олучили от меня много других. В конце концов я продала украшение знакомым по очень низкой цене; к последствиям этой продажи я вынуждена буду еще вернуться позже, так как они оказались весьма важными.
Но, возвращаясь к нашему первому опыту: увидев, как нерешительно мы ведем переговоры, полковник Бойл вмешался, и дело пошло. Рубины были проданы; мы получили деньги.
Теперь мы могли строить планы на ближайшее будущее. Мы найдем место, где можно будет поселиться всем вместе, и муж поедет в Румынию за нашим сыном.
Как-то летом мы вернулись после выходных, проведенных за городом, и стали разбирать почту. Я увидела письмо от свекрови. Она регулярно писала нам раз в неделю, сообщая о мальчике, и до последнего времени его состояние неизменно было превосходным. Предыдущее письмо, правда, было не таким радостным, но в нем не было ничего тревожного. Хотя письмо было адресовано мужу, я вскрыла его сама. С самой первой фразы я поняла: что-то случилось. Меня охватил ужас. Наскоро пробежав первую страницу с длинным вступлением, я перешла ко второй странице и прочла в самом конце ее страшное известие. Наш сын умер.
Как безжалостно смерть преследовала нас! Неужели она истребит нас всех?
Нашему сыну исполнился ровно год. Он стал четвертым близким мне существом, которого я потеряла в течение нескольких месяцев. Письмо с известием о его смерти почти не содержало подробностей, и о том, как все произошло, мы узнали лишь впоследствии. Мальчик был здоровенький, регулярно набирал вес и хорошо развивался. Но летом, когда началась жара, он подхватил кишечную инфекцию. Вначале болезнь не внушала беспокойства, но внезапно, за один день, ему стало резко хуже, начались судороги, и он умер. Ничто не могло описать отчаяния его бабушки и дедушки. В силу какого-то психологического искривления характера я стеснялась новой беды и скрывала страшную новость от всех лондонских друзей, знал только Дмитрий. Я боялась новых изъявлений сочувствия и стремилась их избежать. Мне не хотелось казаться олицетворением трагедии.
Груз у меня на сердце стал тяжелее, хотя я и без того была так подавлена смертью отца, что чувствительность моя притупилась. Много лет после того я не могла даже реагировать на радость. Казалось, во мне что-то выгорело.
Глава IXДомашние хлопоты
Прошло лето; наступила осень. Ничто меня не интересовало. Безразличная ко всему, я избегала общества; я по-прежнему носила траур и не желала думать ни о чем, кроме своих горестей. Хотя после смерти сына я не строила никаких определенных планов, осенью мы решили поселиться вместе с Дмитрием. Мы считали, что так, во-первых, удастся сократить расходы, а во-вторых, нам будет веселее. Из маленькой квартирки мы переехали в снятый мною дом не в самом престижном квартале Лондона.
Мне пришлось вести хозяйство, то есть делать то, чем прежде я никогда не занималась. Надо было обсуждать со слугами то, в чем я совершенно не разбиралась. И нанять прислугу тоже нужно было мне, и составить меню… Мне казалось, что я должна проверять, вытерта ли пыль с крышки фортепиано и натерт ли паркет. Справлялась я из рук вон плохо. Я ничего не смыслила в домашнем хозяйстве, и все подробности ужасно беспокоили и раздражали меня. Дом оказался слишком велик для нас; когда наступила зима, серая и промозглая лондонская зима, оказалось, что дом невозможно прогреть. Конечно, в нем не было центрального отопления, а открытые камины не способны были прогреть просторные помещения. Часть комнат пришлось закрыть, чтобы не переплачивать за уголь – цены на уголь меня очень тревожили. По ночам мы лежали не только на холодных, но и на сырых простынях; по утрам в спальне было так холодно, что вылезать из постели было сродни подвигу. Дни и вечера мы проводили в той комнате, которую могли протопить, то есть в кабинете Дмитрия, где мы топили не переставая. В то время мое мнение о прославленном английском комфорте было не слишком высоким. Приятным исключением в тех условиях служила горячая ванна, но даже это кратковременное удовольствие вскоре оказалось для меня испорчено. Ванная комната была оклеена обоями, и через несколько недель обои начали отклеиваться, отставать от стен. Скоро они повисли клочьями. Наша хозяйка, жившая в соседнем доме, считала нас какими-то татарами-кочевниками и зорко следила за всем, что у нас творилось. При виде ванной она пришла в ужас и велела принимать ванны при открытом окне. Я оказалась не готова к последствиям; последовав ее распоряжению, тут же подхватила тяжелый бронхит. После того, как мы съехали, хозяйка подала на меня в суд за то, что я устроила у нее в доме турецкую баню.
С прислугой я не справлялась. Со слугами-англичанами мне еще повезло, но у нас было и двое русских слуг, и иностранцы либо ссорились с местными, либо, напротив, слишком хорошо ладили. Старая горничная, которую я привезла с собой из Одессы, очень старалась помочь, но в силу возраста пользы от нее было немного. Не зная ни слова ни на одном языке, кроме родного, она постоянно всего боялась и демонстрировала крайнюю беспомощность. Более того, и сообразительностью она не блистала.
Однажды, когда мы еще жили в «Ритце», у нее разболелись зубы, и мой муж повез ее к зубному врачу на автобусе. Перед тем, как оставить ее, он записал для нее на бумажке название и адрес отеля. Однако она отказалась от записки, заявив, что без труда отыщет дорогу домой по рельсам. Так как прежде она ни разу не видела автобуса, она приняла его за трамвай и страшно перепугалась, узнав, что автобус не ходит по рельсам.
Ординарец брата, который находился в его доме какое-то время до начала войны и стал его камердинером, вдруг решил, что именно он будет управлять слугами, причем управлять в соответствии с собственными представлениями. Пока мы жили в Кенсингтоне, он считал наш дом дворцом, а себя – мажордомом. Все должно было делаться в соответствии с освященными временем старинными традициями; он не одобрял нашей, как он считал, неуместной простоты. Он не мог понять, что традиции стали роскошью, которая значительно превосходила наши теперешние возможности. И все же он по-своему был предан Дмитрию и мне, хотя его преданность была примитивной и ревнивой. Путятина он терпеть не мог и, несмотря на многочисленные суровые выговоры брата, никогда не скрывал своего отношения; он не мог простить Путятину мезальянса, каким он считал наш брак.
Какое-то время я храбро, хотя и неуклюже, противилась его попыткам управлять домом, а потом сдалась; даже если результаты его правления становились для нас дорогостоящими, мне жилось проще. Я лишь начинала осваиваться в роли экономки, и, поскольку с тех пор у меня всегда был отдельный дом, пусть и маленький, мне неизменно приходилось вести хозяйство. Все повторялось. Должна признаться: хотя за долгие годы я многому научилась, не думаю, что когда-нибудь научусь быть экономкой.
Справившись с домашними хлопотами, я могла заняться другими делами. Вначале их оказалось на удивление мало. С 1914 года я жила в атмосфере, совершенно противоположной праздности. Во время войны я тяжело работала, учась в подлинном смысле слова и многое узнавая о жизни. В годы революции наша жизнь свелась к борьбе за существование. Все это требовало крайнего напряжения сил. На целых пять лет пришлось забыть о всякой утонченности; я не слышала музыки, не видела ни одной картины, не была в картинной галерее или в театре, не следила за современной литературой. Простота моего существования была почти аскетической. Я совершенно охладела ко всему мирскому; условия и обстоятельства, к которым я вынуждена была применяться, я находила мелочными и суетными. Я не видела больше смысла в бурной деятельности; я разучилась строить планы; мой горизонт сузился настолько, что угрожал меня задушить. Слишком я была подавлена горем, слишком измучена, чтобы попытаться преодолеть новые барьеры, которые вновь воздвигались вокруг меня. Поскольку я не могла поступить иначе, я принимала их, вернее, старалась принять. Кроме того, мне казалось, что от принятия этих ограничений во многом зависит мое семейное счастье, а мне хотелось радоваться хоть чему-то, хотя бы мелочам.
Но как я могла распорядиться своим свободным временем? Изучать живопись, возобновить рисование? Нет, эти увлечения остались в другом периоде моей жизни, в периоде, который умер. Едва ли мне хватило бы смелости его оживить. Как это случается часто, в силу своего положения я очень скоро нашла себе занятие, пусть и не совсем интеллектуальное, но на время удовлетворившее мою жажду деятельности.
Хотя тогда я по-прежнему считала наше изгнание временным, тем не менее меня беспокоило наше будущее и отсутствие средств существования; меня тревожило, что никто из нас не работал. В простоте своей я воображала, что исправить положение достаточно легко; я пойду работать сама. Что касается Дмитрия и моего мужа, которые получили военную подготовку и служили в армии, для них было очень мало возможностей найти такой род занятий, который поддержал бы нас в настоящем и впоследствии позволил бы нам жить с комфортом. Для женщины все несколько проще, она может работать руками.
С детства меня учили шить, вышивать и вязать; я решила, что настала пора применить полученные навыки. В том году в Лондоне вошли в моду вручную связанные свитеры и даже платья. Вот где я увидела для себя отличную возможность! Я купила шерстяную пряжу и спицы, а вместе с ними карточку с инструкциями, как связать свитер. Первый свитер, который я связала, оказался таким большим, что никуда не годился. Я произвела новые расчеты и начала заново; на сей раз с размером я угадала лучше, но осталась недовольна качеством вязки. Поэтому второй свитер я оставила себе. Постепенно я набралась опыта и наконец сочла свою работу достаточно хорошей, чтобы предложить ее на продажу. Я поинтересовалась, где можно продать мое вязанье, и мне дали адрес, куда я явилась, сунув под мышку бумажный пакет со своим свитером. Хотя владелица магазина понятия не имела, кто я такая, цель моего прихода ее изумила. Я развязала пакет, разложила перед ней свое произведение и, пока она его осматривала, стояла, затаив дыхание. Она купила свитер за двадцать один шиллинг и заплатила мне наличными, кроме того, попросила принести ей еще. Я всегда слышала, что первые заработанные деньги волнуют так, что с этим мало что сравнится. Я радовалась, что мое произведение понравилось владелице магазина и она захотела получить другие свитеры, но деньги меня не волновали. Более того, я чувствовала себя виноватой; работа казалась мне нетрудной и недостойной такой высокой цены; мне казалось, что я обкрадываю других, которые нуждаются больше, чем я. Забыв положить деньги в сумочку, я вышла из лавки, так и сжимая их в руках.