одна нация.
И снова здесь был упущен еще один драгоценный шанс спасти Францию от преступлений и ужасов, через которые ей пришлось пройти, а также уберечь Европу и, наконец, Америку от того зла, которое истекало из этого смертоносного источника. Король теперь становился послушным орудием в руках Национального собрания, и будь он предоставлен самому себе, он стал бы охотно соглашаться со всем, что оно решило бы осуществить в интересах нации. Было бы создано разумное государственное устройство, наследуемое по его линии и во главе с ним самим, с полномочиями достаточно широкими, чтобы дать ему возможность приносить максимум пользы и добра для государства, и в то же время достаточно ограниченными, чтобы удерживать его от злоупотреблений ими. Он стал бы честно все это исполнять, а большего, я полагаю, он никогда и не желал.
Но при нем была королева, имевшая абсолютную власть над его слабым умом и робкой натурой и обладавшая характером, полностью противоположным его собственному. Этот ангел, столь красочно изображенный в восторженных выступлениях Берка, пусть с некоторым изяществом в своих прихотях, но без здравого смысла, был особой высокомерной, презиравшей необходимость обуздывать себя, нетерпимой ко всему, что противоречило ее воле, стремящейся к удовольствиям и обладавшей достаточной твердостью, чтобы добиться осуществления своих желаний или погибнуть при их крушении.
Непомерное увлечение игрой в карты и мотовство королевы, так же как и графа д’Артуа и других членов ее клики, явились существенной причиной опустошения казны, побудившей нацию взяться за реформы. Сопротивление королевы реформам, ее упрямое неразумие и неукротимый дух привели ее на гильотину, а вместе с ней – короля, и ввергли весь мир в пучину преступлений и бедствий, навсегда запятнавших страницы современной истории. Я всегда считал, что не будь королевы, не было бы и революции. Не будь они спровоцированы, не пришли бы в действие и никакие силы. Король шел бы рука об руку с мудростью своих лучших советников, которые, ведомые растущей просвещенностью нашей эпохи, желали бы лишь одного – не отставая от времени, развивать принципы общественного устройства.
Событие, которым завершился жизненный путь этих суверенов, я не одобряю и не осуждаю. Я не готов согласиться с тем, что глава нации не может предать свою страну или что он не подлежит наказанию, ни с тем, что там, где нет писаных законов, нет полномочных судов, то нет закона и в наших сердцах, а у наших рук – сил для праведной поддержки добра и исправления зла.
Из тех, кто судил короля, многие считали, что он был сознательным преступником; другие – что из-за самого его существования нация постоянно находилась бы в конфликте со сворой королей, которые воевали бы с ней на протяжении жизни целого поколения, которое могло бы в ином случае жить своей собственной жизнью, и что лучше погибнуть одному, чем всем.
Я бы не голосовал вместе с этой частью законодателей. Я бы заточил королеву в монастырь, обезвредив ее таким образом, и оставил бы короля на троне, наделив его ограниченной властью и полномочиями, которые, я искренне верю, он в меру своего разумения честно бы отправлял. В таком случае не возник бы вакуум, соблазнивший военного авантюриста захватить власть, и не появилась бы возможность для таких чудовищных преступлений, которые деморализовали все страны мира и уничтожили – и уничтожат еще в будущем – миллионы и миллионы их жителей.
Три исторические эпохи отмечены полным угасанием морали народов. Первая – эпоха Александра и его преемников. Вторая – эпоха преемников первого Цезаря. Третья – наше время. Она началась с раздела Польши, затем последовала Пильницкая декларация, после чего – сожжение Копенгагена. Далее последовали чудовищные преступления Бонапарта, который делил мир по своему усмотрению, опустошал его огнем и мечом. Теперь – сговор королей, преемников Бонапарта, кощунственно окрестивших себя Священным союзом и идущих по стопам своего заточенного лидера. Правда, пока они открыто и полностью еще не узурпировали власть над другими народами; однако там, где это возможно, с помощью своих армий они контролируют разрешенные ими формы правления, храня in petto порядок и размах замышляемых ими будущих узурпаций.
Но пора мне закончить отступление, к которому меня в свое время привели размышления о преступных страстях, из-за которых мир лишился благоприятной возможности спастись от тех бедствий, которые его постигли.
Г-н Неккер уже находился в Базеле, когда его догнало письмо короля с приглашением снова занять пост, который он только что оставил. Он возвратился незамедлительно. Поскольку все другие министры ушли в отставку, было создано новое правительство, а именно: Сен-При и Монморен были восстановлены на своих постах, архиепископ Бордосский был назначен хранителем печатей, Латур дю Пен – военным министром, Ла Люзерн – морским министром. Полагали, что последний был назначен благодаря дружбе с Монмореном, поскольку, несмотря на расхождения в политике, они оставались верными своей дружбе, а Люзерн, хотя и не очень способный, считался честным человеком. В состав Совета был включен и принц Бово.