Я продолжала вязать свитеры на продажу; связала даже несколько платьев. На свитер у меня уходило четыре-пять дней, на платье – от восьми до десяти. За платье я получала чуть больше двух фунтов. Вязала я целыми днями. Я вставала рано и работала до завтрака; брала с собой вязанье к столу и вязала между переменами блюд; я вязала в поезде и за чтением.
Я выдумывала все новые уловки, которые экономили время. Вся жизнь превратилась в «ряд лицевых, ряд изнаночных», и мои муж и брат все больше ненавидели мои спицы. Несмотря ни на что, я никогда не зарабатывала больше шести с лишним фунтов в неделю, что представлялось совершенно бесполезным; мои заработки были каплей в море. В конце концов я бросила это смехотворное занятие и обратилась к другому.
Мой гардероб, который после пребывания в Румынии состоял из случайно собранных вещей, настолько обветшал, что нуждался в серьезном внимании. Хотя мы по-прежнему жили очень скромно, я больше не могла избегать контактов с людьми, как до тех пор. Хотя я не шла на сближение первой, люди начинали постепенно проникать в мою жизнь. У Дмитрия появилось много новых друзей; старые знакомые делались настойчивее, и я вынуждена была выйти из полного уединения летних и осенних месяцев. Насколько я помню, к тому времени я уже желала восстановить отношения с прежними знакомыми, но, пока не прошло года со смерти отца, я отказывалась от приглашений на званые ужины и походов в театр. Прошел год, и у меня больше не было предлога избегать встреч. Общение, пусть даже и в неофициальной обстановке, не только доставляло радость; встречи требовали и материальных затрат. Попросту говоря, мне нужна была одежда. Но мне казалось, что я не имею права обременять наш бюджет счетами от портних. Поэтому я решила попробовать шить себе одежду самой.
Я нашла журнал, посвященный шитью дамского платья, и внимательно его изучила. Затем приобрела несколько бумажных выкроек и отрез материи. Сейчас я уже не могу сказать, с какого платья я начала и как оно выглядело в готовом виде; помню лишь, что, когда я сделала первый разрез большими портновскими ножницами, мною овладело дурное предчувствие. Ножницы и большую коробку булавок я купила вместе с материей. Так как у нас не было достаточно большого стола для раскроя, я кроила на полу; у меня не было и швейной машинки, и все швы приходилось выполнять вручную. Моей русской горничной не хватало сообразительности, и она не могла подгонять куски. Пришлось призвать в помощь мужа. Стоя перед зеркалом, я объясняла ему, что он должен сделать, но иногда ему приходилось действовать на свой страх и риск, ведь я не видела себя со спины. Я так волновалась, что даже не замечала боли от бесчисленных уколов булавками. За первой попыткой последовали другие; наконец, мне удалось скопировать черное вечернее платье модного дома Калло с юбкой из многослойного тюля, которое на время дала мне приятельница. Впервые я надела это платье, когда меня пригласили на официальный званый ужин. Войдя, я украдкой смотрела на лица других приглашенных женщин. Заметили ли они во мне что-то странное? За вид спереди я была более или менее спокойна, но как спина? На всякий случай я старалась как можно реже поворачиваться к другим гостям спиной. Но все сошло неплохо; к концу ужина я забыла, что на мне платье, сшитое мною собственноручно, тогда как остальные гостьи пришли в произведениях Уорта, Вионне или Калло.
Позже я стала довольно опытной в такого рода рукоделии; в течение ряда лет я сама шила почти все свои платья и все нижнее белье. Кроме того, я шила платья и белье также на заказ, для приятельниц. Я дошла до того, что сумела сшить нарядную домашнюю куртку для мужа; он носил ее не только из уважения к моему труду, но и потому, что в ней ему было удобно. Дмитрию я сшила роскошный халат, расшитый стайками синих птичек на черном фоне. Этот халат он носил много лет; всякий раз, видя его в нем, я бывала польщена. Куда меньше мне повезло с попыткой сшить для него пижаму. Я собиралась сшить шесть пар, но после первой пары, которая получилась удачной, что-то пошло не так: рукава и брючины оказались слишком коротки. Дмитрий, конечно, носил мои пижамы, но никогда не упускал случая привлечь мое внимание к их недостаткам.
Позже я даже научилась шить шляпы, но не зашла дальше подготовительных этапов. При изготовлении шляпок, которые носили в то время, требовалось много клеить и нанизывать на проволоку, что испытывало мое терпение и подточило мой энтузиазм.
Все эти наивные попытки заработать деньги прямо или косвенно путем экономии ничем не кончились. В редкие минуты просветления, когда меня одолевала тревога, я понимала, насколько мы беспомощны. В глубине души я постоянно думала о работе, но о такой работе, которая бы по-настоящему приносила прибыль. К тому времени пришлось продать второй ювелирный гарнитур, с бирюзой.
Тем временем Дмитрий, чтобы не оставаться праздным, занялся изучением политической экономии и социологии. За последний год он очень повзрослел и посерьезнел и потому живо впитывал знания. Его очень интересовало то, чем он занимался и что читал; в то время он много работал. Муж совершенствовался в английском.
Прежде чем окунуться в жизнь, где не было места более высоким интересам, я сделала одну последнюю попытку. В начале зимы 1919 года группа русских эмигранток в Лондоне попросила меня организовать мастерскую, в которой шили бы белье и заготавливали бинты для белых добровольческих армий, которые сражались с большевиками на юге России. Я согласилась. Нашли подходящее место, где мы могли работать, хранить и упаковывать вещи, которые изготавливали сами или получали в подарок. Мы собирались почти каждый вечер, кроили и шили одежду, скатывали бинты. Подавляющее большинство тех, с кем я работала, не принадлежали к титулованной части русского общества; одни были такими же недавними беженками, как я, другие успели обосноваться в Лондоне до или после войны. Меня они не стеснялись и в моем присутствии свободно говорили обо всем, а я поощряла их, задавая вопросы. Я пользовалась случаем, потому что мне интересны были их мысли. Я выслушивала разные точки зрения, стараясь вникнуть во все оттенки смысла; я наблюдала. Я изучала психологию моих соотечественниц, желая с их помощью объяснить прошлое и найти надежду на будущее. Однако я не могла обнаружить ничего достойного внимания, ничего нового. Все были так же ошеломлены, как и мы; как и мы, они не строили никаких планов, не собирались отбрасывать прошлое, жили иллюзиями и проедали последние деньги. Они ничем не могли мне помочь.
Однажды, правда, у меня появилась возможность поговорить с человеком, который всю жизнь находился по другую сторону баррикад; но, когда удобный случай представился, я не сумела им воспользоваться.
Чтобы объяснить происшествие, я должна вернуться в прошлое. Как-то ночью в феврале 1905 года, когда в Москве уже начались революционные беспорядки, дядя Сергей и тетя Элла, у которых мы тогда жили, взяли нас с Дмитрием в оперу на благотворительный спектакль. Тогда мы жили в давящей атмосфере страха. В тот вечер группа террористов, замышлявших убийство моего дяди, разместила нескольких своих боевиков на улице, по которой мы ехали в театр. Один из них должен был подать знак при приближении кареты, а другой – бросить бомбу. Первый, увидев в карете нас, детей, испугался, не подал знак и таким образом спас нашу жизнь. Два дня спустя дядя выехал один; в него бросили бомбу, и он был убит.
Впоследствии Савинков, тот самый человек, который пощадил нас, стал очень известен в кругах революционеров. Однако к 1917 году он, будучи идеалистом, понял, что большевики собираются захватить власть. Будучи социалистом, он переметнулся на сторону буржуазии. В конце концов ему, как представителю преследуемых классов, пришлось покинуть Россию, и он очутился в Лондоне. Вышло так, что я была шапочно знакома с человеком, который как-то встретился с ним и в его присутствии упомянул мое имя. Савинков задумчиво заметил: как странно, что дети, чью жизнь он когда-то спас, выросли и стали политическими беженцами, как и он. Он выразил желание встретиться со мной, что мне передали. Его желание было тем поразительнее, что русские, к какой бы политической партии они ни принадлежали, неизменно превращались в пылких сектантов и резко обрывали связи со сторонниками других убеждений, отличавшихся от их собственных. Особенно ярко такое отношение проявлялось к нам даже со стороны представителей буржуазных фракций, которые находились в оппозиции к некоторым идеям прежнего правительства.
Я со своей стороны обрадовалась возможности встретиться с Савинковым. Хотя он был пламенным революционером и наши взгляды на большинство вопросов были прямо противоположными, я не сомневалась, что его тогдашний поступок намекает на возможность человеческих отношений, которые позволят преодолеть пропасть между нами и найти почву для взаимопонимания. Я надеялась, что в память о прошлом он сможет говорить со мной свободнее. Мне не терпелось кое-что узнать о психологии человека, входившего в организацию, члены которой питали такую ожесточенную враждебность к нам как к династии, хотели уничтожить нас, пусть и ценою ужасного риска для себя. Мне было интересно, какие оправдания он находит тому, что творилось в России. Но перед тем, как согласиться на встречу, я решила посоветоваться с мужем. Путятин пришел в ужас при мысли о том, что я собираюсь встретиться с одним из убийц моего дяди. Он, конечно, был прав, но я смотрела на происходящее с другой точки зрения. Муж обвинил меня в праздном любопытстве. В то время мне не хватило красноречия объяснить, почему я хочу встретиться с Савинковым и поговорить с ним. Переговоры оборвались; мы так и не встретились. Позже, мучимый желанием действовать и тщеславием, Савинков по приглашению Советов вернулся в Россию. Но там он долго не прожил. Всего через несколько месяцев после того, как он уехал, пришло известие о его смерти. Большевики писали, что он покончил с собой, но преобладало мнение, что он попытался устроить заговор против режима, в чем он обладал некоторым опытом, и с ним покончили.