сь, и отцу было совсем нехорошо. Так прошло больше месяца.
Наконец 28 января в больнице ей сказали, что отца там уже нет, что его увезли в штаб-квартиру ЧК. Как ни странно, новость не особенно ее напугала. Пока его не бросили снова в тюрьму, она считала, что он в безопасности; возможно, это могло означать даже полное освобождение. В то время ее занимали лишь его здоровье и мысль о том, как доставить ему провизию, в которой он так серьезно нуждался. Но на следующий день все ее страхи вернулись с новой силой. С раннего утра она пошла к ЧК и тюрьме, где ей не удалось ничего узнать. Все больше отчаиваясь, она добивалась приема у чиновников, которые отвечали презрительно и уклончиво. Так же прошел и следующий день. Рано утром 30 января 1920 года к мачехе домой пришел знакомый. Он велел ей немедленно звонить жене Горького, к чьей помощи княгиня Палей часто прибегала в последнее время, и узнать новости у нее. Жена Горького успокоила ее, сообщив, что сам Горький скоро приедет из Москвы, куда перевели правительство; якобы он добился полного освобождения всех великих князей. Услышав это, знакомый показал княгине Палей утреннюю газету. В ней она прочла длинный список казненных накануне ночью; среди них были «бывшие великие князья» Павел Александрович, Николай Михайлович, Георгий Михайлович и Дмитрий Константинович. Мачеха упала в обморок. Когда она пришла в себя, жена Горького подтвердила это известие.
Все было кончено. После месяцев тревоги, лихорадочной деятельности, усилий, страданий, надежд наступила ужасная пустота. Отец погиб, она больше ничего не могла для него сделать, он больше не нуждался в ней, она осталась одна, бесполезная, потерянная. Она находилась в ступоре, все стало ей безразлично.
Лишь гораздо позже, уже перебравшись в Финляндию, мачеха подробно узнала, что происходило в тюремной больнице в период от Рождества до 28 января, когда ей не разрешали видеться с отцом, и особенно что происходило 28 и 29 января, когда всякая связь прервалась. Врач, который тоже был заключенным, рассказал княгине Палей, что там происходило. Мне не хватило мужества расспросить мачеху о последних часах жизни отца; я узнала о них лишь из ее книги, вышедшей на французском языке в 1923 году. Процитирую отрывок из книги княгини Палей, в основном дословно, местами с сокращениями.
Смена руководства в больнице повлияла на положение всех заключенных, особенно тяжелым стало положение моего отца. Его подвергли многим неудобствам, он больше не находился в отдельной палате.
«В полдень 28 января к больнице приехал солдат из ЧК на автомобиле, чтобы увезти моего мужа. Тюремный комиссар послал за доктором и приказал ему передать „заключенному Павлу Романову", чтобы тот готовился к отъезду. Врач вошел в палату, которую великий князь теперь, среди прочих, делил с одним полковником царской армии.
– Государь, – сказал врач, – мне велели передать вам, чтобы вы собирались и одевались; вы покидаете больницу.
– Я свободен? – радостно спросил мой муж.
– Мне приказали передать, чтобы вы собирались; вас везут в ЧК.
– Возможно, вас освободят, – сказал сосед великого князя, полковник.
Великий князь покачал головой.
– Нет, – сказал он, – это конец. Я знаю, теперь все кончено. Такое чувство у меня уже давно. Доктор, обещайте, что передадите моим жене и детям, как я их люблю. Я бы хотел перед смертью попросить прощения у всех, кому я причинил вред или боль. А теперь, – бодро продолжал он, – помогите мне собрать вещи, нам пора.
Его отвезли в ЧК. Вечером следующего дня он попросил одного грузина, которого освобождали, позвонить по телефону его жене и передать, где он находится. Из страха, а может, потому, что он не мог найти телефон, грузин не выполнил просьбы.
В десять часов вечера великого князя отвезли в Петропавловскую крепость. Других великих князей перевели туда прямо из тюрьмы. Их разместили в Трубецком бастионе, где в прежние времена содержали политических заключенных. О том, что было дальше, доктор узнал от старого охранника Петропавловской крепости. В три часа ночи к ним вошли два солдата. Великим князьям велели раздеться до пояса; их вывели во внутренний двор за собором, в котором хоронили всех Романовых со времен Петра Великого. Там они увидели длинный и глубокий ров, в котором уже лежали тринадцать тел. Солдаты выстроили великих князей в линию перед могилой и расстреляли их. За несколько секунд до выстрелов старый тюремщик услышал голос моего мужа: „Господи, прости им, ибо не ведают, что творят“».
Существуют и другие, не менее драматичные, рассказы о последних мгновениях жизни моего отца, но, поскольку их источники менее надежны, пересказывать их нет смысла.
Через неделю после трагедии петроградские друзья и родственники мачехи помогли ей бежать. Тогда она была не в состоянии самостоятельно принимать решения; друзья решили, что для нее лучше отправиться в Финляндию, где уже находятся ее дочери. Княгиня Палей перешла границу с поразительной легкостью.
Она сразу же поехала в санаторий в Раухе, где находились девочки. Ее встретили врач и женщина, на чьем попечении мои сводные сестры находились последние недели. Они не только не посмели передать девочкам страшную новость, но и не отважились сказать им о приезде матери.
«Чтобы смягчить удар, прежде чем войти к ним, я сняла черную вуаль. Я открыла дверь и заглянула внутрь. Услышав скрип двери, они подняли головы и, заметив меня, бросились ко мне с криками удивления и радости.
– Мама, мама… – и потом, через секунду: – Но где папа, почему его нет?..
Дрожа всем телом, я прислонилась к двери и ответила:
– Папа болен, очень болен.
Наталья громко разрыдалась; у Ирины побелели губы, ее глаза напоминали раскаленные угольки.
– Папа умер! – вскричала она.
– Папа умер, – медленно повторила я чуть слышно, обнимая девочек.
Долго мне не хватало мужества рассказать детям, что их отца убили; я уверяла их, что его смерть была мирной, без страданий».
Примерно через две недели княгиню прооперировали. Когда ей стало лучше, она постаралась сосредоточить мысли на детях, на сыне Володе и на маленьких дочерях. Теперь ей предстояло жить ради них. Хотя зловещие слухи о судьбе Володи доходили до ее ушей, она отказывалась им верить. По возвращении из Выборга, где ее оперировали, мачеха получила письмо от великой княгини Елизаветы Маврикиевны, вдовы великого князя Константина Константиновича, чьи сыновья Иван, Константин и Игорь погибли одновременно с Володей. Великая княгиня приложила к письму отчет из Сибири, полученный ею из британской военной миссии при армии Колчака. В отчете излагались подробности убийства. Вплоть до того дня мачеха еще как-то держалась; узнав же о гибели сына, она сломалась. Все кончено, ее жизнь кончена. Она молилась о смерти.
Постепенно к ней вернулось самообладание, ее поразительная жизненная сила преодолела подавленность, и она снова начала интересоваться жизнью. Она вынуждена была жить ради дочерей, которые нуждались в ней, но ее раны так и не исцелились; они оставались свежими, как в первый день.
Глава XIIОбраз мыслей изгнанницы
Несмотря на печальные часы в обществе княгини Палей и все болезненные воспоминания, которые они навеяли, Париж в тот раз произвел на меня лучшее впечатление. Постепенно я выходила из состояния полного равнодушия, в которое погрузилась после смерти отца. Хотя, еще бессознательно, я тосковала по деятельности, а в Лондоне я никак не могла найти выхода для возвращающихся ко мне сил. В Париже я поняла: моей апатии способствовала та жизнь, какую я вела в Лондоне. Лондон как будто застыл, не в силах найти выход из положения, в каком оставила его война. Париж был другим, по сравнению с Лондоном он бурлил и кипел. Конечно, много сил тратилось впустую, и все же французы двигались в нужном направлении; они понимали, как необходимо вернуть прежнее процветание. Я не сомневалась: в такой атмосфере мне легче будет встряхнуться и воспользоваться свободой, дарованной в качестве компенсации за то, что я потеряла. В Лондоне любовь к традициям, которая так приятно поразила меня по прибытии, едва не швырнула меня почти на прежнее место, несколько двусмысленное, ставшее для меня неприемлемым. Я могла бы и дальше вести растительное существование под очень тонким слоем позолоты, пока у меня оставались деньги… Но я не хотела притворяться, предпочитая откровенность и риск из-за полностью поменявшихся обстоятельств.
Тогда мне в голову пришла мысль о переезде в Париж; однако не знаю, переехала бы я, если бы мне в нужный момент не предложили квартиру. Небольшая, всего в четыре комнаты, она была удачно расположена; она принадлежала одной приятельнице, которая жила в ней до войны, а теперь хотела избавиться от нее, но предпочитала продать ее кому-то знакомому. Я купила квартиру. Мы вернулись в Лондон, чтобы сдать наш просторный, но неудобный дом в Южном Кенсингтоне, и летом окончательно покинули Англию. Через несколько месяцев нашему примеру последовал Дмитрий, но поселился отдельно в отеле: мы решили, что так будет лучше по многим причинам. Впрочем, мы по-прежнему могли встречаться, когда хотели. Париж начинал постепенно заполняться русскими.
Княгиня Палей, проводившая с дочерьми лето в Швейцарии, тоже решила обосноваться в Париже, несмотря на то что Париж для нее, куда больше, чем для меня, полнился болезненными воспоминаниями о прошлом. Именно в Париже прошли двенадцать счастливейших лет ее жизни; в Париже они с моим отцом жили в полном взаимопонимании. Там родились ее дети, и там она достигла духовных высот, о которых не могла и мечтать. Прошло уже больше года со смерти моего отца, и она вынуждена была, несмотря на уныние, заниматься решением материальных проблем, чем она, вплоть до первого приезда во Францию весной, совершенно пренебрегала.
Дом в Булони нужно было продать, поскольку он стал слишком велик для нее и девочек; кроме того, из-за накопившихся долгов булонский дом стал для владелицы тяжким бременем. Продав его, мачеха могла надеяться на небольшой капитал, который позволил бы ей с детьми жить безбедно. Внимание, которое пришлось уделять таким прозаическим вопросам, вывело ее из оцепенения, и она в конце концов оказалась куда более деловитой, чем кто-либо из нас.