– Алло, Мария, это вы? – спросил незнакомый голос с иностранным акцентом и характерным раскатистым «р».
– Да, кто говорит?
– Это я, Альфонсо; жаль, что я пр-ропустил вас сегодня, я хочу с вами повидаться. Когда можно приехать – сейчас? – Было одиннадцать вечера.
– Альфонсо, мы будем очень рады вас видеть. Пожалуйста, приезжайте! – ответила я.
– Хочу сказать, как я вам всем сочувствую. Я не похож на многих других, которые поворачиваются к вам спиной, когда что-нибудь происходит, – от волнения он говорил все громче, почти кричал. – Я их презираю! Можно ли что-нибудь сделать для вас? Что я могу сделать? Сейчас я еду к вам, и мы все обсудим. A tout a I’heure[4]. – И он хлопнул трубку на рычаги.
Через полчаса он сидел в нашей мрачной лондонской гостиной, жестикулировал, смеялся, полный жизни и сочувствия. Воспоминание о том телефонном разговоре и вечере, который он провел у нас, возвращалось ко мне всякий раз, как я его видела.
Но, отправляясь во дворец «Мирамар»», мы прежде всего наносили визит его матери. Кроме того, испанский двор всегда отличался строгостью своего почти средневекового этикета.
После того как я присела и поцеловала ей руку, королева Кристина, миловидная и живая маленькая старушка с умным узким лицом и седыми волосами, поцеловала меня в щеку. Она держалась очень просто и сердечно и вместе с тем не позволяла забыть, что она – королева старой школы, которая никогда не выходила за пределы дворцовых стен. Строгие правила, которыми она была окружена, казались для нее такими же естественными, как воздух, которым она дышала. Дворец возвели на месте просторной виллы; обстановка, как и во многих других резиденциях, относилась к концу викторианского периода.
За обедом собиралось свыше двадцати человек, хотя, кроме нас, других гостей не было; все остальные были членами королевской семьи. Трапеза, пусть и короткая, была официальным событием; за столом говорили мало и сдержанно. После обеда королева Кристина недолго беседовала с присутствующими и уходила к себе, предоставив нам и своим детям развлекаться. Мы либо ходили на моторном катере вдоль побережья, либо играли в теннис в парке. Когда прием заканчивался, подавали машину, которая везла нас в Биарриц.
Хотя король и королева Испании не играли активной роли в жизни Биаррица, они придавали ей блеск издалека. Благотворительные балы, игры в поло и прочие светские мероприятия были пышнее и посещались охотнее благодаря надежде их встретить.
Когда сезон заканчивался, Биарриц менялся почти за один день и, лишаясь блеска, становился провинциальным и очаровательным. Самым приятным временем был апрель, когда океан и небо выглядели так, словно их только что подвергли основательной весенней уборке. Помню, как-то на Пасху я приехала туда выздоравливать после гриппа. Бары и рестораны были закрыты; улицы пустынны. Не слышно было гудения клаксонов, не видно выхлопных газов. Впервые за все годы, что я ездила в Биарриц, я могла подышать чистым морским воздухом.
Той же весной я познакомилась с особой, которой суждено было занять важное место в моем окружении. Благодаря ей начался новый этап моей жизни. После того, как я прожила несколько дней в отеле, одна моя приятельница пригласила меня к себе на виллу. В разговорах она часто упоминала одну молодую американку, чьи родственники более или менее постоянно жили в Биаррице. Девушка, о которой шла речь, должна была скоро приехать; моя хозяйка очень хотела, чтобы мы с нею познакомились.
Однажды утром в открытые ворота парка въехала высокая, стройная всадница на серой кобыле; на ней был твидовый костюм для верховой езды. Остановив лошадь на лужайке перед домом, всадница окликнула мою приятельницу. Ее встретили с радостью и пригласили войти. Девушка спешилась и бросила поводья конюху, который следовал за ней. Ее внешний вид настолько поразил меня, что через несколько мгновений я присоединилась к хозяйке и гостье в вестибюле. Я поняла, что передо мною не кто иная, как та американка, о которой я столько слышала.
После первой гармоничной картины, какую она явила в парке, больше всего при встрече мне понравился ее теплый, низкий голос и щедрая улыбка широкого, но прекрасно очерченного рта. Я последовала за ними в библиотеку, и, пока они болтали и смеялись, куря сигареты, я разглядывала нашу гостью. Она успела снять свою мягкую фетровую шляпу, и густые, волнистые темно-каштановые пряди упали на ее высокий прямой лоб. Узкое лицо не казалось угловатым, под длинными ресницами сверкали темно-серые продолговатые глаза, в которых плясали веселые огоньки. Впрочем, привлекательность таилась не только в красивой внешности, но и в радостном дружелюбии новой знакомой, в ее joie de vivre[5]. Звали ее Одри Эмери; три или четыре года спустя ей предстоит занять важное место в моей жизни. После знакомства мы с ней время от времени встречались как в Париже, так и в Биаррице – до события, о котором я напишу позднее.
В предвоенные, более скромные времена Биарриц пользовался особой любовью у маленькой избранной группы русских, которые выбирали те места главным образом за мягкий климат и безмятежность. Обычные туристы и отпускники тогда предпочитали Ривьеру. После переворота в России те изгнанники, которые сохранили какие-то средства к существованию и которым поэтому не нужно было работать, вернулись на Ривьеру и побережье Страны Басков, где жизнь была гораздо дешевле и проще парижской. В число тех, кто обосновался в Биаррице, входили два моих родственника – князь Ольденбургский и герцог Лейхтенбергский.
Князю Ольденбургскому было под восемьдесят; его дед, немецкий принц, в начале XIX века женился на одной из дочерей императора Павла I и перешел в российское подданство, хотя и сохранил свой немецкий титул. С тех пор его потомки не покидали Россию; семья была тесно связана с династией Романовых благодаря многочисленным бракам; они полностью обрусели, а о прошлом напоминало только имя.
Старый князь отличался неуемной энергией; всю жизнь он покровительствовал науке, устраивал всевозможные общественные работы, продвигал планы народного образования и стремился усовершенствовать систему здравоохранения. Казалось, он никогда не уставал и всегда был «на ногах», утомляя своих помощников и подчиненных. Его деятельность не всегда отличалась превосходной координацией, и ленивые петербургские бюрократы, которых он постоянно теребил своими новыми планами и замыслами, высмеивали и критиковали его. Однако во время войны его организаторские способности и огромная энергия нашли признание и одобрение. Несмотря на свойственное ему добродушие, он бывал вспыльчив и резок, и те, кто не знал его близко, откровенно боялись его.
Он покинул Петроград до того, как к власти пришли большевики. Перед тем как приехать во Францию, он с женой, парализованной после инсульта, провел какое-то время в Финляндии. В конце концов князь купил виллу с участком в окрестностях Биаррица, где в окружении верных слуг и бывших помощников вел жизнь сельского помещика.
Ничто не могло помешать мне навестить дядюшку, что я и делала всякий раз, как бывала в Биаррице. Хотя его «поместье» находилось всего в нескольких милях от города, попадая к нему, я забывала о том, что я во Франции. Обстановка у старого князя напоминала русскую усадьбу в старые добрые времена, когда крайняя простота сочеталась с патриархальным достоинством. Дух его остался таким же, как прежде. Ничто не могло сломить его жизненную силу – ни возраст, ни испытания прошедших лет; он по-прежнему оставался активным и живым, и память у него была превосходная.
В маленькой черной ермолке, заложив руки за спину, он быстро шагал по дорожкам парка, и полы его старомодного сюртука хлопали на ветру. Он неустанно надзирал за посадками и прополкой, отрывисто и ворчливо раздавая приказания. Несмотря на то, что его владения уменьшились почти до нуля, фантазия у него работала по-прежнему. Он покупал африканские кустарники и цветы и пытался акклиматизировать их на французской почве. По его приказу на участке возвели коптильню, где коптили окорока и рыбу, как в России. Правда, глаза его теперь всегда были печальными. Из его жизни ушла подлинная ответственность, он больше не мог исполнять свой долг. У него больше не было обожаемого монарха, его услуги стали не нужны. В его жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний. Но их он хранил при себе. Они не принадлежали ему одному, они принадлежали эпохе, когда доказательством лояльности служило молчание. Никто не смел вторгаться в это молчание. Он заговаривал о прошлом лишь для того, чтобы вспомнить какие-то мелкие события, например, подробности визита, который он наносил в Биарриц к Наполеону III и императрице Евгении в конце шестидесятых годов прошлого века, или посещение им бала во дворце, который теперь носит название «Отель дю Пале». Кроме того, он рассказывал о светской жизни в те времена, когда сам он был молодым офицером.
Его жена, княгиня Евгения Максимилиановна, которая прежде отличалась высокой культурой и большим умом, превратилась в безнадежного инвалида. Она даже не могла говорить. Она сидела в кресле, укрытая теплым пледом; рядом с ней в другом кресле сидела еще одна старушка, ее давняя подруга, и без конца вязала. За вязанием она громко говорила, внушая всем, будто княгиня в состоянии ее понимать. Молчание, которое иначе царило бы в комнате, было бы для нее невыносимым. Князь выдерживал эту обстановку лишь несколько секунд.
Гордый старик председательствовал за столом в столовой, где собирались оставшиеся при нем верные соратники, как будто возглавлял конференцию. Все они вместе трудились; теперь они вместе доживали свой век. Их число с каждым годом уменьшается; скоро они исчезнут совсем.
Другим моим родственником, жившим в Биаррице, был герцог Лейхтенбергский, потомок пасынка Наполеона Евгения Богарне. Дед герцога, женившийся на русской великой княжне, также обосновался в России, где его дети посвятили жизнь военной карьере. Нынешний герцог был старше меня лишь на несколько лет, и мы, естественно, часто виделись; в свое время к нам с братом перешли его гувернантка и его наставник.