С вокзала Дмитрий повез нас в «Ритц», где он поселился после приезда в Лондон. Как я узнала потом, средства у него имелись: сразу после революции он продал свой петроградский дворец. С тех пор российский рубль обесценился, и изначально крупная сумма сильно уменьшилась. Ему пришлось тратить основной капитал. И все же, при расходовании с умом, ему на какое-то время должно было хватить средств на сравнительно скромную жизнь.
В первый совместный вечер мы оба так волновались, что тщательно избегали сколько-нибудь серьезных тем и говорили о пустяках, радуясь, как дети. Заглушая боль, мы непрестанно смеялись и шутили. Если бы мы перестали притворяться веселыми даже на миг, нас раздавила бы тяжесть того, что находилось внутри нас. В первый день мы без слов приняли условия игры. Позже, когда острота первой встречи немного притупилась, нам удалось рассказать друг другу, сначала лишь урывками, а затем подробнее, обо всех наших злоключениях. Впрочем, наше отношение к новой действительности так и не изменилось: мы старались ее высмеивать. Самую важную часть нашей жизни по-прежнему составляло прошлое, наше собственное прошлое; мы напоминали людей, которых грубо разбудили от приятного сна. Мы словно ждали, когда можно будет снова заснуть и соединить разорванные нити. Вспоминая отца, мы говорили о нем как о живом человеке, с которым расстались на время; так же говорили о тете Элле и особенно об императоре и императрице, в чью смерть тогда мало кто верил. Политические и нравственные предпосылки, которые вызвали катастрофу в России, мы никогда друг с другом не обсуждали. После революции нам в основном приходилось слышать пылкие и односторонние оценки, но спорить с ними нам не хотелось, и мы ничего не хотели и не собирались к ним добавлять. Наоборот, нам обоим казалось: лучше подождать, когда песчаная буря обобщений уляжется. Тогда мы сможем яснее понять свое положение и сформулировать непредубежденные собственные мнения.
Дмитрий не только возмужал физически, он очень развился и умственно. Произошедшие с ним перемены и радовали, и огорчали меня. Мало у кого жизнь начиналась так легко и блестяще, как у него. Он владел огромным состоянием, не связанным ни с какой ответственностью; отличался необычайной красотой и обаянием. Кроме того, все знали, что он – любимец царя. Еще до того, как он окончил обучение и вступил в Конногвардейский полк, в Европе не было ни одного молодого принца, более ярко блиставшего в обществе, чем он, – как на родине, так и за границей. Казалось, его жизненный путь вымощен золотом. Все его обожали и потакали ему. Его жизнь была такой ослепительной, что отец, бывало, качал головой, тревожась о том, что готовит для него будущее. Однако, несмотря на его поразительный успех и юношеское воодушевление, которое сочеталось с поверхностной искушенностью, в глубине души он оставался просто ребенком, мальчиком, которого лишили дома, у которого выбили почву из-под ног. Мучаясь от одиночества, в глубине души он был застенчивым и немногословным, очень страдал от вульгарности и распущенности и мечтал наполнить свою жизнь чем-то большим и настоящим.
Сердце мое разрывалось от боли, когда я видела, как ему, лишенному блистательного прошлого, на каждом шагу приходилось сдерживать свое природное великодушие. Тяжело было смотреть, как жизнь безжалостно выдирает яркие перья из его крыльев, которые он только расправил для высокого полета…
Хотя в революцию его жизнь не подвергалась непосредственной опасности, постигшие его испытания казались тяжелее именно из-за того, что он не наблюдал вблизи мерзости революции. В отличие от нас, остававшихся в России, он не был свидетелем распада, разрушения всех принятых норм, предательства, трусости. Мы все видели и все прошли, ничто не могло нас удивить. Мы были готовы к материальным трудностям. А его путь только начинался. После двух с лишним лет, проведенных рядом с Марлингами, под их надежной защитой, он вынужден был все начинать сначала в одиночку. Кроме того, люди, которые окружали его, находились в том же положении, что и он, люди с расстроенной психикой. Их переживания были ему непонятны, но окружающие охотно делились с ним своими личными катастрофами. А для того чтобы прочно стоять на ногах, крайне важно в создавшемся положении не жалеть себя. Дмитрий держался особняком, молча принимал удары и подмечал нюансы и различия.
Его прежнее существование в России делилось на весьма насыщенную службу в Конногвардейском полку и светскую жизнь; во время войны, находясь в Ставке императора, он наблюдал многое из происходившего изнутри. В Персии у него появился досуг, когда он усиленно развивался: он много читал и изучал те предметы, которые выпали из его блестящего, но несколько одностороннего военного образования. Он очень внимательно следил за происходившим в недавнем прошлом. Снова встретившись, мы поняли, что наше душевное развитие шло примерно одинаково. Мы пытались решить одни и те же задачи, и каждый из нас по-своему приходил к тем же выводам. Не различалась и наша точка зрения на революцию. Мы готовы были признать свою долю ответственности за ошибки прежнего режима. Полнейшее взаимопонимание по большинству вопросов стало для нас источником великого утешения.
Хотя Дмитрий не подвергался непосредственным опасностям в революцию, он не был избавлен от порожденных ею тревог. В Персии, где он очутился вскоре после того, как на родине все начало разваливаться, он был практически отрезан от России, особенно от Петрограда, где жили мы с отцом. В прошлом году он не получал от нас никаких вестей. Скудные сведения, которые ему удавалось раздобыть, поступали от беженцев из России; они были неточными и запоздалыми. Хотя мне удалось в письме сообщить ему о свадьбе, с тех пор прошло много времени, и он не знал о нашем бегстве за границу.
Ближе к концу 1918 года сэра Чарльза Марлинга отозвали из Персии, так как его собирались назначить на новый пост, и Дмитрий, которого ничто не держало в Персии, решил вместе с Марлингами ехать в Англию. Тогда добраться до Англии можно было только через Месопотамию. Дорога оказалась долгой, жаркой, утомительной. Наконец они попали в индийский Бомбей, где сели на британское транспортное судно, на котором в Англию возвращались войска. В то время в Бомбее свирепствовал тиф; эпидемия разразилась и на борту судна. Дмитрий заразился одним из первых. Он болел тяжело, как и многие другие. На небольшом переполненном судне почти не от кого было ждать помощи. Лекарств почти не было; разумеется, не было сестер милосердия. На все судно имелся лишь один молодой врач. Дмитрию повезло больше, чем другим, потому что за ним ухаживал его русский ординарец. Леди Марлинг и ординарец по очереди, днем и ночью, дежурили у его постели. Сам Дмитрий сохранил смутные воспоминания о своей болезни. Он упорно цеплялся за жизнь, и казалось, что выкарабкается. Но потом произошел случай, после которого он не только потерял мужество, но и утратил всякое желание продолжать борьбу.
Однажды жаркой ночью, когда он задремал в своей тесной, душной каюте, ему приснился странный сон. В дальнем углу каюты в воздухе висела маленькая человеческая фигурка, которая показалась ему знакомой. Вглядевшись в полумраке, он узнал меня. Дмитрий увидел, как я маню его пальцем. Во сне он решил, что я, наверное, умерла и явилась за ним. Что-то в нем тогда надломилось; ему показалось, что он медленно уплывает. Ощущение нельзя было назвать неприятным. Он потерял сознание. Леди Марлинг, которая сидела рядом с ним, вдруг заметила, как он побледнел. Дышал он поверхностно, пульс замедлился и едва прощупывался. Она сразу же послала за врачом. Вбежав в каюту, врач мгновенно понял, что у пациента коллапс. Нельзя было терять ни секунды. Очевидно, у молодого врача не было под рукой никаких подходящих средств для реанимации – а может, он просто растерялся. Он сделал единственное, что в тот миг пришло ему в голову: схватил Дмитрия за плечи и сильно встряхнул.
– Очнись, очнись! – что было сил кричал он.
Не приходя еще в себя, Дмитрий услышал голос, который доносился откуда-то издалека. По его словам, именно тот призыв вернул его к жизни. Но процесс выздоровления затянулся и был крайне болезненным. Он утратил желание жить, и в следующие дни доктору и леди Марлинг пришлось бороться за него. Несколько раз они оставляли надежды на его выздоровление. И все же постепенно и очень медленно он начал приходить в себя. Когда Дмитрий рассказывал, что с ним было, мы сравнили даты и пришли к выводу: должно быть, его сон совпал с худшими днями моей «инфлюэнцы». Когда судно пришло в Порт-Саид, Марлинги решили сойти на берег и вместе с Дмитрием провести несколько недель в Каире, где он мог поправляться в удобной обстановке. Он по-прежнему был так слаб, что его пришлось нести на берег на носилках.
В Каире он начал быстро выздоравливать и вскоре смог передвигаться самостоятельно. В нем проснулся интерес к стране, которую он посетил впервые. В начале января 1919 года Марлинги и Дмитрий покинули Египет. Они приплыли в Марсель и на поезде поехали в Париж. Уже несколько месяцев Дмитрий ничего не знал о происходящем в России. Воспоминания о том странном сне не давали ему покоя. Едва попав в Париж, он тут же отправился в дом отца в Булони и побеседовал со старым привратником. Хотя Гюстав почти ничего не знал, то немногое, что было известно, очень встревожило брата. Гюстав сообщил, что великий князь Павел Александрович в тюрьме, княгиня Палей и девочки в Петрограде, о моей судьбе и о судьбе молодого князя Палея ничего не известно. Дмитрий был потрясен; ему казалось, будто земля уходит у него из-под ног. Он уже знал, что Россия охвачена террором; возможно, отец еще жив, но Дмитрий не надеялся увидеть его, ведь он находился в большевистской тюрьме. О моей судьбе он не смел и думать. Хотя революция лишила его многого, вплоть до того дня она оставалась просто словом, пусть и страшным, как было для меня до того дня в Пскове, когда я услышала об отречении императора. И вдруг он с ужасом осознал подлинный смысл происходящего. Брат не помнил, как вышел из сторожки Гюстава, как вернулся в отель. Он был ошеломлен; ему казалось, что всему настал конец. Страна, семья, все самое дорогое в его жизни ушло безвозвратно! Он остался совсем один, без крыши над головой.