Небо было из синего стекла, и красные буки на дороге разбивали себе головы в кровь. И не только красные буки. И синее стекло, пока они ехали, крошилось и рассыпалось по серому оперению серых птиц, покрывалось налетом и омрачалось чернотой черной кареты.
— Граница, где граница?
— А вы не видите? Там, где проходит линия между землей и небом, там и есть граница.
— Вы смеетесь!
— Да что вы, и не думаю!
— Вы везете нас по кругу!
— Откуда такое недоверие?
— Мы устали.
— Это одно и то же.
— Та линия, на которую вы показываете, и не думает приближаться!
— Стойте, кучер, стойте! Мы лучше сойдем!
— Я уже везу вас туда!
— Мы хотим домой. Мы хотим к остальным!
— Я хочу вернуться!
— Я хочу к бабушке!
Но кучер больше не отвечал. Постепенно они перестали кричать. Они обнялись и легли голова к голове. Они капитулировали перед чужим кучером, черной каретой и границей, которая все никак не приближалась.
— Эллен, Эллен, твоя голова слишком давит мне на плечо! Эллен, куда мы едем? Эллен, темнеет, я больше не могу тебя сторожить, все кружится…
— Все кружится! — крикнул человек с волынкой и на ходу запрыгнул сзади в карету. — А как ужасно было бы, если бы все не кружилось! Невозможно было бы отыскать полюс. — Ему удалось открыть дверцу. Он сорвал с головы шапку, засмеялся и повел носом.
— Трупы, пахнет трупами!
Карета мчалась вдоль реки.
— Что тут смешного? — строго спросила Эллен.
— Никто этого не замечает, — захихикал чужак. — Разразилась чума, но никто этого не замечает. Они жили, не замечая, а теперь они умирают, тоже не замечая. Их сапоги — это погребальные дроги, которые увозят их из города. Их ружья — носильщики, которые бросают их в ямы. Бубоны, бубоны, сплошные бубоны! — Чужак раззявил рот, зашатался и рухнул под сиденье.
— Кто вы?
— Я упал в зачумленную могилу.
— Кто вы?
— Я пел песню.
— Кто вы?
— Ах, мои милый Августин, так сразу не объяснишь!
Карета по-прежнему катилась вдоль реки. Телеграфные провода поблескивали над черными угольными складами, чайки спускались, как пикирующие самолеты, к ледяной серой воде, а на другом берегу кран тянул руки к холодному небу, словно вымаливал себе какой-нибудь груз. Вечерело, и осенний день бесшумно, беззащитно и таинственно клонился к концу.
Неподалеку от заброшенной верфи к ним подсел человек с глобусом. Он поджидал их, сидя на обломках корабля, который еще не отбуксировали.
— Колумб! — любезно улыбнулся он и снял шляпу. — Нужно еще столько открытий сделать! Каждый пруд, каждая боль и каждый камень на берегу.
— Америку в конечном счете так и не назвали вашим именем!
— Нет! — рявкнул Колумб. — Но мое имя носит неведомое. Все, что еще предстоит открыть. — Он удобно развалился на грязных подушках и вытянул ноги.
— Открытия утомляют?
— Но это прекрасная усталость! Честно зарабатываешь ночной отдых!
— А бывают сны наяву?
— О, сны — это куда большая явь, чем поступки и события, сны охраняют мир от крушения. Сны, сны, именно сны и ничто иное!
— Разразилась чума, но этого никто не замечает, — хихикнул милый Августин из-под своего сиденья. — Они не заметили, что их сотворили, и не заметят, что их уже предали проклятию.
Теперь они переезжали дамбу, эта дамба тянулась вдоль большой реки, а река текла вдоль дамбы. И ни река, ни дамба даже не пытались отделиться друг от друга, тихо и мирно убегали они в бесконечность.
Карета въехала в деревню. Серое и глубокое небо лежало над низкими оградами садов. Рыжие деревья тонули в темноте, а перед желтыми домиками играли дети. Они рисовали ногами линии на речном песке и морщили лбы. Они молча росли, между делом звонко кричали в сумерках и швыряли камнями в воробьев. Они царапались в запертые садовые калитки, кусали зубами железо и со смехом отрывали уши у старого безобразного пса.
Вдруг один из них, мальчик, перескочил через ограду. На нем была коротенькая светлая рубашка, а в правой руке праща. Его лицо пылало гневом, и он прикончил больного плачущего пса одним-едннственным камнем. Потом он развел посреди улицы костер и бросил пса в огонь. И запел: «Мы хотим принести Богу огненную жертву из наших грехов. Идите и подарите ему ваши грехи, потому что ничего другого у вас нет».
И вдобавок он заиграл на лире. Его песня звучала мучительно, чуждо и настойчиво, а от костра на пустынной улице запахло пожаром. Он вскарабкался на ограду и начал проповедовать. И после каждой фразы он швырял камни, и окна у людей разбивались, и им поневоле приходилось выглядывать наружу. Сердитые и заспанные, они просовывали свои тяжелые головы в неровные пробоины и звали детей домой. Но дети не шли, а стояли и слушали чужого маленького проповедника и разевали свои красные алчные рты, словно хотели его сожрать.
«Камни, камни в ваших окнах суть хлеб, которого вы алкаете, а хлеб на ваших блюдах есть камень, отягощающий вас. Все, что приносит вам пользу, вы возводите на трон. Боль всегда приносит пользу. Боль — вот последняя польза!»
Он занесся совсем высоко и возликовал, когда ему не хватило слов.
Деревенские дети ликовали с ним вместе, но тут один из них крикнул: «Волосы у тебя черные и курчавые, ты чужак!»
— Я ли чужак оттого, что волосы у меня черны и курчавы, или вы — чужаки оттого, что руки у вас холодны и тверды? Кто чужак, я или вы? Чужак не тот, кого ненавидят, а тот, кто ненавидит, а кто считает себя единственным настоящим хозяином в доме, тот и есть главный чужак!
Но деревенские дети больше его не слушали. Они вскочили на ограду и сбросили его вниз. Они завыли, и заревели, и перестали расти. А взрослые, которые тоже давно перестали расти, выскочили из домов и набросились на чужого мальчика. Они опрокинули его на последние языки его догоравшего костра, но пока они думали, что сжигают его, они только закаляли венец у него на голове. И пока они думали, что убивают его, он от них ускользал, но они этого не знали. Он вспрыгнул в черную карету, положил голову на колени рослому Колумбу и немного поплакал, пока милый Августин гладил его обожженные ступни. Потом они сыграли дуэт на лире и волынке, и лишь когда они уже проехали вместе добрую милю, чужому мальчику пришло в голову представиться.
— Давид, царь Давид, — смущенно пробормотал он, — еду в Святую землю.
Карета катила по лугам и долам, мокрые ветви хлестали по крыше.
— Мы тут все в Святую землю!
— Мы тоже в Святую землю!
— Кто вы такие, и чего вам надо в Святой земле?
— Это Эллен, а я Георг, и мы хотим получить великое свидетельство. Почему вы за нас не поручились? Почему вы бросили нас на произвол судьбы? Разве вы не за всех ручаетесь? Но они прогоняют нас, они все у нас отнимают, они над нами издеваются: вы, говорят, ничем не подтверждаетесь! Идите в Святую землю, поищите там ваших предков и скажите им: это вы виноваты, что мы здесь, помогите, загладьте свою вину! Загладьте свою вину, из-за которой нас выселяют, загладьте свою вину, из-за которой нас преследуют, загладьте эту ненависть в сердцах! Ведь это вы виноваты, вы, вы виноваты, что мы есть!
— Зачем вы сели в черную карету?
— Мы хотим перейти границу, мы ищем тех, что жили раньше.
Туман и река, бушуя, перетекали друг в друга. Линия между небом и землей исчезла.
Колумб нервно крутил в руках глобус. Когда он начал говорить, его голос зазвучал мрачнее и глуше, чем поначалу: — Тех, что жили раньше, уже нет. Есть те, кто есть, и те, кого нет, существующие и несуществующие — игра неба и ада разыгрывается внутри нас! Но те, которые есть, — те есть всегда, а те, которых нет, — тех никогда не было. Ждите и вслушивайтесь, живите и светитесь! Сносите чужое презрение и умывайтесь слезами, от слез глаза светлеют. Прорывайтесь сквозь туман и открывайте мир! Быть — вот паспорт для вечности!
— Не думайте, что это так легко, — крикнул Давид. — Кто думает, что он есть, тех нет. Только те, кто сомневается в себе, могут пристать к берегу, только те, которые страдали. Ибо берег Господень — это пламя над мрачным океаном, и кто пристанет к берегу, тот сгорает. И берег Господень прирастает, ибо горящие испускают свет, и берег Господень истаивает, ибо трупы изувеченных приплывают к нему из тьмы!
— Разразилась чума, но никто не замечает, — хихикнул милый Августин, — пойте песню в чумной могиле, пойте песню, пойте песню! Мы ничего не можем вам подтвердить. Только песня, которую вы поете, служит вам свидетельством.
— Повергните Голиафа в сердце вашем!
— Откройте мир заново, откройте Святую землю!
— Сносите чужое презрение и умывайтесь слезами, от слез глаза светлеют!
Карета теперь мчалась как бешеная и подпрыгивала на камнях. Дети вскрикивали. Они уцепились за шерстяной пояс Давида и спрятали головы в широкие рукава Колумба.
— Мы хотим остаться здесь, мы хотим остаться здесь!
— Оставайтесь, чтобы идти вперед, идите вперед, чтобы остаться.
— Уступайте буре, как кустарник на берегу!
— Так вы и родились: в тряске черной кареты. Так движение станет покоем, а покой движением.
— Так уловляете вы мимолетное, так совлекаете с него покровы!
— И ваша боль уравновешивает расстояние.
Серая и знающая, мерцала река в темном свете ночи. Невозмутимо поблескивал гравий.
— Граница, где граница? Где Святая земля?
— Повсюду, где пастухи пасут овец и все оставляют по зову ангела.
— Овцы блеют, когда их бросают на произвол судьбы!
— Овцы блеют, потому что не умеют петь, овцы блеют, чтобы Бога хвалить.
Царь Давид снова заиграл на лире, а милый Августин подхватил мотив на своей волынке, а Колумб тем временем низким голосом затянул матросскую песню, что-то про белые звезды и тоску по суше. Они не обращали друг на друга внимания, но все вместе звучало удивительно стройно и гармонично: псалмы Давида, моряцкая песня Колумба и забавные рулады милого Августина.
Это вершилось во славу Божию, а все, что вер