Он жаждал видений. Он жаждал испытать себя.
Но видения не приходили.
Когда-то он боялся снов. Теперь он их хотел. Он злился. Ему казалось, что кто-то обделил его. У него был дар, он был уверен в этом, он хотел овладеть им, он хотел испытать себя — и доказать, что дар его нужен. Доказать этому отшельнику, этому надменному дураку, что вся его мудрость — не более чем сухая ветка для растопки костра.
Дни тянулись в жидкой жаре, и досада все больше грызла. Теперь никто не сравнил бы его с юношей с фрески подземного храма Анти. Он был похож на человека, которого мучает ночной демон. Он ходил с распущенными волосами, словно не прошел второго перерождения или был изгнан за преступление из сословия дважды рожденных. Он не слышал речей других людей, никого не замечал. И домочадцы дома Мори стали сторониться его. А он всего-навсего боролся с самим собой — он не желал признавать никакой истины в словах отшельника, но понимал, что придется ехать на гору Дайва, потому что там могут, как говорил старый аскет, научить его управлять видениями.
Но однажды, уже в конце сухого сезона, в месяце нири, он распрощался с матерью, как почтительный сын, сделал наставления, как старший мужчина в доме за отсутствием отца, слугам, вассалам и младшим братьям и сестрам и отправился в паломничество на гору Дайва.
Так издревле повелось, что поклоняться люди приходили в чистые места. Поклонялись лесным духам. Поклонялись духам деревьев, камней и ручьев. Духам гор и источников. Боги высоко и далеко, им поклоняются торжественно, в храмах под золотыми крышами, а духам поклоняются в местах, где ощущается их присутствие.
Эти места почти всегда принадлежали прежде или до сих пор принадлежат потаенным небожителям. Тут не растут ядовитые растения, тут не убивают друг друга звери, тут вода целительна, а деревья никогда не покрывает парша, и их листву не пожирают гусеницы. Тут никто не посмеет никому причинить вреда. Говорят, в таких местах раненое животное может спастись от хищника — он не посмеет его преследовать.
Пожалуй, единственный, кто может нарушить священный порядок такого места, — человек. И только люди стали строить в покинутых небожителями местах обители. Пусть и священными называются такие монастыри, а человек все равно тащит за собой всю свою грязь даже туда. Несовершенен и мерзостен человек.
Ономори с внутренней досадой наблюдал, как по двору ажио шествует низменная курица с выводком цыплят. Воняло куриным пометом. Откуда-то тянуло свинарником. Грязь, суета и вечное людское желание жрать.
Ономори терпеливо ждал, но никто не обращал на него внимания. Тянулись минуты, складываясь в часы, и юноша начинал раздражаться. Он пришел к ним за помощью — он, наследник рода Мори, а они смотрят мимо него!
Он спешился и решительным шагом пошел по грязному двору к внутренним воротам, возле которых лениво развалилась рыжая сука с отвисшими сосцами.
У ворот никого не было. Каменное красное строение в два жилья с плоской крышей охватывало вымощенный камнем двор без единой зеленой травинки. Вдоль второго, верхнего жилья тянулась галерея, опиравшаяся на крашенные в желтый цвет деревянные колонны. В левом углу двора был колодец, закрытый деревянной круглой крышкой. Во дворе не было никого. Ономори растерянно огляделся. Вымерли тут все, что ли?
Мимо него с внешнего двора прошмыгнул было монашек с выбритым лбом в серой хламиде. Ономори схватил его за рукав.
— Где ваш наставник? — почти прорычал он. Монашек, не поднимая глаз и не говоря, показал на открытую дверь, поклонился и куда-то исчез.
Ономори глубоко вздохнул и решительно направился туда.
Не старый еще, крепкий мужчина с бритой головой и густыми бровями над плоским носом сидел, скрестив ноги, на циновке и смотрел прямо в глаза Ономори. Тот открыл было рот, но настоятель заговорил первым:
— Ты нетерпелив, но настойчив. Ждал ты мало — это не слишком хорошо. Значит, тебе не хватает терпения и умения ждать. Ты не пал духом и не уехал, разочаровавшись. Значит, ты упорен и действительно стремишься к своей цели. Это хорошо. Ты не побоялся войти ко мне — стало быть, ты решителен. Это хорошо. Но ты вошел к старшему без приглашения, а это уже наглость, и это плохо. Потому ты будешь наказан.
Ономори и опомниться не успел, как откуда-то выскочили два здоровенных монаха и, заломив ему руки за спину, сунули его носом в пол и начали лупцевать гибкими бамбуковыми палками. Когда наказание окончилось, они снова молча отошли, и он понял, что они просто стояли у стены по обе стороны двери — молча и неподвижно, точно так же, как и сейчас.
Ономори молча поднялся, кипя от гнева, но не промолвил ни слова. Мрачно, исподлобья посмотрел на настоятеля и неуклюже, ненавидя себя за унижение, поклонился.
— Ты не кричал, значит, ты умеешь терпеть боль и лишения. Это хорошо. Ты сумел сдержать гнев — это тоже хорошо. Но ты не заметил послушников, значит, ты невнимателен, а это плохо. — Наставник поднялся, жестом отпустил послушников, и те, поклонившись, бесшумно вышли. — Я буду разговаривать с тобой, Ономори-ан-Мори.
Первое время было мучительнее всего, потому что это было время послушания, когда ему мог приказывать любой, и Ономори смиренно и молча выполнял приказанное. Видения не приходили. Сны тоже. Дни тянулись с тупым однообразием, и потому когда один из послушников приказал идти к наставнику, которого он с тех пор не видел, Ономори даже не понял, о чем речь.
Наставник принял его в той же келье и сказал:
— Ты научился быть смиренным, теперь будешь учиться владению телом.
С утра его вместе с молодыми монахами выгнали на двор и до конца дня заставляли стоять в непривычных и неудобных позах, терпеть боль от ударов палкой, бить других, падать и подниматься, защищаться и нападать. «Стать водой», говорили ему. Вода преодолевает все. Ономори помнил о ручье — и учился становиться водой. Со временем — а он уже терял ему счет — он стал одним из лучших в искусстве нападать и защищаться.
Но сны не приходили.
Видения тоже.
Следующей ступенью было обучение правильному дыханию, сосредоточению, отрешению от окружающего. Те из монахов, кто хорошо овладел этим искусством, в бою были намного лучше тех, кто ограничивался лишь обучением тела. Но Ономори искал в этом другого — сосредоточение порой вызывало в его душе странное тягучее ощущение, которое возникало всегда в предчувствии видения.
Но видения не приходили.
Не приходили и сны.
На исходе месяца дождей йу в обитель прибыл отец, высокородный господин Тарни-ан-Мори. Он не разговаривал с настоятелем, и Ономори поразился — почему отца не подвергли такому же испытанию, как его, или наказанию? Спохватился он уже позже и ужаснулся — как же изменился образ его мыслей. Он совсем забыл, зачем он здесь! Он забыл о добре и зле, о вопросах, о даре… Наставник в тот вечер, словно прочитав его мысли, сказал:
— Теперь ты увидел себя со стороны. Ты готов задавать вопросы, потому завтра ты начнешь следующую ступень обучения. Прежнее обучение было лишь подготовкой к вопросу «как?». Как достичь такого состояния, чтобы увидеть тогда, когда хочешь, и то, что желаешь. Далее идет вопрос «что?». И последний — «зачем?».
Так определил дальнейшее обучение наставник. При этом он так сверлил Ономори своим темным взглядом, что юноша начинал терять обретенный с таким трудом покой.
Он держал в руке лист грубой тряпичной бумаги. Помятый, неровно оторванный по верхнему краю — почему по верхнему? Нет, сейчас не время для вопросов «почему?» и «зачем?», сейчас время просто видеть и бесстрастно замечать то, что видишь.
Итак, неровно оторванный по верхнему краю листок серой тряпичной бумаги.
— Я вижу мужскую руку. Мозолистая. Рука воина. Он был раздражен и нетерпелив.
Ономори снова закрыл глаза, держа в руках обрывок.
— Это высокий человек с широким лицом, коренастый и гневливый. Это полководец высокого ранга. — Помолчал. — Мне кажется, что я прежде уже видел его.
Наставник кивает.
— Попробуй теперь услышать.
Ономори снова погружается в покой и сосредоточение. Долго молчит.
— Слышу свист стрел. Кто-то зовет. Это его имя — Тахэй-ан-Лин. — Поднимает взгляд на наставника. — Это вы?…
Он сам поражается тому, что сказал. Тахэй-ан-Лин, легендарный Красный Дракон, герой войны с северными варварами… Отец столько рассказывал о нем — еще юношей он воевал с ним под одним знаменем!
Только вот когда заходила речь о том, где сейчас Красный Дракон и какова была его судьба после окончания войн, после великих почестей, оказанных ему Золотым Государем, отец отвечал кратко — он удалился от мира, дабы приблизиться к небожителям.
А вот простонародье языкастое говорит о несправедливости государя, и бродячие лицедеи показывали пьесу в манере «ото» о неправедном государе. Ономори тайком ходил туда вместе с сыном конюха, а потом еще зашли в деревенский трактир и угощались запретной рисовой злой водой, заедая вяленой рыбой, вонючей, но страшно вкусной.
Красный Дракон. Наставник. У Ономори тяжело забилось сердце.
Наставник Молчаливый Дракон отводит взгляд и встает.
— Это так. Я был полководцем. Теперь я тот, кто есть.
— Вы сожалеете, — не успел удержаться Ономори. — Вы не хотели быть здесь!
Наставник резко оборачивается к нему.
— Ты никому не скажешь!
— Никому, — покорно говорит Ономори. Красный Дракон!
И он — живой? Он — здесь? И он — ОН! — говорит с ничтожным Ономори?
Наутро все показалось сном — наставник ничем не выдал той маленькой тайны, что уже связала их незаметной нитью. Ономори понял — и тоже ничем не показывал своей причастности. Теперь все в движениях, поступках и словах наставника носило особый смысл — Ономори казалось, что все это обращено к нему одному, и так же незаметно пытался показать, что он все понимает и хранит тайну.
И тем усерднее он старался. Тем честнее пытался постичь то, чему его учил Молчаливый — нет, Красный Дракон. Все имело второй смысл.