Чуть ли не сразу после того, как замолкли пушки на Бородинском поле, поведение Наполеона в решающий день русской кампании стало предметом критики среди чинов Великой армии. «Мы были недовольны, суждения наши были суровы», – вспоминал вечер 7 сентября 1812 г. полковник Лежен[1936]. Высшие чины армии ворчали по поводу того, что успешный ход действий на южном крыле был неожиданно приостановлен и все силы были брошены против центра; говорили, что в действиях войск не было единства и «что это победа солдат, а не военачальника». Войска недоумевали, зачем нужно было так спешить догонять неприятеля, если, догнав, не довершили его поражения. «В этот важный день, – говорил, согласно Сегюру, Мюрат, – я не узнавал гения Наполеона». «Я не могу понять его нерешительности», – восклицал Богарне[1937]. Главной ошибкой армия считала отказ Наполеона от введения в бой императорской гвардии, что придало результатам сражения нерешительный характер[1938].
Критика действий Наполеона при Бородине очень быстро оказала воздействие и на настроения в общественных кругах Франции и стран Империи. Влиятельный Паскье отметил позже в своих мемуарах, будто «весь мир» говорил о том, что император плохо изучил местность перед сражением, во время боя страдал от насморка, сопровождавшегося лихорадкой, и что победа могла бы быть полной и решительной, если бы он в конце дня двинул в дело гвардию[1939].
Но в полный голос оживленные дискуссии на страницах печатных изданий о действиях Наполеона на Бородинском поле начались только в 20-е гг. XIX в. Мы уже писали о том, что работы Шамбрэ и Сегюра были фактически первыми, в которых авторы попытались понять причины «ленивой мягкости» и безынициативности Наполеона. И Шамбрэ, и Сегюр, несмотря на разницу в характере их произведений, указывали на болезнь императора в день Бородинского сражения как на существенную причину отсутствия должной скоординированности в атаках на русские позиции и отказа от использования гвардейских резервов для закрепления достигнутой победы[1940]. Но работа Сегюра вызвала к жизни рождение и другой традиции, начало которой положил Гурго, оправдывавший решения и действия Наполеона[1941].
В последующие годы и десятилетия обе точки зрения находили своих приверженцев. По существу разделяли мнение Гурго такие участники похода, как Фэн, Пеле, Коленкур, Пельпор и др. С другой стороны, Дюма, Деннье, Гувион Сен-Сир, Лежен и др. стали продолжателями Шамбрэ и Сегюра[1942].
С середины XIX в., примерно на 100 лет, спор во французской историографии о персональной ответственности Наполеона за половинчатые результаты сражения в целом угас. Многие историки, полагая, что весь спор, по сути, сводится к проблеме «насморка» Наполеона, предпочли этому изучение «объективных факторов». Только во второй половине ХХ в. французские историки (Мадлен, Блонд, Транье и Карминьяни, Ле Сеньёр и Лакомб), английские и американские (Палмер, Даффи, Кэйт, Остин, Смит и др.) вновь стали писать о степени влияния болезни Наполеона на ход Бородинского сражения. Однако, большей частью, эти работы не добавляли ничего нового, просто пересказывая авторов XIX в.
В русской историографии этим спорам о «роковых» ошибках Наполеона в день Бородина традиционно уделяется мало внимания. Между тем это явно несправедливо. Некоторые из участников событий с русской стороны прямо подтверждали ту ключевую роль для исхода боя, которую сыграл отказ Наполеона от использования гвардейских резервов. П. Х. Граббе, поручик конной артиллерии, адъютант Ермолова, прямо писал о том, что в решающий момент, когда Курганная высота была взята и фронт русских был совершенно расстроен, французский «сильный резерв, ружье у ноги, целый и в деле не участвовавший, гвардия Наполеона стояла в глазах наших, как грозовая туча, готовая разразиться и сокрушить всякий отпор». Но Наполеон «не решился ввести в убийственный пролом последнюю свою надежду, для завершения (по моему мнению) несомнительной, ему столь знакомой, но на этот раз не узнанной им, манившей его тогда победы». «Я тогда же думал и сказал, что с ним что-нибудь случилось или он должен быть болен»[1943].
К. Ф. Толь, правда, отнюдь не для публики, на рукописи Сен-При, препровождая ее Михайловскому-Данилевскому, счел нужным отметить, что к концу дня в русской армии из числа не принявших участие в бою оставалось только два полка гвардии и шесть батальонов егерей, в то время как у французов вся гвардия «силою около 30 тыс. человек» осталась нетронутой[1944]. Мысль очевидна: введению в бой наполеоновской гвардии Кутузову нечего было бы противопоставить, и сражение закончилось бы полным поражением русской армии.
И тем не менее, русская историография предпочла вопросу, составляющему, по-видимому, сердцевину проблемы исхода Бородинского сражения, большого внимания не уделять. Из «официальных» историков, пожалуй, только Бутурлин отважился заявить, что бросок гвардии довершил бы разгром русских[1945]. Среди же «полузабытых» русских авторов, чьи работы не были санкционированы властью для массового тиражирования, смелостью постановки вопроса о роли поведения Наполеона в Бородинском сражении явно выделялась статья А. Н. Витмера, опубликованная в 1912 г. Витмер заявил, что ряд решений Наполеона 7 сентября просто невозможно объяснить рационально. Во-первых, нельзя рационально объяснить причину того, почему Наполеон, почти разгромив русский левый фланг, неожиданно перенес направление решающей атаки на Курганную батарею, которая могла пасть сама собой. Во-вторых, нельзя объяснить причину столь же неожиданного отказа использовать все войска для решительного удара в конце сражения. Витмер предложил два объяснения этим обстоятельствам: Наполеон должен был действовать «не только как генерал, но и как император, боясь потерять уже приобретенное», а также то, что «состояние здоровья императора не только могло повлиять, но несомненно и повлияло на ход и исход Бородинского боя…»[1946] После статьи Витмера вопрос об оценке действий Наполеона 7 сентября 1812 г. в отечественной историографии реально не поднимался вплоть до 1999 г., когда вышла работа О. В. Соколова «Армия Наполеона»[1947]. Позже к этой теме обращались не раз и мы[1948].
Выше мы уже останавливались на военно-технических, стратегических и даже политических обстоятельствах, в рамках которых Наполеон вынужден был принимать решения накануне Бородинского сражения, а также на обстоятельствах, связанных с его душевным и физическим состоянием. Нам осталось, таким образом, только проследить поведение Наполеона и понять характер его решений в день главной фазы Бородинской битвы 7 сентября.
Все утро 7 сентября Наполеон неизменно находился в одном пункте, недалеко от Шевардинского редута. Рядом с ним постоянно был Бертье. Другие чины – А. Коленкур, Дюрок, Дюма, командиры корпусов – появлялись рядом с императором только на время, либо отъезжая с поручениями, либо отходя к блестящей группе генералов и офицеров, находившейся в двух десятках метров позади Наполеона. Рядом, выстроившись в своеобразную очередь и держа коней наготове, стояли ординарцы и офицеры для поручений. Передав какой-либо приказ, они возвращались и становились в конец очереди. Одним из тех, кто в тот день «стоял в очереди» возле ставки Наполеона, был ординарец генерала Дюронеля сублейтенант 2-го карабинерного полка А.-О.-А. Майи-Нель, описавший это в своем дневнике: «…Император разместился в 50 шагах впереди редута перед лицом врага… Прошла едва четверть часа, как мы находились на этой позиции в ожидании приказов генерала Дюронеля, когда генерал Бельяр взял меня за руку и поставил в ряд с Дориа, из 1-го полка, и с офицерами других родов войск…» Когда дошла очередь до Майи-Неля и он представился, его отправили к генералу Монбрёну с приказом императора «взять деревню слева бригадой легкой кавалерии»[1949].
В стороне от блестящей свиты стояли, тщетно ожидая команды, четыре дежурных эскадрона гвардейской кавалерии, готовые сопровождать императора, если бы тот решил куда-либо направиться. Далее – являясь как бы фоном и располагаясь амфитеатром – были выстроены солдаты императорской гвардии. По центру – 3-я пехотная дивизия Кюриаля из двух егерских и трех гренадерских полков, среди которых выделялся своей белой формой 3-й (голландский) полк гренадеров (майор 85-го линейного Ле Руа даже подумал, что это «вестфальская гвардия»). С правого фланга от солдат Кюриаля, выдвинувшись немного вперед, стояла 2-я пехотная дивизия Роге, состоявшая из четырех полков. Слева от Кюриаля – часть гвардейской артиллерии и блестящие эскадроны гвардейской кавалерии. Перед кавалерией стояли поляки дивизии Клапареда (бывшего Легиона Вислы). Полковые оркестры разыгрывали военные марши, поднимая боевой дух. Вся гвардия была в парадной форме, одетая скорее «на парад, чем на битву», а генералы, казалось, были не на поле боя, а в Тюильри. Сам Наполеон резко выделялся на фоне этого яркого театрализированного блеска. Как обычно во время похода, он был в зеленом мундире гвардейских конных егерей, сверху которого был серый редингот, а на голове – черная двуугольная шляпа низкой формы.
Место, выбранное Наполеоном для командного пункта, было, пожалуй, наилучшим. Правда, в литературе сложилось, вероятно с легкой руки Тьера, обратное мнение. Оно сводится к тому, что, находясь все время вдалеке от поля боя, Наполеон не смог вовремя уловить решающий момент и выпустил победу из рук