Нашел Наполеон время и для того, чтобы 11 сентября написать Марии-Луизе: «Мой дорогой друг, я получил Твое письмо от 26-го. Ты находишь Трианон очень веселым, это прекрасный сезон. Это заставило меня подумать, как хорошо нам было в прошлом году. Здесь жар прекратился, холодно. Моя кровь хороша, между тем небольшой насморк, который у меня был, закончился. Мои дела идут хорошо, обними маленького короля от меня дважды. Напиши своему отцу и отправь с курьером, он мне сказал, что беспокоится, не получая от Тебя вестей. До свидания, моя дорогая. Всего хорошего»[2090].
После боя у Крымского русские продолжали отходить на Москву. Теоретически, и этого Наполеон исключить не мог, Кутузову было бы разумнее отступать к Калуге или, наоборот, на север, прикрывая Петербург. Тогда Наполеону, возможно, пришлось бы двигаться не на Москву, а за русской армией. Но это было возможно только теоретически – после Бородина русская армия сократилась до 50–55 тыс. и, имея перед собой все еще почти 90- или 100-тысячное войско Наполеона[2091], могла идти только к Москве[2092].
Но и французская армия неузнаваемо изменилась[2093]. 12 сентября, в день, когда Наполеон покидал Можайск, чтобы двигаться дальше на Москву, Фезенсак, ранее служивший адъютантом у Бертье, принимал возле с. Кубинское 4-й линейный из корпуса Нея. «…Я был поражен вымотанностью войск и их малочисленностью», – напишет он позже. «Никогда еще мы не несли столь тяжкие потери; никогда еще моральное состояние армии не было столь потрясено. Я не видел признаков былой веселости солдат. Мрачное молчание сменило песни и шутки, которые в свое время заставляли забывать усталость долгих маршей. Сами офицеры выглядели озабоченными; они служили теперь только из чувства долга и чести. Это уныние, обычное для армии, потерпевшей поражение, было странным после решающего сражения, победа в котором открыла для нас ворота Москвы»[2094].
Вновь возобновилась, затихшая было, грызня между высшими начальниками Великой армии. Подобно тому как в конце августа, командование было раздражено длительным отказом русских от генерального сражения, теперь, когда сражение уже состоялось и, казалось бы, было выиграно, стычки между Мюратом и Даву начались снова[2095].
В течение 11 сентября авангард Мюрата оставался возле Крымского, не решаясь двигаться дальше, пока не выяснится ситуация на флангах. Богарне в это время через Рузу направлялся в Звенигород. Южнее Мюрата, на ощупь, пробирался вперед Понятовский, намереваясь перекрыть Калужскую дорогу[2096].
Утром 12 сентября Наполеон, полагая, что Богарне уже занял Звенигород, приказал Мюрату начать движение дальше, на Москву[2097]. По сведениям, которыми располагал Наполеон, главные силы неприятеля могли быть в 25 верстах от Москвы, перед Перхушковом, где, по данным разведки, было сооружено «18 батарей»[2098]. Авангард Мюрата пришел в движение. Однако в тот день никаких стычек с русскими не произошло. «12. День моего рождения, 28 лет, – записал вечером в свой дневник капитан Бонне из корпуса Нея, – мы спокойно маршировали в течение 8 часов без того, чтобы слышать ружейный выстрел…»[2099] Главные силы русских в тот день приближались уже к Мамоновой, располагавшейся всего-навсего в 10 верстах от древней столицы.
В полдень 12 сентября Наполеон, сев в коляску, покинул Можайск и к 6 вечера остановился, не доезжая с. Таторки (во французских документах – Tatarki)[2100], в помещичьем доме справа от дороги, примерно на половине пути из Можайска в Москву[2101]. «Император расположился в дурном шато, – записал Кастелан. – Мы в риге; было очень холодно». Вечером Наполеон продиктовал Бертье приказ для авангардов: Мюрат должен был на следующий день выдвинуться к Перхушково, принц Евгений – двинуться от Звенигорода дальше, с намерением перекрыть дорогу из Москвы на Петербург, а Понятовский – дорогу на Калугу[2102].
Наполеон был почти уверен, что русская армия отступает к Москве. Однако его беспокоило отсутствие сведений, это подтверждавших. Армия двигалась как бы в безвоздушном пространстве, словно заманиваемая в ловушку. «Если неприятель не находится перед вами, – писал 13-го из Таторок Мюрату по поручению Наполеона Бертье, – то надо опасаться, не перешел ли он вправо от вас, на Калужскую дорогу. В таком случае очень возможно, что он бросится на наш тыл. Неизвестно, что делает Понятовский, который должен находиться в двух лье вправо от вас. Прикажите ему двинуть свою конницу на Калужскую дорогу. Император остановил здесь корпуса Даву и Нея до тех пор, пока не получит от вас известий о том, где находится неприятель. Его Величество с нетерпением ожидает известий о том, что происходит на вашем правом крыле, т. е. по дороге из Калуги в Москву»[2103].
13 сентября в 9 утра кавалерия Мюрата двинулась к Перхушкову[2104]. Русской армии там не было. В тот день она вышла из Мамоновой и вплотную подошла к Москве, расположившись в двух верстах впереди Дорогомиловской заставы.
Мюрат, миновав Перхушково, пошел дальше. Главная квартира императора из Таторок была перенесена в с. Вязёмы, имение князя Б. В. Голицына. «Мы прошли два с половиной лье к месту обитания князя Голицына, расположенному на берегу озера в одно лье, – записал вечером 13-го Кастелан. – Это первый действительно прекрасный дом и с большими службами, единственное настоящее шато, встретившееся после нашего вступления в Россию; солдаты авангарда, по своему обыкновению, немного все “перевернули”; ткань на мебели они искромсали»[2105]. Сам Наполеон расположился также в Вязёмах и имел там ночлег[2106]. Мюрат к вечеру 13-го был уже «в виду Филей» и передавал, «что враг укрепил Воробьевы горы, а также еще одну гору»[2107]. Наполеон не знал, и не мог знать, что Москву русские уже решили оставить без боя.
В то время, когда утром 14 сентября авангард Мюрата завязал перестрелку с арьергардом Милорадовича у Фарфоровых заводов и стал быстро теснить его к Москве, Наполеон вместе с Бертье пересаживались из кареты, в которой они выехали на рассвете, в седла. Мост, перекинутый через глубокий овраг, был сожжен. Наполеон, не желая дожидаться, пока инженеры возведут новый мост, поскакал верхом.
В 10 утра примерно в 12 верстах от Москвы Наполеон был встречен Мюратом. Здесь, прохаживаясь по церковному двору, он и узнал из уст Неаполитанского короля, что русские отказались от мысли дать под Москвой второе сражение[2108]. Позавтракав, Наполеон в сопровождении двух дежурных эскадронов неторопливым аллюром поскакал к Москве[2109].
3.8. Итоги. Рождение памяти
Утром 14 сентября было холодно и пасмурно. Однако после полудня, когда Наполеон со свитой въехал на Поклонную гору, стало уже тепло и солнечно. «Вот наконец этот знаменитый город! – воскликнул Наполеон и затем добавил: – Да и пора уж! (il étai temps!)»
Вид чудесного города, озаренного солнцем, оказал на солдат Великой армии магическое действие. «…Мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, все это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами. Были купола, похожие на шары, стоящие на шпице колонны или обелиска, и тогда это напоминало висевший в воздухе аэростат. Мы были поражены красотой этого зрелища, приводившей нас в еще больший восторг, когда мы вспоминали обо всем том тяжелом, что пришлось перенесть. Никто не в силах был удержаться, и у всех вырвался радостный крик: “Москва! Москва!!!”» – так писал Лабом, книга которого о Русском походе вышла уже в 1814 г.[2110] Ложье из того же 4-го корпуса, склонный к чтению классической литературы, не преминул вспомнить Тассо, который описал армию Готфрида Бульонского, увидевшую башни Иерусалима: «У каждого как бы крылья выросли на сердце и на ногах; как легко стало идти. Солнце лило свои горячие лучи на бесплодные поля, оно дошло до зенита, когда Иерусалим предстал перед нами! Да, это Иерусалим, мы видим его, мы осязаем его, тысячи голосов, как один, звучат в воздухе, приветствуя Иерусалим!»[2111]
Да, солдаты чувствовали себя крестоносцами, оказавшимися на границе мира! «Настал наконец день славы, – передавал состояние эйфории, соединенное с ощущением исторического величия минуты, генерал Сегюр, – в наших воспоминаниях он должен был сделаться лучшим, блестящим днем всей нашей жизни. Мы чувствовали, что в это время обращены удивительные взоры всего мира на наши действия и каждое малейшее наше движение будет иметь значение в истории. Казалось, мы шествуем по этому громадному и величественному поприщу, окруженные всеобщим удивлением народов, гордые тем, что мы вознесли славу нашего века выше всех других веков. Когда мы возвратимся на родину… с каким почтительным вниманием, с каким восторгом встретят нас наши жены, наши соотечественники и даже наши отцы! Во всю остальную нашу жизнь мы будем какими-то особыми существами, на которых они будут смотреть с удивлением, которых они будут слушать с любопытством изумления, будут бегать за нами, ловить каждое слово. Это чудодейственное завоевание облечет нас славою; от нас будет веять чем-то дивным и чудесным… В это время были забыты все опасности и страдания. Можно ли купить слишком дорогою ценою высокое счастие во всю жизнь повторять: и я был в войсках, вступивших в Москву»