Жизнь в Гааге была тихой по необходимости; единственными развлечениями были лишь те, что мы придумывали сами, а в середине лета их было мало. Каждое утро мы уезжали из города с детьми и проводили несколько часов в дюнах, у моря; после обеда мы совершали автомобильные экскурсии, посещали маленькие голландские городки, исторические здания, музеи и картинные галереи; вечером мы иногда принимали друзей или ходили на небольшие званые ужины. Самым приятным временем был час, который мы проводили вместе перед тем, как переодеваться к ужину. Мы сидели в комнате, которую Люсия называла своим персидским будуаром; там она собрала вещи, привезенные ею из Тегерана. Мы уютно устраивались на восточных диванах и углублялись в долгие разговоры. Жизнь в Гааге, пусть и невдалеке от всех европейских столиц, казалась безнадежно провинциальной, как в деревне. Люсия, со своей жаждой деятельности, не находила ничего, что способно было ее радовать; ей недоставало независимой и вместе с тем ответственной жизни, какую она вела в Персии, и помощи русским беженцам, которой она занималась в Дании.
В то лето королева Голландии отмечала двадцать пятую годовщину своего правления, и на несколько дней Гаага ожила: улицы украсили национальными флагами, а жители в праздничных костюмах толпились на тротуарах, чтобы приветствовать королеву и ее мужа, принца-консорта, которые торжественно проехали по городу. После все вернулось в обычное состояние, и полицейские на углах улиц снова занимались в основном тем, что регулировали движение, состоявшее в основном из велосипедистов.
Принц-консорт остается в моих воспоминаниях благодаря тому, что, сам того не желая, впервые напомнил мне о течении времени и подал знак о приближении того, что называют «средним возрастом». Он приходился мне дальним родственником и один или два раза приезжал ко мне с визитом в миссию. Во время одного из таких визитов мы заговорили о наших детях. Разница в возрасте его дочери Юлианы и моего сына составляла всего десять дней. Хотя тогда им было всего по четырнадцать лет, принц-консорт заговорил о возможности когда-нибудь сочетать их браком. Его слова меня поразили. Пройдет еще шесть – восемь лет, и, возможно, я стану свекровью! Да, я понимала, что время идет; и все же мои мысли, в частности о заранее устроенных династических союзах, претерпели значительные изменения.
К концу лета я совершенно успокоилась. Отпуск продолжался достаточно долго, и дела требовали моего скорейшего возвращения в Париж. Тем временем я приняла решение и строила планы на ближайшее будущее. Четырехмесячное отсутствие за пределами повседневного окружения позволили мне взглянуть на происходящее со стороны и оценить положение более здраво. Я поняла, что слишком далеко зашла в стремлении проявлять деликатность и щадить чувства тех, кто от меня зависел. То, что я считала деликатностью, воспринимали как слабость, а отталкивая трудности, я лишь позволила осложнениям наслаиваться друг на друга, что теперь угрожало катастрофой. Жизнь в изгнании была слишком серьезной и слишком суровой для того, чтобы соглашаться на полумеры или компромиссы. Пришлось заняться всем самой, хотя такая необходимость внушала мне глубокое отвращение. Несмотря ни на что, я по-прежнему льнула к не такому далекому прошлому, когда заключенный мною брак казался осуществлением всех моих заветных желаний. Было бы куда проще по-прежнему жить одним днем, не беспокоясь о будущем, не мечтая ни о чем высоком и не создавая себе идеал. Для того чтобы разъезд с Путятиным получился действенным, расставание необходимо было продлить. Перед возвращением в Париж я отправила его в Вену, где у нас были кое-какие деловые интересы. Нужно было разобраться с обанкротившимся голландским предприятием, которое поглотило деньги, вырученные от продажи моих последних ценных украшений. Расследованием никто не занимался, нужно было разобраться во всем. Вот случай для Путятина показать себя в довольно запутанной истории и взять на себя ответственность за сделанные им капиталовложения. Кроме того, ему нужно было на время отдалиться от своего окружения, от тех, с кем он себя отождествлял. Понимая, как нелегко ему придется, я с трудом приняла такое решение. Еще труднее было настаивать на своем позже, понимая, что он очень несчастен. Однако тогда другого выхода не было. Остальное принадлежало будущему; я ничего не предчувствовала и готова была ждать, пока сами обстоятельства не укажут направление, в котором нужно следовать.
Я нехотя покинула Гаагу, и возвращение мое в Париж нельзя было назвать радостным. Помимо вышивальной мастерской, где возобновить работу оказалось нетрудно, предстояло заняться куда более сложными вопросами. Квартира казалась пустой, а жизнь – совсем другой. Я часто виделась со свекрами, которые жили в доме на улице Монтань, где находились мои мастерские и моя контора. Насколько я понимала, они не знали об истинных причинах разногласий между мною и их сыном, а я предпочла ничего не объяснять. Они ни о чем меня не спрашивали, но вели себя достаточно красноречиво для того, чтобы я чувствовала себя несчастной. Ради свекрови, к которой я неподдельно привязалась, я часто готова была позволить Путятину вернуться.
Я с новым рвением принялась за дело. Маленький кружок, в котором я находилась пять с лишним лет, распался сам по себе, и я вышла за его пределы. Я крепче держалась за жизнь и лучше понимала ее. Собственная сентиментальность по отношению к прошлому вскоре стала для меня непонятной. Как я столько лет выносила существование, которое ничего мне не давало?! Однако до поры до времени я не предпринимала шаги к разрыву отношений, которые еще привязывали меня к Путятину. Мне не хотелось делать последний шаг, и я продолжала чего-то ждать, хотя и догадывалась, что жду напрасно.
Я ждала два года, несмотря на множество осложнений. Замужняя женщина во Франции, – пусть даже она, как я, возглавляла собственное предприятие, – не имела права подписывать контракты или даже открывать банковский счет без позволения мужа. Путятин оставался в Австрии, и мое финансовое положение все больше и больше запутывалось. Наконец, я решилась на развод. Моя привязанность к его близким оставалась неизменной, и они еще ряд лет пребывали на моем попечении. До того, как Путятин женился на американке, мы время от времени по-дружески встречались. Бракоразводный процесс проходил в два этапа, в русской православной церкви и во французском суде. Юридический процесс тянулся долго, но наконец все устроилось, и я снова стала свободна.
Часть третьяНовый день
Глава XXСтарая Россия и новые русские
Когда я начала жизнь сначала и снова налаживала связь с внешним миром, произошел один случай, напомнивший мне прошлое, когда я очутилась в сходном положении. В самом начале войны я в одиночестве неожиданно оказалась в самом центре совершенно незнакомого окружения; мне пришлось делать то, чем я прежде никогда не занималась. Двое совершенно незнакомых людей сжалились над моими неопытностью и наивностью: отец Михаил и доктор Тишин. С того дня, как я покинула Россию, я ничего не знала ни о них, ни о других, с кем вместе работала на войне. И вдруг однажды, когда я приехала в контору, секретарша сообщила, что мне по телефону звонил доктор Тишин. Он сказал, что работал со мной в псковском госпитале, и просил о встрече. Секретарша не знала, правда это или нет; множество людей под разными предлогами добивались встречи со мной. Россия как будто оказалась на другой планете; меньше всего я ожидала получить известие из того туманного мира от доктора Тишина. Я попросила передать, чтобы он приехал, как только сможет, и ждала его с бьющимся сердцем. Наконец доктор вошел ко мне в кабинет. Если бы я не ждала его, то ни за что бы не узнала, так сильно он изменился с 1917 года, когда я видела его в последний раз.
– Неужели я так плохо выгляжу? – спросил он, заметив мое потрясение.
Боюсь, я промолчала. Хотя, судя по моим подсчетам, ему еще не было сорока лет, он выглядел настоящим стариком. Доктор потерял волосы; у него почти не осталось зубов. Он не был худым, но его полнота казалась нездоровой, лицо и глаза потускнели. В нем не осталось ни прежней энергии, ни оживленности. Казалось странным, что у этого незнакомца голос и манеры доктора Тишина. Пока я пыталась преодолеть потрясение, он начал рассказывать, что с ним случилось с лета 1917 года. После многочисленных и опасных приключений он очутился на краю бывшей Российской империи, где стал главным врачом одной провинциальной больницы; там он проработал последние несколько лет. Но его работа и условия жизни были такими тяжелыми, что у него развилась необычная форма базедовой болезни, и большевистские власти вынуждены были отпустить его за границу для консультации с зарубежными специалистами. Немецкие врачи не стали его обнадеживать. Оперировать его никто не брался. Должно быть, он понимал, что обречен. Ему хотелось остаться во Франции. Если бы он мог найти работу! В таком случае ему не пришлось бы возвращаться в Россию. Теперь он женился, и у него была маленькая дочь, которую назвали Марией; большевики позволили жене и дочери сопровождать его, что стало еще одним доказательством безнадежности его состояния, ибо в противном случае они, по их обычаю, оставили бы его жену и дочь как заложниц.
Выслушав доктора, я, в свою очередь, рассказала о себе и о том, что со мной случилось. Мне было что поведать и о последних полутора годах в России, и о годах изгнания. Должно быть, я немного увлеклась. Но во многом благодаря ему и отцу Михаилу я сумела посмотреть в лицо новой жизни – так я ему и сказала.
– Не знаю, что стало бы со мною без вас и без отца Михаила. Вы дали мне первые настоящие уроки жизни. Довольны ли вы своей ученицей? – Я огляделась по сторонам, посмотрела на бюро и на столы, заваленные документами и выкройками, на образцы вышивки, на все мелочи, которые говорили о моей новой деятельности. Но он не следил за моим взглядом.
– Ваше высочество, хотя вы о том и не подозреваете, вы, в свою очередь, научили нас многому из того, что мы не знали. С тех пор я часто думаю обо всем. Шесть лет, прожитые там, во многом перекроили меня. Вы живете за пределами России и поэтому не знаете; вы ничего не знаете… – с грустью проговорил он.