На нем был грубый твидовый охотничий костюм и высокие военные сапоги из черной кожи. С нашей последней встречи, которая состоялась во время войны, он сильно постарел; волосы и короткая бородка стали почти белыми. Не проявляя никакого интереса к тому, что я говорила, он смотрел на меня со скучающе-снисходительным видом. Как хорошо мне было знакомо такое покровительственное отношение! Так почти все мои старшие родственники относились к нам, более молодым членам семьи. Он как будто без слов подтверждал, что от такой никудышной личности, как я, не может исходить ничего достойного внимания. Тем не менее я выполнила поручение. Помню, я просила его не ограничиваться одними лишь средствами убеждения, которые ни к чему не приводили, но приказать. В данном случае лишь прямой приказ мог привести к желаемому результату. Николай Николаевич обронил несколько поверхностных фраз, и судя по тому, что он говорил, я поняла: он уверен в успехе собственной политики и считает, будто я не понимаю, о чем говорю. Я ничего не добилась.
Случилось то, чего мы все боялись. Разногласия между митрополитами, которым позволили беспрепятственно продолжать ссору, самым катастрофическим образом подействовали на моральный дух эмигрантов. Вплоть до того времени церковь оставалась единственным учреждением, свободным от политических интриг, и была единственной духовной гаванью, доступной изгнанникам. Если прежде распри эмигрантов можно было объяснить политическими убеждениями, из-за церковного раскола все лишь усугубилось. Различия во мнениях порождали вражду; жизнь многих изгнанников погрузилась в хаос. Эмиграция разделилась на два лагеря, хотя различия между ними непринципиальны.
В то время я значительно чаще, чем мне бы хотелось, общалась с духовными лицами. Поскольку в Париже стало так много православных, старый храм уже не вмещал всех. На окраине Парижа купили участок, на котором стояла старая неиспользуемая протестантская церковь. Эту церковь предстояло преобразовать в православный храм. Я вызвалась заняться убранством храма в память о членах моей семьи, убитых в революцию. За образец мы взяли план семнадцатого века; Стелецкий, известный русский художник и авторитет по старинному церковному искусству, предложил бесплатно написать фрески и иконы. На то, чтобы завершить начатое, у нас ушло два с лишним года, и мне пришлось так трудно, что я невольно жалела, что взялась за это. Церковники неуклюже вмешивались в убранство, не считаясь с принципами художественной целостности, в которых они ничего не смыслили; художник, раздраженный постоянным вмешательством, доведенный до грани нервного срыва, снова и снова угрожал бросить работу. Меня вызывали, чтобы сгладить недоразумения, которые случались слишком часто. Тем не менее, несмотря на трудности, работа была выполнена, и сейчас маленькая церковь служит ярким образцом русского религиозного искусства. Церковь стоит на холме, окруженная деревьями; в ней царит совершенно русская атмосфера.
Глава XXIСвадьба в семье
После разъезда с мужем у меня не возникло ощущения, будто я осталась совсем одна. У меня был брат, которого я любила всю сознательную жизнь. Наша прочная связь вызвана особыми обстоятельствами наших детства и юности, и ничто не способно ее ослабить. Но брат не позволял себе воспользоваться моим покровительством. Он сам сражался с жизнью и принимал удары, о которых не говорил мне. Он вел себя сдержанно, а я не смела его расспрашивать. О его состоянии приходилось судить по внешним признакам. Более того, в последние годы моего брака с Путятиным мы с братом виделись нечасто, в нашем доме ему было не слишком хорошо. Ему не хотелось находиться в той обстановке, в какой мы жили; вместе с тем он боялся за меня. И прежде моя преданность ему и готовность броситься на помощь не раз ставили его в неловкое положение. Он всячески избегал напряженности в наших отношениях.
Через несколько месяцев после того, как Путятин уехал в Вену, Дмитрий переехал в мою квартиру, и, хотя я могла предложить ему лишь очень маленькую и темную комнату, казалось, он вполне доволен. Я, конечно, очень радовалась тому, что брат снова со мной. Тем временем срок аренды моей квартиры истекал, и я подыскивала другое место для жилья. Так как из-за работы я должна была почти все лето проводить в Париже, мне хотелось найти что-то за пределами города, но недалеко от моей конторы на улице Монтань. Поиски места, которое соответствовало бы всем моим требованиям, заняли много времени, но наконец я нашла домик в Булонь-сюр-Сен, расположенный, как ни странно, на той же улице, где прежде жил отец, и по соседству с его домом. Мачеха продала дом католической школе, но окрестности за прошедшие годы не изменились, и, когда я переехала на новое место, мне в каком-то смысле показалось, будто я вернулась домой.
Дом представлял собой типичную французскую виллу: небольшую, белую, под черной крышей, с серыми ставнями и уродливым веерообразным навесом над парадным крыльцом. От дороги дом отделяла низкая металлическая ограда с калиткой и узкой травяной лужайкой. Две тропинки по обе стороны лужайки вели от ворот к входу. Помимо ограды, от дороги меня отделяла живая изгородь, она же закрывала мой участок от соседей с обеих сторон. Перед домом на лужайке росли несколько красивых старых деревьев. Ветви одного дерева касались окна моей спальни, и я по утрам любовалась свежей зеленью листвы. Даже зимой, когда деревья облетали, я радовалась, что передо мною нечто живое. Если мне хотели подарить цветы, я, бывало, всегда просила розовый куст, чтобы потом можно было посадить его в моем миниатюрном садике.
Хотя финансы мои к тому времени почти иссякли, я старалась сделать свой дом как можно уютнее. Впервые с 1913 года, когда я покинула Швецию, у меня появился собственный дом. В нем было три этажа. На первом слева от входа находилась столовая, обставленная мебелью красного дерева в стиле Луи-Филиппа; я купила ее за бесценок на так называемом парижском «блошином рынке». Обивка стульев и кресел была из английского ситца в цветочек на зеленом фоне; такими же были шторы. За столовой располагалась кухня. Справа от входа находилась комната, которая потом стала кабинетом, ее я ради экономии решила не обставлять. Она пустовала вплоть до того дня, когда я вынуждена была покинуть дом. На втором этаже по одну сторону от лестницы располагался мой будуар, а по другую – мои спальня и ванная. Будуар был самой большой комнатой в доме, и в нем я проводила почти все время. Стены там были в оттенках розового и серого, а мебель – из карельской березы в стиле русский ампир. Свою крошечную спальню я сделала голубой. На третьем этаже находились гостевая спальня и ванная; временно их занимал Дмитрий. На том же этаже находились комнаты прислуги.
Я очень спешила; мне не терпелось поскорее очутиться в своем доме. Парижские дизайнеры и мастера по внутренней отделке славятся своей медлительностью, но, если бы между ними устроили состязание, мои взяли бы приз за полное неуважение к времени заказчика и собственным обещаниям. Покраска четырех или пяти комнат и обивка нескольких мебельных гарнитуров заняли не один месяц. Ни договоры, ни угрозы не производили ни малейшего действия. Сначала я часто приезжала в Булонь, пока там шли работы, воображая, что личный присмотр поможет все ускорить. Всюду стояли банки с краской, но маляров я не видела; в другие визиты я вообще не находила признаков какой-либо деятельности. Придя в ярость, я посылала за дизайнером, но получала лишь новые обещания, которые, как я знала, не будут выполнены. Подходил к концу срок аренды моей парижской квартиры, а до переезда по-прежнему было далеко. К счастью для меня, одна приятельница пригласила меня на несколько недель в Рим. Когда я вернулась, хотя отделка дома еще не закончилась, я решила въезжать. Первые несколько дней из мебели у меня была только кровать, но постепенно и очень медленно обстановка начала приобретать очертания. Хотя дом был небольшим, места у меня стало больше, и вначале я там терялась. Я так долго прожила в безликом окружении, что странно было снова оказаться в уютном доме и самой выбирать вещи. Когда отделка была закончена, в комнате на верхнем этаже поселился Дмитрий.
Мы оба были очень заняты, однако мне было очень приятно сознавать, что брат живет под одной со мной крышей. По утрам мы вместе завтракали в маленькой столовой. Весной и летом мы постоянно держали распахнутыми низкие окна, выходившие в сад. Было покойно и мирно; городские шумы к нам не проникали. Мы как будто очутились в деревне. Переодевшись, мы ехали в город. Под вечер, закончив дневную работу, я возвращалась домой, надевала халат и ложилась с книгой на диване в будуаре. Дмитрий, вернувшись из города, поднимался ко мне. Устраивался в кресле напротив дивана, и мы обсуждали все, что случилось за день.
Мы жили в полной гармонии и никогда не были так близки друг к другу, как тогда.
Так прошло больше года. Мало-помалу я начала замечать, что Дмитрий все чаще подавлен, молчалив и суров. Я старалась не обращать внимания на эти особенности, но и закрывать на них глаза не могла. Он же предпочитал отмалчиваться. Обычно веселый и полный жизни, Дмитрий все больше терял интерес к окружающему. Он начал жаловаться на здоровье и ходил к врачам, которые не находили у него никаких физических недомоганий. Он стал беспокоен и меланхоличен, и я очень страдала, видя его в таком состоянии. Но лекарства и курсы лечения не помогали; необходимо было придумать что-то другое. Спустя какое-то время я начала догадываться, что Дмитрий не выдержал тяжелой обстановки последних лет. Чем больше я за ним наблюдала, тем больше убеждалась в своей правоте. Он перенапряг силы, и больше так не могло продолжаться. Я поняла: ему поможет только полная перемена, которая приведет к стабильности в его жизни. А чтобы полностью изменить жизнь, ему нужно жениться! Придя к такому выводу, я мысленно стала перебирать всех девушек, которые, по моему мнению, могли стать для брата достойными спутницами жизни. Все чаще я думала об одной девушке, об Одри Эмери, той красавице, с которой я познакомилась в Биаррице некоторое время назад и с которой очень подружилась.