— Послушай, нас ведь трое. Вот мы и будем сопровождающими друг для друга. И защитницами, если понадобится. Хотя я подозреваю, что все эти страхи быть изнасилованной — просто глупые фантазии.
— Энн, что-то мне кажется, что нас оскорбили, — заявляю я и тоже кладу руку на плечи Энн.
Я ощущаю странное волнение в воздухе, я почти чувствую его на языке, и еще меня охватывает неведомое прежде стремление к некоей цели. И я не собираюсь отступать.
— Ты что такое говоришь, Фелисити? Что мы не стоим того, чтобы попытаться нами овладеть?
Фелисити расплывается в широчайшей улыбке.
— А давай проверим!
ГЛАВА 18
Чтобы добраться до цыганского табора, нам понадобилось пройти около половины лиги через сплошные заросли ежевики, которая отчаянно цеплялась за юбки и царапала лодыжки. К ночи заметно похолодало. Вокруг сыро, промозгло. Воздух неприятно обжигает легкие и вылетает из ртов пухлыми облачками белого тумана. И у меня не на шутку разболелся бок к тому времени, когда мы добрались до цыганской стоянки и увидели наконец шатры и костры, и большие деревянные фургоны, и мужчин, играющих на странных, почти квадратных скрипках… На земле сидели три здоровенные собаки. Как мы мимо них прошли, не понимаю.
— А теперь что? — шепотом спрашивает Энн между двумя судорожными вздохами.
Женщин не видно, они скрываются в шатре. Несколько цыганят бегают туда-сюда. Пятеро молодых парней сидят вокруг костра, пьют и рассказывают что-то друг другу на языке, который нам непонятен. Один, видимо, пошутил. Его друзья хлопают себя ладонями по бедрам и хохочут. Их смех, низкий, горловой, как будто вползает в меня, вызывая желание убежать и спрятаться… или бежать до тех пор, пока меня не поймают. Мне становится не по себе. В мыслях я ведь не заглядывала так далеко и не представляла, что мы будем делать, придя в табор. Сердце отчаянно колотится.
Один из парней у огня — Итал. В свете костра его странные золотистые глаза вспыхивают. Я ловлю взгляд Фелисити и кивком указываю ей на молодого цыгана.
Энн замечает мой жест и начинает испуганно оглядываться.
— Матери Елены сейчас здесь нет, — говорит другой парень.
Он выглядит почти мальчишкой. Похоже, ему лет пятнадцать, и у него весьма выдающийся нос. Если бы нам пришлось бороться за свою честь, он был бы первым, кому бы я врезала как следует, — и именно по носу.
— Но я требую, чтобы нас проводили к матери Елене, — холодно и уверенно произносит Фелисити.
Наверное, лишь я одна понимаю, насколько она на самом деле испугана, и ее страх пугает меня сильнее, чем положение, в каком мы очутились.
Да как же мы умудрились влипнуть в такое? И как нам теперь выбираться?
— Что здесь происходит?
Между цыганами вдруг появляется Картик, одетый так же, как они; в руке он держит свою самодельную крикетную биту. Когда он замечает нас, глаза у него становятся как блюдца.
— Пожалуйста… нам очень нужно увидеть мать Елену! — говорю я, надеясь, что охвативший меня страх не слишком заметен внешне.
Итал вскидывает руки, его ладони покрыты толстыми мозолями — результат суровой кочевой жизни.
— А… это же твоя подружка! Извини меня, друг!
Картик фыркает.
— Она не…
И тут же умолкает на мгновение.
— Да, она моя подружка.
Он хватает меня за руку и выдергивает из круга. Нам вслед летят свист и бодрые крики. Но тут мое второе запястье сжимает еще чья-то рука. Это тот самый мальчишка с крупным носом.
— А откуда нам знать, что она твоя? — насмешливо спрашивает он. — Что-то по ней не видно, чтобы она хотела с тобой пойти. Может, она предпочтет меня?
Картик слегка мнется, и этого достаточно, чтобы мужчины начали с подозрением переглядываться. Пальцы носатого цыгана сжимают мое запястье слишком крепко, и я ощущаю во рту вкус страха, холодный и металлический. Сейчас не время держаться скромницей. И разумные объяснения тоже не помогут. А потому я без предупреждения целую Картика. Его губы, прижавшиеся к моим, ошеломляют. Они теплые, нежные, как легкое дыхание, и в то же время плотные и упругие, как мякоть персика… В воздухе вдруг появился запах, похожий на запах подгоревшей корицы, но никакого видения при этом не случилось. Это просто запах Картика, проникший в меня. Запах, от которого из головы вылетели все мысли, а вместо них меня охватило безумное желание получить больше, еще больше…
Язык Картика на мгновение скользнул в мой рот, вызвав острую дрожь во всем теле. Я отшатываюсь, к лицу приливает кровь. Я не в силах посмотреть на кого-либо, в особенности на Фелисити и Энн. Что они думают обо мне сейчас? А что бы они подумали, если бы узнали, до какой степени мне это понравилось? Что же я собой представляю, если наслаждаюсь поцелуем, который сама же и сорвала с такой дерзостью, не ожидая, пока меня об этом попросят, не ожидая, пока мужчина сам начнет добиваться этого?
Коренастый цыган, стоявший позади остальных, гулко хохочет.
— Ну, теперь-то я вижу, что она твоя!
— Да, — хрипит Картик. — Я отведу их к матери Елене, пусть предскажет им судьбу. А вы продолжайте пить. Нам ведь нужны только их деньги, а не куча неприятностей.
Картик ведет нас к шатру матери Елены. По дороге Фелисити, вместе с Энн идущая впереди, оглядывается на меня и Картика. Ее взгляд метнулся от меня к нему и обратно. Я делаю каменное лицо, и Фелисити отворачивается. Мы подходим к шатру, Картик поднимает полотнище входа, впуская Фелисити и Энн, однако меня резко отталкивает в сторону.
— О чем вы вообще думали, когда явились сюда?
— Мы хотели узнать будущее, — бормочу я.
Это звучит весьма глупо, но мои губы все еще горят от поцелуя, и я слишком смущена для того, чтобы подыскивать более умный ответ.
— Прости, что я так себя вела, — кое-как выговариваю я. — Меня вынудили к тому обстоятельства, ты ведь понимаешь. Надеюсь, ты не считаешь меня чересчур наглой…
Картик наклоняется, подхватывает с земли желудь, швыряет его в воздух и поддает крикетной битой. Бита очень старая, треснувшая, и удар получается никудышным. Губы Картика сжимаются в тонкую линию.
— Мне теперь навек не дадут прохода!
У меня холодеет в животе.
— Прости… это все из-за меня, но я не хотела…
Картик молчит, а я чувствую себя настолько униженной, что мне хочется прямо тут провалиться сквозь землю.
— А где еще одна из вашей маленькой компании, четвертая? Прячется в лесу?
Я далеко не сразу соображаю, что он имеет в виду Пиппу. Я вспоминаю, как он смотрел на нее там, в лесу. Картик, похоже, с тех пор не переставал думать о ней. Меня и саму удивляет, как меня задел его вопрос.
— Она заболела, — раздраженно отвечаю я.
— Надеюсь, ничего серьезного?
Я не понимаю, почему меня так сильно расстроил столь очевидный интерес Картика к Пиппе. Ведь между нами ничего такого романтического нет. Нас ничто не связывает, кроме его мрачной тайны, да мы и не желаем никакой связи. Нет, не то мне причинило боль, что Картик страстно тянулся к Пиппе. Меня ужалило изнутри просто потому, что я знала: мне никогда не получить того, чем обладала Пиппа… у меня нет такой могущественной красоты, которая бросает к ногам весь мир. Я боюсь, что мне всегда придется с трудом добиваться того, чего мне хочется. Мне всегда придется гадать, действительно ли меня желают или я просто гожусь для каких-то целей.
— Да, ничего серьезного, — отвечаю я, тяжело сглатывая. — Ну, теперь я могу туда войти?
Я протягиваю руку, чтобы отвести в сторону полог, но Картик снова сжимает мое запястье.
— Больше никогда так не поступайте! — зло предостерегает он меня и вталкивает в шатер. А сам отправляется к лесу, чтобы вновь превратиться в тот ночной глаз, который постоянно следит за мной.
ГЛАВА 19
— А, вот и ты! — окликает меня Фелисити, сидящая у маленького столика вместе с Энн и старой цыганкой. — Мать Елена только что сказала нам кое-что очень интересное насчет того, что Энн станет потрясающей красавицей!
— Она сказала, что у меня будет много поклонников, — перебивает ее взволнованная Энн.
Мать Елена манит меня пальцем.
— Подойди поближе, дитя. Мать Елена расскажет тебе о твоем будущем.
Я подхожу к столу, пробираясь между стопками книг, горами сваленных как попало разноцветных шарфов и шалей, и еще вокруг стоят бутыли с сушеными травами и всяческими настойками. Над головой старой женщины висит на крюке фонарь. Его свет очень резок, и я отчетливо вижу, какое у нее темное и морщинистое лицо. Уши у цыганки проколоты, а на каждом пальце надето по кольцу. Она протягивает мне маленькую корзинку, на дне которой лежит несколько шиллингов.
Фелисити откашливается и шепчет:
— Дай ей несколько пенсов.
— Ну да, а потом у меня не останется ни гроша до того, как родные приедут в день посещений, — шепчу я в ответ.
— Дай. Ей. Пенс, — цедит Фелисити, старательно улыбаясь.
Тяжело вздохнув, я опускаю в корзинку последние оставшиеся у меня медные монетки. Мать Елена трясет корзинку. Удовлетворенная звоном монет, она высыпает их в свой кошель.
— Итак, что выберешь? Карты? Ладонь?
— Мать Елена, я думаю, нашей подруге было бы очень интересно выслушать ту историю о двух девушках из этой школы, которую вы начали нам рассказывать, — говорит Фелисити.
— Да, да, да. Но не тогда, когда здесь Каролина. Каролина, принеси-ка воды, поскорее!
В шатре никого, кроме нас, нет, и я чувствую себя весьма неловко. Руки старой цыганки поглаживают колоду карт. Она склоняет голову набок, как будто прислушиваясь к чему-то забытому — обрывку какой-то мелодии или голосу из прошлого. А когда она смотрит наконец на меня, то как будто узнает во мне старого-старого друга.
— Ах, Мэри, какой приятный сюрприз! Что мать Елена может сделать для тебя сегодня? У меня есть чудесные медовые печенья, сладкие-пресладкие. Ну-ка…
Ее руки задвигались, укладывая на воображаемый поднос воображаемое печенье. Мы обмениваемся удивленными взглядами. Была ли это игра на публику, или бедная старушка действительно была безумной, как Шляпник? Она протягивает мне свой невидимый поднос.