Я никогда не видела человека, который бы так любил животных, как Карп. Переехав в Булонь, я привезла с собой шотландского терьера и белую персидскую кошку. Вскоре к ним добавились огромный датский дог и подаренный мне шофером щенок-дворняжка – даритель уверял, будто это овчарка. Но Карпу и этого оказалось мало. Он упросил меня взять пару серых персидских котят, предложенных мне подругой, которые впоследствии произвели обширное потомство. Под предлогом свежих яиц к завтраку он купил несколько цыплят, но пробовать яйца мне доводилось редко, потому что скоро стало очевидно, что Карп собрался разводить кур лишь с целью размножения. Скоро по всему саду бродили огромные выводки. Потом появились кролики и, наконец, целая стая красивых белых голубей. Однажды Карп принес под мышкой ручного фазана; птица не только ела у него с руки, но и горделиво расхаживала по комнатам. На кухне и в кладовой висели клетки с канарейками и другими певчими птицами. Меня постепенно вытесняли из собственного дома.
Карп ходил среди своих животных, словно Адам в райском саду. Совершенно счастливый, он вычерчивал и строил для своих многочисленных подопечных странные конструкции из проволоки, кусков бечевки и обломков ящиков. Он поддерживал среди них полнейший мир, но датский дог, хотя и обладал самым послушным характером, доставлял Карпу много беспокойства из-за своих размеров и игривости. По какой-то причине Карп решил, что у дога слабое здоровье и он не может спать в конуре на улице. Пса пришлось пустить в прихожую, но он сразу решил, что диван удобнее каменного пола. Он поднимался наверх, ухитрялся открывать мою дверь, и, когда я возвращалась ночью домой, частенько заставала его на своей кровати, где он располагался с удобствами. Вскоре мне это надоело, и я велела Карпу изгнать дога из моей спальни.
На следующий вечер, вернувшись домой, я застала дога в прихожей; он беспокойно расхаживал туда-сюда. При помощи многочисленных узлов Карп привязал к подножию лестницы металлический каминный экран из моего будуара. К верхушке экрана он приделал палку с веревкой, напоминавшие удочку. На конце веревки была большая губка, издававшая сильный и довольно неприятный запах. Он объяснил, что окунул губку в мазь, которой лечил экзему у дога; запах своего лекарства пес очень не любил.
Конечно, сложная конструкция не давала догу подниматься наверх, но и мне она доставляла массу хлопот. Прежде чем подняться наверх, мне приходилось долго развязывать узлы.
В целом Карп уделял гораздо больше времени и внимания заботам о животных, чем своим прямым обязанностям; в результате дом и сад пришли в страшное запустение. В конце концов я избавилась почти от всего зоопарка, оставив только собак и белую кошку. Я нанесла Карпу смертельную обиду.
Хотя Карп служил мне охотно и постоянно уверял в своей вечной и верной преданности, я понимала, что любил он не меня, а дом и сад, где мог потакать своим любимым буколическим занятиям. На самом деле я была куда больше привязана к нему, чем он ко мне. Все, однако, было бы еще неплохо, если бы не его подруга жизни, которая влияла на него самым плачевным образом. Не зная об их отношениях, я по совету Карпа взяла ее на работу кухаркой. Когда все выяснилось, было уже поздно. Случались странные вещи: счета постоянно росли, начали пропадать вещи, а выговоры не производили ни малейшего действия. И все же я решилась расстаться с Карпом лишь через несколько лет, а расставшись, ужасно по нему скучала.
Еще одним важным человеком в моем доме была Мари-Луиза, моя горничная. Умная, проворная и честолюбивая девушка очень поддерживала меня. Она была искренне предана мне и оставалась со мной даже в те времена, когда я не всегда была в состоянии платить ей жалованье. Однажды она доказала свою привязанность самым решающим образом, и я узнала о том, что она сделала, лишь несколько лет спустя, когда она вышла замуж и оставила меня.
В числе моих протеже была одна русская девушка, которой пришлось бежать из России в одиночку, бросив родителей. Она попала в Париж совсем юной и вынуждена была сразу зарабатывать себе на жизнь. Я жалела ее и старалась делать все, что в моих силах, чтобы помочь ей хоть чем-то. Она очень привязалась ко мне, но иногда ее привязанность была чрезмерно назойливой. Впрочем, привязанность не мешала ей всячески эксплуатировать меня и мое влияние. Один или два раза, узнав о ее неблаговидных поступках, я подолгу отказывалась видеться с ней, но она проявляла упорство и нахальство; в конце она всегда возвращалась, выдумывая тот или иной предлог для своего поведения. Любопытная по отношению ко всему, что меня касалось, особенно по отношению к моим личным делам, она прекрасно знала о моих финансовых трудностях. Однажды в мое отсутствие она явилась к Мари-Луизе и попросила у нее взаймы десять тысяч франков. Она сказала, что деньги нужны ей для того, чтобы помочь мне, и она вернет их через две недели, когда ей самой заплатят за партию сшитого ею белья. Мари-Луиза поверила ей и поспешила в банк, продала какие-то ценные бумаги и передала ей деньги. Сумма составляла большую часть многолетних сбережений. Не приходится и говорить, что я тех денег так и не увидела. Долгое время Мари-Луиза, уверенная в том, что деньги попали ко мне, довольствовалась обещаниями скорого возврата и даже не думала о том, чтобы обсудить дело со мной. Но прошло почти два года, а деньги так и не вернулись. Наконец она пришла ко мне, и правда выплыла на свет. Мы передали дело адвокату, но хитрая обманщица была уже далеко.
Глава XXIIIРазвитие эмигранта
Как только я обосновалась в своей булонской «загородной усадьбе» и перестала искать новые знакомства, люди сами потянулись ко мне. В шедшем тогда процессе моего развития большую роль играли книги и разговоры. Чем больше я узнавала и слышала, тем интереснее мне становилось. Но, чем дальше я заходила, тем больше убеждалась в скудости моих познаний. Мне многому предстояло научиться, и я не желала впадать в уныние. Наконец в моей жизни снова появилась определенная цель.
Благодаря новым интересам я научилась отчетливее формулировать собственные мысли; с течением времени, благодаря одиночеству и сосредоточенности, на меня нахлынул такой прилив идей, что я буквально вынуждена была дать им какой-то выход, и перо и бумага казались наилучшим выходом. Однако эти приступы были еще прерывистыми и обычно давали очень мало результатов. Мой разум еще не мог придумать форму, в какой изливались бы мысли, и фантазия блуждала произвольно. Прежде мне и в голову не приходило, что писательство – это труд. Я считала литературу чем-то сродни религии, а писательство – своего рода даром, подарком небес, которым награждаются немногие избранные. Считая себя простой смертной обладательницей довольно ограниченных способностей, я не смела подниматься в сферы, населенные только небожителями.
Незадолго до того меня попросили регулярно писать статьи для одного шведского журнала. Мне и в голову не приходило, что я могу писать статьи сама. Я поручила задачу еще одной моей русской протеже, пожилой даме, обладавшей эрудицией и способностями, которых, как мне казалось, я была лишена. Перед тем как отсылать статьи, я вычитывала их и довольствовалась тем, что вставляла несколько фраз здесь и там или меняла одно-два слова. Вознаграждение, весьма приличное на французские деньги, я делила между автором и несколькими другими людьми, нуждавшимися в помощи.
Зимой 1927 года, после женитьбы брата, я познакомилась с группой французов, интересовавшихся литературой и политикой. Мы встречались в непринужденной обстановке; к моему огромному изумлению, новые друзья выказывали большой интерес к тому, что пережила я. Они часами слушали рассказы о моем детстве и юности, интересовались подробностями времен войны и революции. Они вызывали меня на разговоры, а я рада была поделиться с такими внимательными слушателями. Вскоре я взглянула на свою жизнь под новым углом; все ее события показались мне звеньями одной цепи, с перерывами в последовательности событий. Конечно, я не считала, будто моя жизнь имеет какое-либо политическое или историческое значение, ведь сыгранная мною роль была несущественной, и все же жаль было не записать подробности событий, пережитых мною лично.
Мое воображение жадно ухватилось за такую возможность. Наконец у меня появилась тема, причем такая, которая мне очень нравилась! Поощряемая теми же друзьями, я села за письменный стол; теперь я уже не могла не писать, ничто не могло меня остановить. На поверхность всплывали давно забытые картины из прошлого, подробные картины, раскрашенные яркими красками. Ко мне возвращались звуки и запахи, я прикасалась кончиками пальцев к знакомым предметам. Я снова переживала прежние эмоции, и они так же действовали на меня, как встарь. Иногда я вслух смеялась, а иногда по лицу моему текли слезы, оставляя большие пятна на странице.
Я писала медленно и обдуманно, чрезвычайно наслаждаясь; такая форма радости до тех пор была мне неведома. Летели часы. Я писала по-французски, а законченные куски читала друзьям вслух. Но я писала для себя, не думая ни о публике, ни о публикации. Моя работа продвигалась медленно, по прихоти вдохновения; я сохраняла детское благоговение перед такими минутами и никогда не форсировала события. Казалось святотатством пытаться писать, когда я не нахожусь под влиянием особенных чар. И, поскольку я не могла управлять своими настроениями, иногда я целыми неделями не записывала ни одного слова. Но я не спешила.
Издатели шведского журнала, куда я отсылала статьи, снова и снова предлагали мне написать для них воспоминания, но я упорно отказывалась даже подумать над их предложением. Как-то раз в Париж приехал один из издателей и обратился ко мне лично. Его настойчивость объяснялась тем, что он услышал о моих попытках написать мемуары. Он сразу предложил заплатить за уже написанные главы; сумма, которую он мне посулил, тогда считалась довольно крупной. В тот период мне очень нужна была именно такая сумма, и я согласилась. Он немедленно положил чек в банк, и я передала издателю мои сочинения, едва ли нечто большее, чем грубые черновики.