Хотя в Биаррице часто собирались люди самые необычные, на курорте даже в самых заурядных субъектах проявлялось нечто особенное.
Одной из моих парижских приятельниц была англичанка, с которой я проводила много времени и с которой у нас было много общего. Однажды она пригласила меня прокатиться в Биарриц и провести с ней две недели в отеле. За день до поездки она сообщила: произошло нечто важное, и она вынуждена задержаться в Париже. Она попросила меня ехать на ее машине, с ее горничной в Биарриц, она же приедет через несколько дней. Я предлагала подождать ее, но она так настаивала, что я вынуждена была согласиться. Я ехала в одиночестве, но с удобством, а моя приятельница присоединилась ко мне раньше, чем я ожидала. Она сняла самые просторные апартаменты в отеле и превратила их в свой замок. Передвинули мебель, на диваны и кресла, заваленные подушками, постелили ковры из шкур. Арендовали рояль. Все лампы поставили под столы, «чтобы сделать освещение мягче», а сами столы загромоздили вазами, заполненными по преимуществу белыми цветами. Весь день в самых разных курильницах дымились благовония. Обстановка напоминала роман Элинор Глин. Каждое утро мы выходили, чтобы купить еще духов и благовоний; все поверхности были ими уставлены. Кроме того, мы регулярно меняли в вазах свежесрезанные цветы. Воздерживаясь от лишних вопросов, я помогала во всех приготовлениях и ждала. Мне не терпелось узнать, что будет.
Но ничего не происходило. Если не считать походов за покупками, мы с приятельницей почти не виделись; даже ела она часто одна в своей комнате. Лишь один раз, вечером, к нам пришла женщина с испуганным лицом и пела нам. Время от времени заглядывали наши знакомые из Биаррица; потом они, улыбаясь, намекали, что мы живем как-то странно. Я по-прежнему ждала.
И вот однажды ночью началась гроза. В тот вечер я спускалась к ужину, а когда вернулась под проливным дождем, то обнаружила, что моя хозяйка заперлась в шкафу. Горничная, которая караулила за дверью, объяснила, что ее хозяйка не выносит гроз. Я кричала из-за двери, что гроза прошла, и хозяйка вышла из своего укрытия, но по-прежнему пребывала в огромном волнении.
На следующее утро я вышла рано, первым делом осведомившись о настроении моей приятельницы. Предыдущая ночь сильно подействовала на нее, но я не придала большого значения ее состоянию и спокойно ушла. После обеда, когда я вернулась в отель и поднялась к нам, меня ждал сюрприз. Апартаменты были пусты. Из комнат все убрали; мебель из отеля, включая лампы, вернули на свои места; в коридоре и вестибюле стояли сундуки. Только забытый рояль остался стоять посреди гостиной. Моя хозяйка исчезла. Однако через несколько минут мне передали от нее записку. В ней она кратко сообщала: поскольку начался сезон гроз – о чем ей напомнили накануне, – она больше не может оставаться в Биаррице ни одного часа и немедленно уезжает в Париж.
По счету она заплатила. Поскольку я намеревалась пробыть в Биаррице еще около недели, переселилась из больших апартаментов в номер поскромнее, где моя жизнь снова вошла в нормальную колею.
Даже у собак в Биаррице как будто выработался кодекс поведения, который отличал их от сородичей в других местах. Помню короткошерстного, коротконогого черно-белого метиса с хвостом, загнутым крючком, которого все называли Панчо. Он был ничей и вел полностью независимое существование. В час коктейлей он сидел в самом модном баре; он всегда знал, в каком доме устраивают званый ужин. Панчо оказывался там точно в нужный час. Иногда он временно поселялся на какой-нибудь вилле, где кухня была лучше, чем в других частных домах. Ближе к вечеру он выходил на поле для гольфа, но считал, что туда удобнее ездить, чем бежать на его коротких лапах. Он тщательно выбирал средства передвижения. Иногда запрыгивал в пролетку, если нанявший ее человек ему подходил. Иногда он выбирал автомобиль, но водитель должен был быть человеком, которого он считал близким себе по духу. Казалось, он точно знал, в какую сторону его повезут, и никогда не ошибался. Когда в гольф-клубе заканчивалось время чая, он возвращался тем же способом. Его знал весь Биарриц; многие хотели с ним подружиться, но он держался крайне независимо. Защитники ему не требовались, а то, что ему было нужно, он брал себе сам.
В последний раз я видела Панчо сравнительно недавно, и он находился в положении, которое должно было быть для него крайне унизительным. В мою последнюю поездку в Париж я выходила из «Ритца» после позднего званого ужина. Вандомская площадь была совершенно пуста, если не считать женщины с собакой на поводке; она гуляла по тротуару туда-сюда перед отелем. Несмотря на темноту, характерный изогнутый крючком хвост собаки показался мне знакомым.
– Панчо! – окликнула пса моя спутница, часто бывавшая в Биаррице.
Женщина с собакой услышала ее и подошла к нам. Панчо постарел, но выглядел холеным, и хвост его был причесан. На нем была шлейка, подходившая по цвету к поводку. Подойдя к нам, он поджал хвост, а когда моя спутница с ним заговорила, пес отвернулся.
– Как Панчо очутился в Париже? – спросила я.
Моя подруга рассмеялась.
– Разве вы не знаете? Такие-то – помните их? – некоторое время назад взяли Панчо к себе домой. Это их служанка. Сначала он несколько раз сбегал, но они каждый раз его возвращали. Они посадили его на привязь. И тогда Панчо, вероятно, смирился. Иногда он еще убегает, но возвращается по своей воле. Он сильно состарился и, наверное, думает, что надежнее иметь крышу над головой. Бедный Панчо!
Да, бедный Панчо, думала я, похлопывая старого пса по голове.
Обитатели Биаррица, если не считать случайных кружков, разделялась на две большие группы: в более многочисленную входили те, кто приезжали только на лето; во вторую группу входили постоянные обитатели – владельцы вилл, которые проводили на них большую часть года. Некоторые из них обосновались в Биаррице много лет назад; они возмущались, что их вытесняют новички, чье количество возросло после войны. Принадлежавшие к первой группе ни в коем случае не собирались обосновываться в Биаррице, даже если приобретали там недвижимость. Они приезжали туда в первую очередь ради полезных знакомств; достигнув цели, перемещались в другие места. Биарриц в послевоенные дни был раем для честолюбцев, и там за очень короткий срок были сделаны несколько успешных карьер. Там свободно общались друг с другом испанские гранды, английские аристократы, титулованные французы, американские миллионеры, южноамериканцы без определенных занятий, люди всех национальностей и любого общественного положения.
Примерно в тридцати милях от Биаррица, по другую сторону испанской границы, в городке Сан-Себастьян в своем летнем дворце в сезон жила испанская королевская семья. Испанское общество следовало за двором и селилось вокруг него. Время от времени король и королева приезжали в Биарриц, но многие представители колонии Сан-Себастьяна проводили дни и особенно ночи в своих автомобилях, с безумной скоростью гоняя туда-сюда между Сан-Себастьяном и Биаррицем и превращая дороги в угрозу для остального человечества. Король и королева посещали Биарриц в основном днем и всегда неофициально.
Проходя под вечер по одной из узких, крутых улочек, окаймленных магазинами, я заглядывала в витрину одной знаменитой чайной и часто видела, как королева Испании пьет чай за столом в окружении группы дам. Хотя почти все лавки, включая кондитерские, представляли собой филиалы лучших парижских заведений, их здешние помещения были так малы и заставлены, что роскошные товары казались нелепо неуместными. В чайной хватало места лишь для одного-двух столиков, помимо того, что занимала королева и ее спутницы. Иногда я входила и присоединялась к ним; мы немного беседовали за чашкой чая или шоколада.
У королевы Эны были голубые глаза, светлые волосы и здоровый цвет лица; ее можно назвать самой человечной представительницей своего рода, несмотря на долгие годы, проведенные при самом суровом европейском дворе. Ей удалось добиться идеального равновесия между естественностью и простотой, с одной стороны, и обязанностями, налагаемыми ее положением, с другой. Существование испанских монархов в стране, где в любой миг могут вспыхнуть беспорядки, было нелегким. Им никогда не позволяли чувствовать себя в безопасности. Поэтому королева не питала слишком много иллюзий относительно стабильности их положения.
Мои деловые начинания забавляли и интересовали ее; в один из ее приездов в Париж она нанесла мне визит. Я показала ей все, что можно было посмотреть. Когда осмотр был закончен и мы остались одни в моем кабинете, она повернулась ко мне и с задумчивой улыбкой заметила:
– В конце концов, Мария, кто знает? Пройдет несколько лет, и я, возможно, окажусь в вашем положении.
Теперь, восемь лет спустя, она тоже живет в изгнании.
Король и королева обычно приезжали в Биарриц ради поло. Иногда сам король принимал участие в игре, иногда оба были зрителями. После игры часто устраивали чай; приглашения утром рассылали из Сен-Себастьяна по телефону. Если в тот день играл Альфонсо, к чаю подавали жареную курицу или ломти ростбифа.
Иногда нас приглашали в Сан-Себастьян. Из-за того, что нам, русским, приходилось получать визы, которые выписывали, как правило, очень долго, королева присылала за нами свою машину, которая должна была отвезти нас в Сан-Себастьян и привезти обратно. Так мы избегали осложнений на границе. Королевская семья останавливалась во дворце под названием «Мирамар», который принадлежал вдовствующей королеве Кристине. По прибытии нас встречали несколько камергеров и фрейлин и провожали в комнату, где нас ждали хозяева. С молодыми монархами мы подружились еще в 1919 году в Лондоне, в первый год нашего изгнания.
Между нашей первой встречей в Париже в 1912 году и встречей в Лондоне пролегло много событий. Королева Эна потеряла на войне брата; тогда она, по-моему, впервые оказалась на родине после его гибели. Я находилась в глубоком трауре по отцу. Когда королева приехала в Лондон, я пошла нанести ей визит в отеле и застала ее одну. Короля не было. В тот вечер после ужина в нашем кенсингтонском доме зазвонил телефон.