се время стреляли картечью”. “Мы не разбили яйца, – отвечал маршал, – потери врага громадны, и нравственно он должен был быть страшно потрясен; его надо преследовать, чтобы воспользоваться победой”. “Однако он отступил в хорошем порядке”, – отвечал король. “Я не могу поверить, – отвечал маршал, – как это могло быть после такого удара?”» В этот момент разговор был прерван, так как император пригласил к себе Нея[2042]. Трудно сказать определенно, о чем именно была беседа императора с маршалом Неем, но достаточно точно можно предположить, что в разговоре с Мюратом, который состоялся чуть позже, Наполеон, осведомившись о состоянии кавалерии, распорядился сформировать авангард из резервных кавалерийских корпусов и пехотной дивизии Фриана (сейчас ею командовал Дюфур), двинуться вперед, овладеть Можайском и расположиться в нескольких километрах за ним. Официальный приказ Мюрату вручил Бертье в 10 часов утра[2043].
В тот же час Наполеон приказал подать лошадь, сел на Тори и начал осмотр поля битвы[2044]. Вначале его путь лежал «к маленькой дотла сожженной деревне», где вся «земля была сплошь покрыта убитыми» (Солтык). «Поле битвы представляло собой омерзительное зрелище, – вспоминал Пельпор, командир 18-го линейного полка, остатки которого в тот момент были рядом с сожженной деревней. – Небо было мрачным, шел дождь, дул ветер, и всюду были обезображенные тела. Какая картина! Трудно было сохранить какие бы то ни было иллюзии»[2045]. От Семеновского император отправился к Курганной высоте, проехав «вдоль высот, где была выстроена русская армия. Они тоже были покрыты трупами» (Солтык). Сегюр, который ехал сзади Наполеона, видел, как и император, что «вокруг орлов прогуливалось ровно столько офицеров, унтер-офицеров и солдат, сколько требовалось для охраны знамени. Их одежды были изодраны в пылу битвы, закопчены пороховым дымом, обагрены кровью…»[2046] Среди убитых лежали раненые. Лошадь Сегюра наступила на одного из них, который громко закричал. «Сир, это только русский», – сказал один из адъютантов Наполеону. «После победы, – резко бросил император, – нет врагов, есть только люди». Он приказал оказать раненому помощь. Вообще, Наполеон исполнил долг гуманности по отношению к русским раненым. «…Он сам указывал, кого из них следовало перенести, по мере того как он их находил или до него доносились их стоны. Постепенно он разослал всех офицеров своего штаба, чтобы ускорить дело и оказать этим раненым быструю помощь»[2047].
Брандт видел, как Наполеон, «выглядевший бледным и мрачным», прибыл к восточным скатам Курганной высоты и приказал офицеру своей свиты отправиться с несколькими конными егерями к «большому редуту». Егеря и офицер образовали своего рода каре, и каждый на определенном пространстве вокруг себя сосчитал мертвые тела. Операция была повторена многократно. «Как мне сказали, – вспоминал Брандт, – эту операцию проделывали в разных местах, чтобы сосчитать убитых»[2048]. Император оставался возле «большого редута» некоторое время, иногда поглядывая в подзорную трубу в сторону Можайска. Время от времени к нему подводили русских пленных, «не в очень большом количестве, и которые имели скорее вид усталых людей и оставленных в тылу; он спрашивал их, требуя сказать, какого они корпуса и много ли потеряли их полки»[2049].
Ближе к полудню Наполеон возвратился в ставку, желая, помимо всего прочего, лично понять причину тревоги, всполошившей войска в районе Шевардинского редута. Об этом событии писало несколько очевидцев – Кастелан, Боссе, Булар, Шамбрэ, Гардье. Но наиболее точную картину дал Дюмонсо, непосредственный участник происшествия. Утром половина полка «красных улан» (2-го гвардейского шеволежерского) была отправлена искать фураж и произвести под командованием второго майора ван Хассельта рекогносцировку. «Красные уланы» двинулись вправо – в места боев 5-го корпуса, дошли до совершенно разоренной деревни (определенно Утицы) и, найдя там немного фуража, расставили вокруг посты. Неожиданно услышав где-то впереди себя «ура», они должны были выслать взвод солдат во главе с лейтенантом Зигелем-сыном, чтобы произвести разведку. Около полудня этот взвод, скача во весь опор, внезапно появился у бивака, извещая громкими криками о том, что следом за ним идут казаки. Повсеместно поднялась тревога, раздавались призывы: «На лошадей!», «К оружию!», «К палаткам императора!» Крики мешались с нестройными звуками труб. Котелки с пищей были опрокинуты, огонь перебросился на подстилки, лежавшие вокруг костров… Испуганные лошади брыкались, вырывались и убегали… Только появление хладнокровного маршала Бессьера смогло навести порядок. Солдаты наконец-то построились, и лейтенант Зигель сообщил маршалу, что при выходе из леса на него неожиданно напали и погнались многочисленные казаки. Бессьер приказал одному эскадрону отправиться в разведку. Через некоторое время тот возвратился, не найдя ни малейших признаков неприятеля. Был дан отбой, и гвардейцы вернулись на бивак. Наполеон, вернувшийся из рекогносцировки, когда солдаты еще были построены, сказал перед фронтом 2-го полка гвардейских улан «беззаботным тоном», обращаясь к герцогу Истрийскому (Бессьеру): «Ба! Ба! Это не к лицу»[2050].
Примерно через час Наполеон вновь, сопровождаемый штабом, продолжил объезд поля сражения[2051]. Бывший с ним в этой поездке Боссе видел, что «русские полки целыми рядами лежали распростертыми на окровавленной земле и этим свидетельствовали, что они предпочли лучше умереть, чем отступить хоть на один шаг»[2052]. Иногда Наполеон приказывал определить, чем именно были убиты солдаты и какие части были на том или ином участке фронта. Император пытался точно понять, как действовали русские войска и сколько они могли потерять. Общим мнением было, что по всей линии в общем на одного убитого француза приходилось три, а то и более русских. Кастелан, например, уверял, что «было 6 мертвых русских против одного француза»[2053]. В 18-м бюллетене, написанном рукой Наполеона, значилось: «Из 6 трупов было по одному французу и 5 русских»[2054]. «…Я сам насчитал 20 мертвых русских на одного француза», – написал офицер 25-го линейного Паради[2055].
Участник этой поездки адъютант Нарбонна Кастелан записал в своем дневнике впечатления об увиденном: в одном месте тремя рядами мертвых и умирающих четко были обозначены каре русской гвардейской пехоты. Наряду с предварительным подсчетом потерь Наполеон, как и во время первой поездки, продолжал проявлять заботу о раненых. Кастелан оставил нам историю, как один из наполеоновских солдат, раненный в голову, подбежал к императору с просьбой сделать ему перевязку. Наполеон, приказав дать ему водки и сделать перевязку, спросил, из какой тот страны. «Из Флоренции», – был ответ. Кастелан, слышавший это, неожиданно для себя был поражен мыслью о странности судьбы, которая привела флорентийца умирать в качестве французского конскрипта под стены Москвы. Между тем хирург императора барон Ивон с недовольным видом слез с лошади и сделал солдату перевязку. Догнав через несколько минут Наполеона и свиту, он пожаловался на то, что император уже истратил на раненых весь запас корпии, предназначенный для него самого[2056]. Но как это могло помочь такому количеству раненых?
Напомним, что, согласно только неполным данным Деннье, Великая армия потеряла в Бородинском сражении 21 453 ранеными. Если даже принять во внимание большое количество легкораненых, все же трудно представить, как медицинская служба, испытывавшая нужду во всем уже в Вильно и Смоленске, могла помочь такому числу нуждающихся.
Хирурги, оперировавшие в те дни и ночи, невольно отмечали, что почти все раненые французы «обнаруживали спокойствие и терпение, и многие умирали от тяжелых пушечных ран, прежде чем очередь перевязки доходила до них» (Роос). «Наоборот, вестфалец, – отмечал Роос, – лишившийся правой руки, ругался и проклинал Наполеона и его брата и жалел, что не сможет отомстить»[2057].
Но, пожалуй, то, как вели себя русские раненые, удивляло и французов. «Никто не проявляет большего стоицизма, чем покинутый русский солдат. Если он не волочится в поисках помощи, он заворачивается в свою шинель и встречает смерть безропотно», – писал капитан пеших гренадеров Старой гвардии Фантен дез Одар[2058]. Массы искалеченных и окровавленных русских скапливались в оврагах, пытаясь хоть как-то укрыться от пронизывающего ветра. Особенно много их скопилось в овраге за батареей Раевского (во второй половине дня их видел там Дюмонсо, проезжая на Новую Смоленскую дорогу). Они ни о чем не просили и, ни на кого не надеясь, кроме как на Бога, сжимали в руках крестики или нательные иконки, тихо шепча молитвы. Так, один наполеоновский офицер, найдя в воронке от снаряда раненого унтер-офицера русской артиллерии, привел к нему врача Рооса. «…Сам русский относился к ране безразлично, но обнаруживал сильное присутствие духа, мужественно перенося мучения». Раненый был обречен. Все, что офицер и Роос могли сделать, – это накрыть его плащом, «обещав навестить его рано утром»[2059]