Я готовилась рассказать ему о своей работе, о новом подходе к жизни. В своем воодушевлении я собиралась разглагольствовать о своих взглядах на будущее, уверенная, что встречу в нем благодарного слушателя; но слова застряли у меня в горле, когда я поняла, что будущее его не интересует. Он хотел говорить об одном – о прошлом.
Я видела доктора Тишина лишь еще один раз. Не зная языков, он не сумел найти работу и вынужден был вернуться в Россию. Он исчез из моего мира так же внезапно, как появился; он вернулся в таинственную страну, какой была Россия, и больше я ничего о нем не слышала. Но встреча с ним пошла мне на пользу, несмотря на краткость его визитов и сопровождавшее их грустное настроение. Он напомнил мне о днях свободы, о бескорыстных усилиях, о прекрасных иллюзиях, давно сгинувших в водовороте жизни; он принес глоток свежего воздуха в нашу застойную и бесцветную беженскую атмосферу. Он к ней не принадлежал; он ничего не знал о ее мелочности и тюремной узости.
Впрочем, не совсем правильно говорить, что я больше не слышала о докторе Тишине. Вскоре после его отъезда я услышала о нем из вторых уст. Перед тем как им пришлось возвращаться, украли кое-какие ценности, которые они с женой привезли с собой, и они не могли уехать. Нехотя он попросил у меня взаймы деньги на билеты, и я с радостью пошла ему навстречу. Как только они вернулись, я получила назад свои деньги в долларах и с процентами. Все было проделано через посредника, поскольку общаться со мной напрямую из России для Тишина было опасно, он навлек бы на себя подозрения тамошних властей.
Упоминаю о мелком происшествии с займом, потому что оно еще раз подчеркнуло разницу между его складом ума и складом ума большинства беженцев. Обычно люди просили в долг, не собираясь возвращать его. Большинство наших спутников по изгнанию считали, что деньги появляются у нас, представителей бывшего правящего дома, из какого-то необъяснимого природного источника, а нам не приходится и пальцем шевельнуть. Кто-то считал, что мы обязаны раздавать наши средства, как будто их выслали из страны по нашей вине.
Хотя мои попытки независимо заработать на жизнь возбуждали некоторое любопытство, их редко воспринимали всерьез. Одни считали мою работу довольно бессмысленным времяпровождением, другие даже объясняли ее стремлением к саморекламе. Несмотря на то что беженцам самим приходилось работать, работать тяжело и в трудных условиях, они и представить себе не могли, что мы находимся в том же положении, что и они. От нас многого ждали, но, что бы мы ни делали, никто не был доволен. Поскольку мы буквально тонули в океане горя, сделать мы могли немного. Хотя многие по-прежнему проявляли непоколебимую храбрость и предпринимали отважные попытки начать жизнь заново, их нервы постепенно сдавали в условиях стресса. Нравственные принципы подрывались бедствиями, борьбой за то, чтобы удержаться на плаву, нестабильностью в настоящем и постепенной потерей веры в будущее. Те, кому удалось что-то сохранить, уже потратили или продали все, чем владели. Парижские лавки были переполнены украшениями, старинными кружевами, золотыми и эмалированными табакерками и собольими шубами. Деньги, вырученные от их продажи, тратились нерасчетливо; жизнь показывала свою низменную сторону. Тысячи офицеров работали на автомобильных заводах, сотни водили такси на парижских улицах.
Однажды я повстречала одного своего пациента времен войны. Когда мы прощались, я хотела пожать ему руку, но, прежде чем успела его остановить, он выскочил за мною на тротуар. Прохожие с изумлением наблюдали, как таксист снял фуражку и поцеловал мне руку. Бывало, останавливая проезжавшее мимо такси, я узнавала в шоферах знакомых офицеров.
Кто-то поступал на работу официантами и домашней прислугой. Париж был усеян ресторанчиками, чайными и магазинами, которые открывали беженцы, обладавшие хоть какими-то деловыми способностями; другие устраивались музыкантами, певцами, танцорами. Как обычно, основную тяжесть взваливали на себя женщины; если мужчины не могли найти работу, женщины часто содержали всю семью. Стирая пальцы и сажая зрение за шитьем, вышиванием, вязанием, они в то же время поддерживали моральный дух семьи, сплачивали близких, воспитывали детей и заботились об их образовании. Наблюдать за тем, как они год от года теряют надежды и как сужается их кругозор, было и печально, и трогательно. Их с корнем вырвали из родной почвы, и они нигде не могли обрести опору. Они мечтали об одном – о возвращении на родину, но их надежды с течением времени таяли. С каждым годом их связь с Россией делалась все более призрачной; однако они упорно видели ее такой, какая она была в прошлом. Большинство из них не желало признавать, что после их отъезда в России многое изменилось самым решительным образом.
Впрочем, новое поколение, дети, выросшие и воспитанные за границей, очень отличаются от своих родителей. Привыкшие к трудностям, они более реалистично смотрят на жизнь. Дети изгнанников в очередной раз продемонстрировали миру, как талантливы русские. Их успехи во всех образовательных учреждениях поражают воображение. Если бы не нынешняя безработица в Европе, можно было бы не беспокоиться за их будущее. При этом лишь немногие из них стремятся обосноваться за границей навсегда и принять иностранное гражданство. Большинство смотрит в сторону России, другой, новой России, которой они когда-нибудь пригодятся. Образование в России в течение последних пятнадцати лет было таким односторонним и скудным, что эти молодые люди окажутся очень полезными своей родине. Они накапливают знания и опыт, чтобы быть готовыми, когда их призовут.
Что касается политической жизни русских эмигрантов, 1924 год был отмечен двумя событиями, вызвавшими большое волнение.
В конце августа великий князь Кирилл Владимирович, двоюродный брат покойного императора, который после гибели царской семьи оказался старшим в генеалогическом порядке членом императорской фамилии, провозгласил себя императором Всероссийским. Политическая деятельность Кирилла началась двумя годами ранее, в 1922 году, когда он принял на себя бремя Блюстителя Всероссийского Императорского Престола. Однако его поддерживали не все, потому что ему не удалось составить программу, приемлемую для монархистов, которых в эмиграции было много и которые ставили интересы России выше реставрации монархии. Лишь для небольшой фракции монархистов, так называемых легитимистов, которые по-прежнему видели в традициях единственную опору в рушащемся мире, император стал символом, вокруг которого они могли сплотиться. Теперь у них появился номинальный глава, с которым они связывали свои надежды. Их движение никогда не представляло для меня интереса.
Второе событие оказалось более значимым, так как вызвало более широкую и бурную реакцию. Великий князь Николай Николаевич, во время войны популярный главнокомандующий русской армией, объединил под своим началом и нравственным водительством разрозненные остатки белой армии за границей и принял общее руководство наиболее многочисленной русской военной организацией в эмиграции – Русским общевоинским союзом. После революции великий князь Николай Николаевич, с которым по-прежнему связывали большие надежды, упрямо держался в тени, отказываясь принимать участие в любых политических комбинациях или попытках объединить эмигрантов. В 1924 году его убедили изменить свое отношение, но он по-прежнему соблюдал крайнюю осторожность. Вокруг него сплотилась большая и важная группа, так как его программа, очень простая, нравилась разумной и мыслящей части эмиграции, в том числе монархистам. Он отстаивал принцип первенства закона и порядка в будущей России, не оговаривая заранее какой-либо определенной формы правления. К его решению в целом отнеслись с облегчением, так как личность великого князя вызывала уважение и восхищение. Однако и его сторонники не добились более плодотворных результатов, чем сторонники Кирилла. Вокруг великого князя Николая Николаевича сплотились представители старшего консервативного поколения, чьи идеи нисколько не поколебала революция. Молодых и более талантливых они оттесняли. Такая свита стоила великому князю поддержки более либерально настроенных кругов эмиграции.
Я куда больше сочувствовала второй группе, которая не представляла собой партии и не имела особой политической окраски. Но лично я общалась с великим князем лишь однажды, да и то два или три года спустя, когда эмиграции грозил новый раскол, вызванный соперничеством двух наших митрополитов. Конфликт вскоре принял преувеличенные пропорции из-за стремления обеих сторон преувеличить его религиозные и политические последствия. В начале раскола некоторые друзья просили меня пойти к великому князю и воззвать к его авторитету, дабы он усмирил враждующие стороны.
Великий князь и его жена тогда жили в Шуаньи, усадьбе милях в сорока от Парижа. Там они вели крайне скромное и уединенное существование, настолько уединенное, что почти никого не принимали. За их безопасностью ревностно следили французская полиция и телохранители из числа русских офицеров. Их уединение было настолько полным, что в обычной обстановке невозможно было пройти дальше входа в парк; лишь получив приказ из дома, часовой открывал гостю ворота. И парк, и дом отличались крайней непритязательностью. Когда я вошла и меня проводили в кабинет великого князя, я заметила, что стол в столовой, с которого еще не убрали после обеда, был закрыт коричневой клеенкой, мебель была скудной и выцветшей. Великая княгиня Анастасия (дочь старого князя Николая Черногорского и сестра Елены, королевы Италии) встретила меня в кабинете одна. После весьма формальных поцелуев мы сели. В ходе разговора я поведала о своем поручении. Великая княгиня не стала меня обнадеживать. Она довольно оптимистично намекнула, что ее муж уже вмешивался в ход конфликта и добился желаемого результата. Я же знала, что его вмешательство ни к чему не привело. Потом вошел великий князь; он сел на низкий стул рядом с женой, буквально сложившись пополам.