м, как сама судьба, и бесконечно одиноким. Вошел Дмитрий в черном костюме, с белым цветком в петлице. Мы застенчиво улыбнулись друг другу. Я сходила к себе в комнату за иконой. Дмитрий встал передо мной на колени, и я перекрестила иконой его наклоненную голову. Потом он встал, и мы обнялись. Какое-то время я в отчаянии прижималась к нему. Ком в горле стал таким большим, что душил меня.
В дверь постучали, пора было отправляться в церковь. Я надела шляпку перед зеркалом, даже не глядя на себя, и кое-как застегнула пальто. Мы вышли из отеля и пересекли небольшую площадь, на другой стороне которой находилась церковь. Перед входом уже собралась толпа приглашенных; при нашем приближении они расступились. На ступенях нас ждали друзья Дмитрия, почти все его старые товарищи, офицеры его полка. Войдя в переполненную церковь, я ловила на себе взгляды; все следили за выражением моего лица. Дмитрий остановился на пороге, ожидая начала псалма. Но хористы долго не могли начать от волнения. Они запели лишь спустя какое-то время, и голоса у них дрожали. Только один раз осмелилась я посмотреть на брата, когда он стоял в дверях с бледным и серьезным лицом. Неожиданно ком у меня в горле растворился, и по лицу потекли слезы.
Гул подсказал, что приехала невеста. В храм ее вел отчим. Вот она оказалась рядом с Дмитрием. Они вместе медленно пошли по проходу. Началась церемония венчания. Паству охватили те же чувства, что и на утренней службе. Все в церкви, казалось, понимали, какие воспоминания охватили нас, русских.
После службы в доме моей новой невестки состоялся прием. Потом я вернулась в отель и, поужинав с другими гостями, села на парижский поезд. Новобрачные поужинали с матерью Одри и сели на тот же поезд на следующей станции после Биаррица. Как только поезд тронулся, они послали за мной, и мы выпили шампанского из толстых железнодорожных стаканов.
На следующее утро я проводила новобрачных на вокзал, на медовый месяц они отправились в Англию. Мы позавтракали в душном вокзальном ресторане, а потом гуляли по перрону, пока им не пришла пора садиться в вагон. Я ушла лишь после того, как их поезд скрылся из виду.
Глава XXIIЗагородная идиллия
Еще долго после женитьбы брата я чувствовала себя совершенно потерянной, как будто у меня отобрали какую-то важную часть меня самой. Это было не совсем одиночество, ведь к долгим разлукам с Дмитрием я уже привыкла; но образовавшуюся пустоту мне никак не удавалось заполнить. Подсознательно я относилась к нему в некотором смысле как к своему сиамскому близнецу, как к части себя. Я не ревновала к его жене, но пришлось долго внушать себе, что теперь я нахожусь вне их жизни, что я почти ничем не могу с ними поделиться.
До свадьбы я много раз думала о том, как теперь должна к ним относиться. Я решила предоставить молодоженов самим себе и держаться в стороне. Меньше всего мне хотелось, чтобы Одри, которая была намного моложе меня, думала обо мне как о свекрови. Я искренне считала, что держу слово, данное самой себе, но теперь уже в том не уверена. Хотя я старалась держаться от них подальше, они наверняка чувствовали, как мой беспокойный дух нависает над ними, даже когда меня нет рядом. Когда мы были вместе, нам бывало тягостно и неловко.
Мне предстояло найти занятие, которое заполнило бы пустоту, образовавшуюся после того, как брат женился. Разъехавшись с Путятиным, я почти два года прожила довольно беспорядочно; такой была естественная реакция на предшествующий период. Наши знакомые в то трудное время казались мне представителями обреченного класса; хотя их действия и поведение были выше всяких похвал, они никак не вдохновляли меня, не способствовали поднятию жизненной силы. Жизнь в Швеции и особенно годы войны приучили меня к постоянной смене лиц; среди знакомых я выбирала тех, кто был мне интересен. В ближний круг Путятина входили довольно однотипные люди. Там почти не было новых лиц; к иностранцам относились с подозрением, и мои знакомства не поощряли. Хотя благотворительная работа стала для меня источником нового ценного опыта, деятельность моя была довольно ограниченной. Так как я все больше проникалась проблемами России, я должна была выслушивать разные точки зрения и обмениваться мнениями и идеями с людьми, которые в этом разбирались. После расставания с мужем я решила учиться. Однако это легче было сказать, чем сделать. Я не была знакома с влиятельными людьми, для встреч с ними приходилось рассчитывать на удачу. Единственное, что было мне доступно, – более широкий круг общения и надежда на лучшее.
Однако, как только расширила круг знакомств, я отклонилась от первоначального замысла. Меня так долго сковывали всевозможные ограничения, что вскоре меня закружило в водовороте, который почти ничего мне не дал. Через два года, в течение которых я редко обедала или ужинала дома, я перезнакомилась с представителями всего космополитического мира, тяготевшего к Парижу и французским летним курортам. Но сдержанность моя сохранялась, и, хотя я развлекалась, в основном оставляла за собой роль зрительницы. Неприязнь к фамильярности удерживала меня от более многочисленных знакомств. Те немногие друзья, которыми я обзавелась в тот период, очень помогли расширить мои знания о мире и приобрести некоторую толику самоуверенности, которой мне прежде недоставало, но немногочисленные новые друзья не оправдывали довольно пустого существования, которое вскоре начало меня тяготить.
Освободиться от бесполезного времяпрепровождения мне помог дом, в котором мне было спокойно и хорошо. По вечерам я все чаще оставалась дома с книгой, что было куда приятнее, чем поиски развлечений. Отправляясь утром на работу, я с нетерпением ждала, когда вернусь домой и останусь одна. Этот новый этап совпал с женитьбой брата. Пустоту, оставленную его отъездом, можно было заполнить только новыми, жизненно важными интересами. Если новым знакомствам не суждено было оказать на меня существенное влияние для переустройства моей жизни, надо попробовать узнать нечто важное из книг, пусть даже книги не совсем идеальное средство.
Перемена образа жизни принесла мне большое внутреннее удовлетворение, даже счастье. Дом стал для меня своего рода крепостью, где я жила своей жизнью, которую выбрала, и куда не могло проникнуть ничто, что не находилось бы в гармонии с состоянием моей души. Вечером, когда я возвращалась из конторы и за мной, щелкнув, затворялась калитка палисадника, мне казалось, будто от меня отвалились все заботы мира. Я поднималась к себе, сбрасывала «городскую» одежду, надевала неглиже или пижаму и возвращалась в сад. Дома по обе стороны улицы были окружены деревьями; я сидела на крыльце и смотрела сквозь ветви на заходящее солнце и жадно вдыхала сладкий аромат сырой земли и травы от недавно политой лужайки. Иногда в такие минуты ко мне приходило подлинное вдохновение, и я очень жалела о том, что не писатель и не могу достойно выразить словами мысли, которые приходят мне в голову. Я пыталась их поймать, перевести в слова, но все бесполезно. Оставалось довольствоваться мечтами. Одна из них состояла в том, чтобы когда-нибудь написать книгу, книгу, в которой я могла бы излить душу. Но, конечно, о таком невозможно было и думать; я даже не могла передать свои мысли словами. Полет моей фантазии внезапно прерывался шарканьем на крылечке у меня за спиной и объявлением, что ужин готов. Потом следовал безмятежный вечер, но время летело так быстро, что, не успевала я опомниться, как наступало два часа ночи. Ничто меня не беспокоило. В такие часы мне казалось, что между мною и миром нет иной связи, кроме двух тонких телефонных проводов, прикрепленных к подоконнику моей спальни, перекинутых через ближайшее дерево, протянутых по саду и запутавшихся в переплетении столбов на улице. Да и звонил телефон крайне редко.
Тишина и покой вокруг меня казались особенно полными по выходным. В такие дни я не выезжала в город, только в церковь время от времени, и часы пролетали незаметно, принося с собой лишь довольство.
Поскольку в домашнем хозяйстве я была так же беспомощна и так же не интересовалась им, как и в первые лондонские дни моего изгнания, я поручала все дела старому русскому дворецкому, который прослужил у меня несколько лет. Он был «типичным представителем» и управлял моим маленьким хозяйством учтиво и проворно. Ему замечательно подходило его имя – Карп. Он всегда напоминал мне старого карпа, своего тезку, жившего в пруду перед Марли, беседкой, построенной Петром Великим в петергофском парке. Некоторые карпы имели крошечные золотые колечки на плавнике; считалось, что они жили еще при Петре. Если бы мой старый Карп носил серьгу, сходство между ним и рыбами было бы полным.
Карп не был недавним беженцем, как мы; он жил за границей уже много лет и когда-то служил в парижском особняке одного из моих дядей. Судьба заносила его почти в каждую страну и каждый город на карте, он пережил бесчисленные приключения, но по-прежнему сохранял все характерные черты русского крестьянина, в чем и заключалось его главное обаяние.
Держался он безукоризненно, манеры имел приятные и чарующие, но сразу становилось ясно, что понять его до конца невозможно; свои подлинные мысли он держал при себе. Его познания человеческой натуры были безграничными, он обладал своеобразным чувством юмора. Трудно было думать о нем как о старике; он принадлежал к типу ныне исчезнувших русских слуг и, казалось, живет вечно.
Его обрюзгшее лицо всегда было гладко выбрито, на кончике носа он носил очки в металлической оправе, за которыми сверкали добрые и проницательные глаза.
Ничто не могло прервать поток его речи; даже если у меня за столом сидели гости, он не мог удержаться, чтобы время от времени не отпустить замечание. Все, что он говорил, было так занимательно, а смесь французского и русского, на какой он общался с иностранцами, была такой забавной, что я никогда не пыталась его остановить. Когда мы с Дмитрием сидели за столом одни, он неустанно развлекал нас забавными историями из своей жизни, а опыт у него был поистине неисчерпаемым. В конце мы буквально лопались от смеха.