Откровенно говоря, она так меня запугала, что я предупредила ее: через месяц она может быть свободна. На следующее утро она ворвалась ко мне, уже в шляпке и пальто; ее лицо перекосилось от ярости.
– Я не останусь в этом доме больше ни секунды! – театрально воскликнула она и выбежала за дверь.
Вскоре я увидела в окно, как она садится в такси и уезжает. Перед уходом она постаралась переложить и перепрятать мои вещи так, чтобы труднее было найти; почти все утро я бродила по квартире, отыскивая их.
Девушка, которая пришла ей на смену, была австрийкой. Я привезла ее с собой в Россию, а когда объявили мобилизацию, она поспешила уехать, прихватив с собой много моих вещей, что из-за всеобщего волнения обнаружилось лишь гораздо позже.
В конце концов, опыт рождается из противоположностей; их было много в моей жизни, но все, радостное и трагическое, важное и суетное, разыгрывалось в другой плоскости. Повседневная жизнь была мне неизвестна; я не знала, как развиваются отношения между обычными людьми. Мне показалось: правильно, что теперь я должна все узнать сама, понять, чему меня научит новая жизнь.
Глава VIПариж до и после
После паломничества в Булонь я совершила еще одно, на сей раз в православный храм на улице Дарю, который был центром русской общины еще до войны. На рождественских и пасхальных службах присутствовали сотрудники российского посольства во главе с послом; по воскресеньям в церкви собирались нарядные прихожане. Послушать красивое пение приходили иностранцы.
Каждое воскресенье мы посещали обедню, но входили через боковую дверь в ризницу, где и стояли на протяжении всей службы (в православных храмах алтарь отделен от нефа высокой алтарной преградой, в которой есть двери, предназначенные для священников). В день тезоименитства императора служили торжественный молебен; по такому случаю отец надевал парадную форму и все награды и заходил в храм через центральный вход, он стоял рядом с послом. Их окружала группа французских чиновников и иностранных дипломатов. Прихожане по такому случаю надевали свои лучшие наряды. Мы любовались ими через приоткрытую дверь.
Я вошла через центральные двери, так как не желала пользоваться отдельным входом. Конечно, я понимала, что в храме собрались в основном русские, но меня окружали незнакомые лица, лишь священнослужители были прежние. Старый священник, который много лет был духовником нашей семьи и крестил моих единокровных сестер, еле заметно кивнул, узнав меня в толпе. В то время даже представители одного с нами круга относились к нам с подозрением; хотя они были такими же изгнанниками, как мы, на людях они делали вид, будто не узнают нас. Позже отношения восстановились, но тогда все выбилось из колеи, многие сильно изменились. Даже знакомая парижская атмосфера казалась чужой и враждебной. Не зная, как ко мне отнесутся, я не давала знать о своем приезде никому из наших прежних знакомых. Кроме того, я боялась, что, подробно расспрашивая о нашем побеге, мне слишком живо напомнят о прошлом. Меньше всего мне хотелось вызывать жалость к себе.
Хотя жизнь королевы Марии в Париже протекала совсем не так, как наша, она оставалась единственной, с кем я часто виделась. Тогда она находилась в зените славы и успеха и наслаждалась ими в полном объеме. Над входом в отель «Ритц», где она остановилась, развевался румынский флаг; днем и ночью на тротуаре перед отелем дежурил отряд полицейских. Одетая в новые парижские наряды, пронизанная сознанием собственной важности, красивая, лучащаяся радостью, королева Мария очень отличалась от той, какую я знала во дворце Котрочень. Она без конца ездила на приемы, устраивала званые обеды и ужины, давала аудиенции и в целом развлекалась. Ее фотографировали, о ней писали в газетах, у нее брали интервью, ей грубо льстили, ею пользовались, о ней повсюду говорили. Парижане были довольны. После скудости военных лет это яркое, живое создание являло собой пир для их глаз. Толпа собиралась всюду, куда бы королева ни шла; люди охотно улыбались в ответ на ее лучезарные улыбки.
С помощью кусков старой парчи, индийской вышивки, разных безделушек и мелочей королева Мария преобразила свои апартаменты в отеле, они отражали ее индивидуальность. Парижские магазины, падкие на рекламу, состязались друг с другом, посылая ей самые последние и модные новинки; на ее туалетном столике стояли громадные флаконы духов, всюду можно было видеть корзины и вазы с самыми роскошными цветами.
К тому времени я успела обзавестись более или менее приличным гардеробом и могла появляться в «Ритце», но я была в трауре и носила черные платья, отделанные крепом, и шляпку с черной вуалью. Глубокий траур не позволял мне ходить на вечерние приемы.
Как-то вечером в апартаментах королевы Марии я встретила графиню Ноэль, видную французскую поэтессу. Она была невысокой и худой, с нервными, быстрыми жестами. Беседы с ней отличались занимательностью и яркостью при условии, что она вела в разговоре – то есть говорила она одна. Когда я вошла, королева Мария отдыхала в шезлонге, а графиня сидела у ее ног. Решив, что мы уже встречались, королева не стала нас знакомить. Мадам де Ноэль продолжала говорить. Вскоре разговор зашел о Жоресе, французском социалисте, убитом в начале войны, и графиня выразила сочувствие ему и социалистическим теориям. После этого она заговорила о политическом положении в России и сделала несколько крайне неприязненных замечаний о моей семье. Она заметила, что большевики по справедливости развязали террор, учитывая, что ему предшествовало. Я не могла оставаться равнодушной к подобным словам иностранки; страшные события были еще слишком свежи в моей памяти.
– Мадам, – дрожащим голосом сказала я, – думаю, вы не понимаете, что я – дочь великого князя Павла, которого вы все здесь, по вашим словам, так любили. Всего три месяца назад моего отца убили большевики.
Моя собеседница сильно смутилась; королева попыталась спасти положение, сменив тему разговора.
Подобные случаи происходили тогда очень часто. Люди, жившие в безопасности цивилизованного мира, смотрели на наше положение издалека и судили нас поверхностно, забыв о том, что мы стали действующими лицами в величайшей трагедии новой истории, что наши семьи были практически стерты с лица земли, что мы сами едва успели спасти свою жизнь. Хотя они не имели намерения специально нас задеть, их бестактность тем не менее больно ранила.
Столкнувшись с непониманием, столкнувшись с унижением, мы постепенно приучились смотреть на произошедшее с разных точек зрения, но такой подход требовал времени, усилий и терпения. В Париже перемена в нашем положении стала особенно ощутимой. В России после революции мы все превратились в представителей преследуемого класса. В Румынии ко мне относились как к родственнице королевы. Но в Париже мы считались обычными гражданами, которые жили или должны были жить, как все, и эта «обычность» стала для меня чем-то совершенно новым.
Никогда прежде я не носила с собой денег и не выписывала чеков. Мои счета всегда оплачивали другие – в Швеции главный конюший, в России управляющий конторой моего брата. Я приблизительно знала, сколько стоят драгоценности и платья, но понятия не имела, сколько должны стоить хлеб, мясо, молоко. Я не могла купить билет на метро; я боялась входить в ресторан одна; я не знала, как и что там заказывать и сколько давать чаевых. Дожив до 28 лет, в практических вопросах я была ребенком, и мне пришлось всему учиться с самого начала, как ребенку приходится учиться переходить дорогу, прежде чем он может посещать школу самостоятельно.
Когда нам наконец дали британские визы, я радовалась не только скорой встрече с Дмитрием, но и возможности уехать из Парижа. Оказалось, что в Париже пока невозможно обрести равновесие.
Глава VIIВоссоединение в Лондоне
Поездка в Лондон тринадцать лет назад, около полугода спустя после окончания войны, очень отличалась от того, что происходит сейчас. Поезд из Парижа в Булонь-сюр-Мер на берегу Ла-Манша шел медленно, старомодные неудобные вагоны были переполнены. Город Булонь-сюр-Мер, где сохранилось еще немало военных сооружений, выглядел тихим и заброшенным, словно замок Спящей красавицы времен войны. Ла-Манш мы пересекали на старом, грязном пароходе. Почти всю дорогу мы вместе с другими иностранцами стояли в длинной очереди, дожидаясь, пока нам проштампуют паспорта. Попав в каюту, где сидел чиновник, все подвергались безукоризненно вежливому, но подробному устному допросу, из-за которого чувствовали себя какими-то шпионами. Но в Англии ничто не напоминало о недавних военных действиях; перед нами открывались спокойные, мирные пейзажи, не нарушаемые ни заграждениями из колючей проволоки, ни деревянными бараками. Все казалось красивым и опрятным.
Впервые в жизни я увидела дуврские утесы. Прежде я никогда не бывала в Англии. Впрочем, дорога до Лондона почти не оставила у меня впечатлений; я не могла думать ни о чем, кроме встречи с Дмитрием, которая ждала меня впереди. Чем ближе мы подъезжали к Лондону, тем страшнее мне становилось. Наконец, поезд подошел к вокзалу Виктория. Задолго до остановки я высунулась из окна купе, оглядывая платформу. Поезд остановился. К нам знакомой походкой враскачку приближалась высокая фигура в хаки.
– Дмитрий! – закричала я.
Он развернулся на мой голос. Дмитрий! Ничего не видя вокруг, я пробежала к выходу и спрыгнула на платформу. Наши руки соприкоснулись. Мы молча смотрели друг на друга, внезапно смутившись. Потом Дмитрий осторожно снял фуражку, и мы обнялись. По-прежнему не произнося ни слова, мы смотрели друг на друга. Брат сильно изменился; он больше не был белокожим изящным юношей, которого я провожала на пустом вокзале зимней ночью в 1916 году. На его обветренном лице появились морщины, плечи стали шире. Он возмужал и как будто стал выше ростом.
Первые секунды встречи были заряжены почти невыносимым напряжением. Обстановку разрядил мой муж, который спустился ко мне на перрон и ждал, когда я их познакомлю. Дмитрий порывисто развернулся к новому зятю и тепло пожал ему руку. Как оказалось, один раз они встречались на войне, после какого-то жаркого боя, в миг, когда еще не прошло радостное возбуждение недавней опасности. В такие моменты случайным знакомым кажется, будто они стали друзьями на всю жизнь. Воспоминания о таких моментах никогда не исчезает совсем. Я успокоилась, когда Путятин и Дмитрий принялись вспоминать войну. Они сражались честно, рисковали жизнью ради правого дела. Оба с оружием в руках защищали свою родину. Страдания, которые пришлось перенести потом, трагедии и потери в годы нашей разлуки невозможно было передать никакими словами; слова были бы неуместными, даже отвратительными. Дмитрий носил траурную повязку на рукаве, на мне была креповая шляпка с вуалью; лишь они свидетельствовали о наших шрамах, которые мы показывали друг другу и миру.