Нас вырвали из нашего блестящего окружения; нас прогнали со сцены, еще облаченных в наши причудливые костюмы. Нам пришлось снять их, сшить себе другую, повседневную одежду, и главное – научиться ее носить. Прежняя гордыня, вполне уместная и правильная в прошлом, в настоящем казалась нелепой. Гордиться надо было чем-то другим, а главное – выработать новое отношение к жизни, ибо без него невозможно было приспособиться к новым условиям. Лишь гораздо позже я ясно и беспристрастно поняла эту истину, постепенно привыкала к новым представлениям и старалась сжиться с ними. Конечно, в нужном направлении я начала двигаться, как только оставила Россию, хотя вначале мне часто недоставало удобной поддержки прежнего пьедестала, с которого меня сбросили.
Глава VПарижские воспоминания
Королева уехала из Румынии без нас. Без нее дворец Котрочень казался очень тихим и пустым, всякая бурная деятельность прекратилась. Через несколько дней после ее отъезда в Бухарест прибыли родители моего мужа с нашим сыном. Бедные старики были измучены многочисленными переездами и неурядицами, но малыш был здоров. И все же встреча с ними, несмотря на всю радость, не уменьшила моего желания увидеть Дмитрия. Пока мы не устроились окончательно, решено было, что мои свекры останутся в Румынии. Сына мы снова поручили их заботам, зная о том, как они привязались к нему и как хорошо о нем заботились. Королева Мария, которая должна была отсутствовать лишь несколько недель, обещала не оставлять их.
Нашу встречу с Дмитрием задерживали многочисленные отсрочки и трудности. Нам пришлось ждать не только паспортов, но и возобновления нормального пассажирского сообщения между Румынией и Западной Европой. Кроме того, в ответ на посланный в Париж запрос о возможности получения английской визы мне сообщили, что ее мне, скорее всего, не дадут. И все же, несмотря на такой неблагоприятный ответ, я решила ехать. Выехали мы лишь в апреле. Мы с мужем поехали вдвоем, нас сопровождала лишь старая русская горничная. Алек, мой деверь, оставался с родителями в Бухаресте.
Как странно путешествовать с удобствами, не боясь погони, преследования, не тревожась, что в любую минуту в наше купе кто-нибудь вломится! Все же я пережила несколько неприятных моментов ночью, когда нас будили чиновники, которые проверяли наши визы при пересечении различных границ. С тех пор, как последний раз находилась в безопасности, я стала куда менее храброй.
В Париже мы поселились не в отеле, где было слишком дорого для нас. Мы приняли приглашение одной русской пары, наших бухарестских знакомых, у которых имелся дом в Пасси. Нашим хозяином был талантливый скульптор, дипломат в отставке и бывший богатый русский землевладелец. Кроме того, он интересовался философией и метафизикой. Его жена, очень красивая женщина, разделяла интерес мужа к оккультизму. Позже их дом превратился в центр спиритических сеансов, куда приходили многочисленные посетители, в том числе обладатели весьма громких имен. Результаты спиритических сеансов поражали воображение. О наших знакомых заговорил весь Париж; более того, какое-то время, кроме них, больше ни о чем не говорили. Потом поползли слухи, что зятья хозяина систематически обманывают и его, и посетителей с помощью весьма сложных трюков, которые выполнялись с помощью бечевки и клейкой ленты. Потусторонние явления разогревали интерес присутствующих; удовлетворить их любопытство становилось все труднее. В конце концов обманщиков разоблачили, их фокусы стали слишком сложными, и они попались. История стала поводом для небольшого скандала.
Впрочем, когда мы жили в Пасси, оккультизм еще не начал играть для наших хозяев такую важную роль, как впоследствии. Наши знакомые великолепно нас принимали, и мы оставались у них до тех пор, пока не решился вопрос с нашими английскими визами.
Тот период нашей парижской жизни отличался особой грустью. До войны я обыкновенно приезжала во Францию только для того, чтобы повидаться с отцом, и поездки были веселыми и радостными, но сейчас Париж хранил для меня лишь воспоминания о нем.
В 1902 году, после морганатического брака и ссылки, отец с женой обосновались в Париже, где они купили дом. Выбранное ими владение находилось за городскими воротами в модном пригороде под названием Булонь-сюр-Сен. Чтобы туда добраться, нужно было проехать через Булонский лес. Изначально дом, окруженный садом, был небольшим, но каждый год к нему что-то пристраивали. Отец и мачеха вели там жизнь частных людей, виделись с теми, кого хотели видеть, и делали, что хотели. После нескольких лет, проведенных в Швеции, когда я вынуждена была постоянно находиться на публике, у отца я отдыхала и наслаждалась покоем, на две или три недели избавляясь от всех формальностей; кроме того, я радовалась, что могу хотя бы на время стать частью счастливой семьи, так как они в самом деле были счастливы.
Сразу по прибытии в Париж я ощутила сильное желание поехать в Булонь-сюр-Сен. Хотя я понимала, что поездка причинит боль, мне казалось, что в некотором смысле она и умиротворит меня. Я так долго думала о чудовищных обстоятельствах, сопутствующих последним месяцам и смерти отца, что надеялась: вид старого дома, когда-то знакомое окружение и воспоминания прогонят ужасные картины, созданные моим воображением. Мне хотелось, чтобы память об отце была связана с мирной жизнью, милым домом, с вещами, которые по-прежнему хранили его отпечаток. И я поехала в Булонь.
С первого взгляда за те пять лет, что меня не было, там ничто не изменилось; снаружи дом и сад выглядели точно как раньше. Дорожки выметены, кусты подстрижены, только цветов на клумбах не было. Я позвонила. Из своей сторожки выглянул старый привратник Гюстав. Он узнал меня, как и его толстуха жена Жозефина, которая появилась в дверях, услышав звонок. Они сказали, что гости теперь бывают редко; несколько месяцев назад заезжал Дмитрий. Именно они сказали ему, что его отец в тюрьме.
– Наш бедный милый великий князь, – сказала Жозефина.
Я вошла в их сторожку; мы посидели, поплакали и поделились друг с другом своими бедами. Пожилой паре тоже хватило тревог: их единственный сын, который прошел самые тяжелые годы войны без единой царапины, сейчас находился в туберкулезном санатории. Им удалось сообщить мне известия о моей мачехе. По их словам, после смерти отца она бежала из Петрограда и сейчас находилась либо в Финляндии, либо в Швеции. Мои единокровные сестры находились с ней вместе.
Потом я вышла в сад. Весной зелень еще не успела запылиться, под моими ногами скрипел гравий. Я сразу же погрузилась в старую атмосферу; казалось, вот-вот откроется дверь на каменную террасу, и выйдет отец в старом твидовом пальто, он спустится в сад, а за ним – две маленькие девочки.
Гюстав с ключами проводил меня ко входу в дом и отпер дверь. Когда я вошла, Гюстав тактично удалился. Внутри все очень отличалось от того, к чему я привыкла, даже размер комнат – казалось, они стали меньше. Все коллекции отца и все ценные вещи за несколько месяцев до начала войны перевезли в Россию. Его ссылка была отменена в 1913 году. Вернувшись, отец начал строить дом в Царском Селе, в который переехал с семьей весной 1914 года.
Дом в Булони выглядел точно так, как пять лет назад, когда его покинули. Стеклянные витрины опустели, на стенах почти не осталось картин, а мебель накрыли чехлами. Всюду царила мертвая тишина. Из холла я прошла в столовую. Там почти ничего не изменилось, не было лишь двух красивых китайских ваз, стоявших ранее на каминной полке. Комната была маленькой, места в ней хватало только членам семьи. Когда отец и мачеха устраивали большие приемы, стол накрывали в соседней комнате. Но именно здесь мы каждый день собирались на обеды и ужины. Весеннее солнце проникало внутрь через высокие окна. Я смотрела на вытертую желтую шелковую обивку стульев, на полированный круглый стол, и мало-помалу ко мне возвращались знакомые сцены.
Вот место, на котором всегда сидел отец. Он был очень пунктуален, и, если мы не заходили за ним в кабинет ровно в половине первого, с последним ударом часов, он шел в столовую и один садился за стол. Перед обедом обычно гуляли в Булонском лесу, а потом я заходила к себе в комнату, чтобы умыться. Когда я присоединялась к отцу в столовой, он проявлял легкое раздражение, потому что не любил, когда перестоится суфле из пармезана. Рядом с отцом стоял пустой стул его жены, он всегда пустовал до середины трапезы. Мачеха никогда не успевала вовремя, и он махнул на нее рукой как на безнадежный случай. Она либо одевалась наверху, у себя в спальне, либо делала покупки в городе. После поездки за покупками она возвращалась, нагруженная аккуратно перевязанными пакетами и картонными коробками, которые сваливала на кресло у окна. Меня неизменно дразнили из-за моего любопытства – мне всегда не терпелось узнать, что в пакетах. Потом мачеха съедала несколько ломтиков холодного окорока и салат. Боясь набрать вес, она всегда мало ела за столом, но перекусывала между трапезами. Обед продолжался. Девочки, сидевшие по обе стороны от своей гувернантки, старались вести себя очень хорошо. Володя, мой сводный брат, производил много шума и задавал бесчисленные вопросы; любая попытка разговора в его присутствии была обречена на провал, уговорить его помолчать было бесполезно.
За ужином собиралось еще меньше народу, так как дети ужинали до нас. Отец любил, чтобы к ужину мы переодевались в вечерние платья. После ужина он читал нам с мачехой вслух.
Из столовой я перешла в малую библиотеку, где мы, бывало, сидели за маленьким столом и вышивали, пока отец читал.
Но больше всего воспоминаний о нем вызвал его кабинет рядом с библиотекой; там я представляла себе отца гораздо отчетливее, чем в других помещениях дома. Кабинет был узким, с тремя большими окнами по одной стене. У первого окна боком стоял его письменный стол, у второго – его любимое кресло и маленький кожаный диван. Кресло не накрыли чехлом. На спинке, в том месте, куда отец клал голову, осталась вмятина. Я живо представила, как он держит книгу своими красивыми тонкими и длинными пальцами и смотрит поверх своих очков в темной оправе, отвечая на какой-либо вопрос. Здесь мы, когда бывали одни, обычно пили чай. Если после обеда я уезжала в город, вернуться мне надлежало к половине пятого; кроме того, по пути домой я должна была заехать в «нашу» кондитерскую, где мне вручали пакет, завернутый в вощеную бумагу, с любимыми сэндвичами и булочками, заказанными утром.