Правда, мои мысли могли не понравиться брату. Я решила, что лучше не буду ничего ему советовать. Однако вскоре произошло событие, вселившее в меня надежду. Друзья пригласили нас с Дмитрием к себе на чай в Версаль; мы поехали вместе в его открытом «бьюике». Среди гостей оказалась Одри Эмери; в тот день она подстриглась и еще не привыкла к своему новому виду. Она сразу же пожалела о своем решении и весь вечер то смеялась, то ужасалась. Когда настало время ехать домой, Дмитрий подошел ко мне и довольно робко спросил, не против ли я вернуться с кем-то еще, так как он хотел бы отвезти Одри Эмери. Давно уже я не видела Дмитрия в таком хорошем настроении, как в тот вечер.
Но его приступы депрессии возвращались все чаще. Наконец, однажды вечером, когда он вернулся домой более подавленный, чем обычно, я решилась на откровенный разговор. К моему изумлению, он с готовностью откликнулся. Еще больше я удивилась, когда оказалось, что мы думаем об одном и том же. Жизнь, которую он вел, стала для него невыносимой. Он мечтал о чем-то безопасном и постоянном, о доме. Я решила, что он не стал бы беседовать со мной так откровенно, если бы уже не сделал свой выбор, и я с дрожью ожидала его решения. Но, очевидно, боги еще раз решили пойти мне навстречу. Дмитрий выбрал Одри Эмери.
В тот миг я испытала такое мощное облегчение, что не способна была выговорить ни слова, и Дмитрий, неверно истолковав мое молчание, встревоженно заглянул мне в лицо. После того как я опомнилась и поделилась с ним своей радостью, мы начали обсуждать положение. Кое о чем я не подумала заранее. Дмитрий был обескуражен. Он считал, что, поскольку ему почти нечего предложить своей избраннице, едва ли он имеет право делать ей предложение.
Я очень редко жалела о том, что у нас отняли, но в тот миг, может быть, как никогда прежде, в голове у меня с отчетливой ясностью пронеслось все, чего нам теперь недоставало. Во мне поднималась слепая ярость. За что нам такая судьба? Почему нам сломали жизнь?! А потом, сама не знаю почему, вспомнила одну сцену, и воспоминание изменило ход моих мыслей. Четвертого августа 1914 года Дмитрий уезжал на фронт. Мы пошли в церковь, в дворцовую часовню, и завтракали в бывшем кабинете дяди Сергея, где тогда расположилась я. С нами были генерал Лейминг, бывший наставник Дмитрия, и его жена. Мы не имели более преданных друзей, чем они. Мадам Лейминг сидела во главе стола и разливала кофе. Притворяясь беспечными, мы о чем-то бессвязно говорили, почти не слушая друг друга. Дмитрий сидел на большом диване, обняв за шею своего любимца – пса породы лапландский вальхунд. Я часто посматривала на него, стараясь сохранить в памяти все подробности его внешности. Может быть, я вижу его в последний раз! Иногда мы дружно умолкали, и в такие минуты мысли мои были особенно яркими и четкими. Я видела окружавшие нас комфорт и безопасность, большой дом, сверкающие автомобили в гараже, лошадей в конюшне, слуг, которые обслуживали нас, миллион мелочей, призванных сделать нашу жизнь приятной и милой. Тогда я думала о них, потому что Дмитрию предстояло все это покинуть, и потому, что они вдруг показались избыточными, ненужными. Осталось главное: он должен жить.
Пока Дмитрий говорил со мной о своем будущем, мне в голову снова пришла та же мысль. Речь идет о жизни; он должен жить, все остальное не важно.
Хотя я не слишком хорошо знала Одри, что-то подсказывало мне, что она сумеет закрыть глаза на мелочи и оценить то, что Дмитрий ей предложит, пусть даже его дары не имеют никакого отношения к материальной стороне жизни. Так я и сказала Дмитрию: хотя я понимала его угрызения совести, считала, что он должен набраться уверенности и действовать; я не сомневалась в успехе. Результат нашего разговора проявился почти немедленно, у Дмитрия заметно поднялось настроение. Он снова ожил и нацелился на победу.
После короткого периода ухаживания Дмитрий, исполнившись мальчишеского задора, был готов сделать предложение, но по-прежнему не был уверен в ответе. Никогда не забуду вечер, когда он наконец решился, хотя и боялся получить отказ. В тот вечер я оставалась дома, поужинала и собиралась ждать его возвращения. Однако он так задержался, что я решила ложиться спать. Только я легла в постель, как услышала, что к дому подъехала машина. Щелкнул замок в калитке, я услышала шаги Дмитрия. Под его ногами скрипел гравий. Затем открылась и закрылась входная дверь. Я выскочила из постели, накинула на плечи халат и, пока Дмитрий поднимался по лестнице, ждала его на пороге спальни. Сначала я увидела только его голову, потом показалось лицо. Оно светилось детским счастьем. Когда он подошел ко мне, я заметила, что он смущен, и выражение его лица было трогательнее любых слов. Мы пошли ко мне в комнату, я снова легла, а Дмитрий свернулся калачиком у меня в ногах. Он мог не говорить, я и так поняла, что его предложение приняли, но я хотела узнать подробности, и он повторял их снова и снова. Что он сказал и что она ответила, где они стояли и сидели. Расстались мы уже под утро. Оставшись одна, я никак не могла уснуть.
Одри с родителями уехали в Биарриц; вскоре после того за ними последовал Дмитрий. Именно там осенью должна была состояться их свадьба. За два месяца, оставшихся до венчания, предстояло о многом позаботиться, и у меня появилось много хлопот в дополнение к обычным делам. Несколько раз я ездила в Биарриц на выходные. Я ближе познакомилась с невестой брата, и именно тогда мы заложили основу для дружбы, которая теперь нас так объединяет.
Одри решила: чтобы лучше понимать Дмитрия и его близких, она перейдет в нашу веру, примет православие. Ее необходимо было подготовить, и я взяла на себя задачу познакомить ее с новой верой. Дело оказалось гораздо сложнее, чем я думала вначале. Наши священники не говорили по-английски, и очень немногие говорили по-французски достаточно хорошо, чтобы Одри их понимала. Наконец отыскали одного молодого семинариста из Парижа, который, как мне сказали, немного говорил по-английски. Так как времени оставалось мало, пришлось попросить его подготовить Одри; я не познакомилась с ним заранее, не поговорила с ним. Разумеется, я присутствовала на уроках, так как они проходили в моем кабинете. Первый урок запомнился мне надолго. Семинарист пришел в сопровождении русского священника. Они сели рядом напротив Одри, которая заняла место за моим столом. Оба заговорили одновременно, священник на ломаном французском, а семинарист – на не вполне понятном английском. Конечно, все мы сохраняли самый серьезный вид. По-прежнему вижу, как Одри переводит озадаченный взгляд с одного на другого, силясь понять, что они говорят. Задача оказалась непростой даже для меня; посмотрев же на нее, я поняла, что она не понимает ни слова. Иногда Одри в отчаянии смотрела на меня поверх их голов. Мне недолго удавалось сохранять серьезность; вскоре я уже давилась от приступа несдерживаемого смеха и вынуждена была выйти, прежде чем Одри что-либо заметила.
Приближался день свадьбы. Венчание назначили на 21 ноября, а гражданская церемония должна была состояться в Париже, перед отъездом в Биарриц. Брак зарегистрировали в мэрии Булонь-сюр-Сен, к которой мы были приписаны. Одри, ее родственники, княгиня Палей, мои сводные сестры, свидетели (среди них посол Геррик) и несколько гостей собрались у меня дома и оттуда проследовали в маленькую мэрию, где, наверное, никогда не видели такого многолюдного сборища. По приглашению служителя мы сели на скамьи в главном зале и стали ждать мэра. Когда объявили о его приходе, все мы, как полагается, встали. Вошел низкорослый, коренастый человек; он был смущен и, ни на кого не глядя, торопливо прошел на свое место. Под сюртуком своего скромного коричневого костюма он носил эмблему своей должности – сине-бело-красный пояс. Началась церемония. Мэр, не привыкший к иностранным именам и титулам, ни одного из них не произнес правильно.
В тот же вечер мы уехали в Биарриц. Мы с Дмитрием остановились в отеле. На следующий день приехавший из Парижа митрополит крестил Одри в православную веру. Крестными стали наш кузен, герцог Лейхтенбергский, и я. Церемония была долгой и утомительной, и мне было жаль Одри, которая ни слова не понимала.
Утром в день свадьбы я встала с чувством, которое трудно описать. До тех пор из-за обилия дел мне некогда было подумать о себе, но в тот день все изменилось. В полдень мы пошли к обедне, на которой пел знаменитый хор парижского Русского кафедрального собора. Некоторые наши друзья из Биаррица и многие гости, приехавшие на свадьбу из Парижа, специально пришли в церковь, чтобы послушать музыку. Церковь в то утро выглядела празднично. Ее уже украсили к венчанию, которое должно было состояться ближе к вечеру. Сияло яркое осеннее солнце; его лучи проникали в витражные окна и расплескивались яркими разноцветными пятнами по полу и стенам. Едва войдя в храм, я почувствовала нечто особенное; воздух вибрировал от эмоций. Голоса священников дышали ими, и хор в своем пении словно изливал душу. По ходу службы ощущение стало более явственным. На несколько секунд мы перестали быть просто беженцами. Атмосфера подействовала даже на тех, кто зашел просто из любопытства; несмотря ни на что, они были растроганы. Когда, при Вознесении Святых Даров, мы преклонили колени, иностранцы последовали нашему примеру; у многих в глазах стояли слезы.
Во время обеда, пока гости оставались в отеле, я пошла в дом к матери Одри. Одри просила меня помочь ей надеть фату из старинных кружев, эту фату надевали на свадьбу моя мать и я. Кружево принадлежало к немногим реликвиям, которые я вывезла из России. Перед побегом я зашила фату и еще несколько кусков кружева в подушку, на которой спала в дороге. И Одри, и я так растрогались, что едва могли говорить; в горле у меня стоял ком. Я понимала, что чувствует Одри в тот миг, но не могла признаться ей в том, боясь совершенно сорваться.
Когда я вернулась в отель, уже пора было переодеваться. Дмитрий находился у себя в номере; все утро мы с ним избегали оставаться наедине, мы даже почти не разговаривали. Перед венчанием я, по русскому обычаю, должна была его благословить, так как заменяла ему родителей. Мы оба боялись этой минуты. Но она настала, как бы мы ни старались ее отодвинуть. Приготовившись, я вошла в гостиную, которая разделяла наши апартаменты, и стала ждать. В окно я видела, как волны бьются о скалы; солнце уже село. В тот миг огромный океан показался мне безжалостным и равнодушны