Между тем Наполеон, сообразуясь в течение всего дня с данными, непрерывно к нему поступавшими, понимал, что русские ввели в дело почти все войска и остались практически без резервов. Наступил решающий момент боя. Призывы оказать помощь и использовать резервы, обращенные к Наполеону, теперь стали раздаваться все чаще. Совершенно определенно к этому призывали Ней и Мюрат; последний посылал с этой целью к императору не только своих адъютантов, но и, видимо неоднократно, своего начальника штаба Бельяра. К необходимости двинуть гвардию вперед склонялись маршал Бессьер, Дюма, Дарю… «Я еще не вижу достаточно ясно, что происходит на моей шахматной доске», – таков был один из ответов Наполеона на эти призывы[1972]. «А если завтра будет битва, кто пойдет сражаться?» – возразил император по другой версии[1973].
Однако Наполеон все же решается ввести в дело всю или почти всю гвардейскую артиллерию. «Отыщите Сорбье, – заявил Лежену император, – пусть он поставит всю артиллерию моей гвардии на позицию, занятую генералом Фрианом… он развернет 60 орудий под прямым углом над неприятельской линией, чтобы раздавить ее с фланга…» «Я мчусь галопом к горячему генералу Сорбье, – повествует Лежен далее. – Он не верит мне, едва дает мне время объясниться и нетерпеливо отвечает: “Мы должны были это сделать более часу тому назад”, – и велит следовать за ним рысью. Немедленно вся эта внушительная масса орудий с лязгом цепей и звоном подков 2000 лошадей спускается, пересекает долину, поднимается по отлогому склону… и пускается галопом, чтобы занять пространство, где бы они могли развернуться»[1974].
Даже приняв «2000 лошадей» за явную метафору, использованную автором, не только известным мемуаристом, но и художником, можем все-таки предположить, что император отдал приказ о введении в бой всей гвардейской артиллерии. Но Шамбрэ, в 1812 г. капитан гвардейской конной артиллерии, утверждает, что было использовано в общей сложности только 36 орудий гвардии (мы полагаем, что в эту цифру он включил 24 орудия «батареи Сорбье» и 12 полковых пушек Легиона Вислы). По всей видимости, Шамбрэ все же ошибался. Целый ряд иных свидетельств убеждает, что Наполеон использовал до шести десятков орудий гвардейской артиллерии, а с учетом полковых пушек Легиона Вислы – до семи или немного больше. Основную массу гвардейской артиллерии вывел на позиции в 4 часа дня генерал-адъютант Лористон[1975].
Таким образом, к 4 часам дня, когда к востоку от Курганной высоты заканчивали «перемалываться» последние русские резервы, Наполеон уже задействовал значительную часть гвардии: Легион Вислы (3 тыс. при 12 орудиях) был фактически в деле возле «большого редута», дивизия Роге (3800 человек) подпирала войска Нея и Даву и была готова в любой момент ринуться в огонь, кавалерийская бригада Кольбера (8 эскадронов) поддерживала атаки 2-го и 4-го корпусов резервной кавалерии, наконец, непосредственно вела огонь большая часть гвардейской артиллерии.
Более того, в 4 часа, когда в бой пошла артиллерия, ведомая Лористоном, Наполеон отдал приказ двинуться вперед всей гвардейской кавалерии, 3-й гвардейской пехотной дивизии и оставшейся артиллерии. Этот приказ, чуть позже отмененный, историками обычно не упоминается. Между тем о нем писали два офицера артиллерии – Пион де Лош и Булар, а также инспектор смотров Деннье. «Около 4 часов… – свидетельствует Пион де Лош, – маршал Лефевр крикнул: “Вперед всю гвардию”. Артиллеристы не знали, относится ли это к ним или нет. Император закричал нам, проезжая по равнине: “Вперед, пусть трусы погибнут!”» Майор Булар также писал, что гвардия была двинута вперед, но затем остановлена и возвращена на старое место. Наконец, поразительно точно совпадают с этими свидетельствами и строки Деннье о том, что одновременно с отъездом императора «священные эскадроны медленно выдвигались вперед, казалось, им были доверены судьбы мира; уважение, страх, надежды вошли в наши сердца. Внезапно эти войска остановились: император отдал другой приказ!». Сам Деннье объяснял это так: «Маршал, имени которого я не назову, приблизился к императору и сказал ему: “Сир, Ваше Величество в восьми сотнях лье от своей столицы!” Эти слова, произнесенные басом, были между тем услышаны графом Дарю, государственным министром, который оказал мне честь повторить их»[1976]. Могла ли эта фраза произвести столь драматический эффект на Наполеона, последующее решение которого имело поистине исторические последствия?
Примерно в половине 4-го Наполеон посчитал возможным позавтракать. Если в полдень он резко отчитал Боссе за такое предложение, то теперь, хотя кавалерийский бой за «большим редутом» был еще в самом разгаре, расположение духа у него было иным: центр русских позиций был почти прорван. Многолетний опыт и интуиция подсказывали императору, что еще полчаса усилий, и наступит решающий момент боя. Тогда можно будет нанести последний, роковой удар резервами. Наполеон съел немного хлеба и выпил стакан неразбавленного красного вина (вероятно, шамбертена). Когда завтрак был закончен, к Наполеону подвели чудом оставшегося в живых на «большом редуте» больного генерала П. Г. Лихачева. Наполеон, довольный взятием «редута» и «подарком», который ему преподнес Богарне, благосклонно поговорил с пленным генералом несколько минут и, желая закончить столь великий день театральным жестом, приказал возвратить Лихачеву шпагу. Однако старый генерал ответил отказом, мотая головой и повторяя «нет, нет». Наполеон был удивлен «нетактичностью генерала», а поляк Р. Солтык, переводивший разговор, попытался сгладить ситуацию, объяснив, что это шпага не генерала, а его адъютанта. Пренебрежительно улыбнувшись, Наполеон отдал шпагу обратно французскому адъютанту, который ее принес, и жестом приказал увести генерала. Полковник Лежен услышал, как император, обращаясь к свите, «сказал настолько громко, чтобы тот услышал: “Уведите этого глупца”. После разговора с русским генералом и его странным жестом Наполеоном овладело заметное беспокойство. «… Ему казалось непонятным, – писал Коленкур, – как могло случиться, что захвачено так мало пленных, когда редуты были взяты с такой стремительностью и окружены со всех сторон кавалерией Неаполитанского короля. Он выразил неудовольствие по этому поводу и задал в связи с этим очень много вопросов. Он не скрывал, что желает других результатов и надеется на них. “Мы выиграем сражение, – сказал он, – русские будут разбиты, но дело не будет завершено, если у меня не окажется пленных». Император казался озабоченным”. В таком настроении Наполеон и отправился в 4 часа дня в рекогносцировку, желая лично увидеть результаты сражения»[1977].
С трудом сев на лошадь (в этой поездке император был на Эмире и Куртуа), Наполеон шагом поехал вперед. Любое резкое движение вызывало у него боль. Сомнения, чувство неуверенности и неопределенности с новой силой завладели императором. Если накануне сражения Наполеон ставил перед собой двойную цель – разгромить русскую армию и войти в неприятельскую столицу, то теперь он все более склонялся к иному решению. Цена, которую он должен был заплатить за разгром неприятельской армии, превосходила все его предварительные оценки и могла оказаться гибельной. Не лучше ли было просто оттеснить русские войска и заставить Кутузова сдать Москву? В этом случае Наполеон, сохранив боеспособность своей армии, извлек бы главным образом политические преимущества, оказавшись в русской столице и, возможно, вынудив Александра I к мирным переговорам (о такого рода переменах акцентов в планах Наполеона писали весьма проницательные современники – маршал Гувион Сен-Сир и представитель британского правительства при русской армии Р. Т. Вильсон, относя это, правда, к кануну сражения[1978]).
Отъехав немного от Шевардинского редута, Наполеон приказал двинувшемуся было вперед гвардейскому резерву остановиться. Теперь окончательное решение, будет ли брошена вся гвардия в огонь, а фактически – вопрос об изменении всего стратегического плана Наполеона – зависели исключительно от тех впечатлений, которые произвело бы на императора поле боя. Советы и комментарии лиц, сопровождавших Наполеона в этой поездке или встреченных им, могли усиливать или ослаблять эти впечатления[1979].
Император пересек Каменский овраг и двинулся в направлении «флешей». «Тем временем, – вспоминал Роос, хирург 3-го вюртембергского конноегерского полка, находившийся со своим перевязочным пунктом у ручья Каменка, – поперек нашего оврага проехал с большой свитой Наполеон. Медленность его передвижения, казалось нам, означает спокойствие и внутреннюю удовлетворенность ходом битвы; ведь мы до сих пор не научились разбираться в выражении его серьезного лица…»[1980]
Подъехав к «флешам», Наполеон далее направляется к д. Семеновское, «где остается долгое время. Ружейный и картечный огонь так силен, что штабу… приказано слезть с лошадей». Ружейные пули «поражают каждую выставляющуюся голову. Наполеон почти один отправляется вперед» (Пеле). Император, повторяя, что победа «не доставила еще следствий, которых можно было от нее ожидать», видит, что русские массы все еще не расстроены, но наоборот, пытаются вновь сконцентрироваться и атаковать. Двигаясь по полю боя, Наполеон пытается оценить примерные потери русской армии. Они, как ему было очевидно, значительно превосходили французские, но могли составить, как он тогда думал, не более 30 тыс. человек[1981]. Это мнение оказалось ошибочным. Психологически и Наполеон, и французское командование не были еще готовы к восприятию подлинных потерь того дня. Поэтому, зная, что русская армия составляла накануне сражения не менее 130 тыс., император мог предположить, что Кутузов располагает, хотя и потрепанными, но еще значительными силами. Особое впечатление на Наполеона произвело почти полное отсутствие пленных и значительных трофеев. Одиночные солдаты, раненые, и разбитые пушки, захваченные французами, явно свидетельствовали о готовности русских продолжать борьбу. И все же, находясь возле д. Семеновское, Наполеон все еще не отваживался принять ок