е рука и вцепилась в ткань. Эллен отпрянула. Они запутались в покрывале, каждая дергала к себе и не отпускала. Оставалось только тихое шуршание шелка, страх всех покрывал на свете быть порванными. Но прежде чем до этого дошло, оно расправилось, светлое, все светлее и светлее, паря, как нечто примиряющее между сном и явью, как тишина Благовещения, и вдруг устало опустилось на землю, никем больше не удерживаемое. Вспыхнула искра, — они поняли, за что сражаются.
— Занавеска, — пробормотал Леон и предостерегающе протянул обе руки.
— Занавеска, которую в последние дни вышивала Ханна.
— Для дома на шведском побережье.
— Для белой комнатки с высокими окнами, где будут спать ее семеро детей.
Семеро детей, которые спят так крепко, что никто не в силах их разбудить, семеро детей, спящие так сладко, что никакой Бог их не потревожит. Семеро детей, на которых не пало проклятие родиться, носить клеймо и быть убитыми.
— Когда ты ее видела, Эллен?
— Вчера, поздно вечером.
— Она уже что-то знала?
— Да.
— И что она делала последнее?
— Укрепляла пуговицы на пальто.
— Семь пуговиц, — сказал Леон.
Снова побежала трещина по льду темного пруда, и бежать дальше становилось все опасней.
— Она еще хотела написать вам письмо, — сказала Эллен, — но не успела и дала мне только это. Сказала, если вам это понадобится для игры, она не против.
— Не нужно было у нее брать, Эллен: ей бы пригодилось от мух или от солнца.
— От солнца?
— Потому что Ханна не любила слишком яркое солнце. Говорила, солнце — обманщик, оно меняет людей, делает их жестокими.
— Поэтому занавеска должна была колыхаться на морском ветерке. Слегка колыхаться в окне!
— Будет колыхаться, — сказала Эллен.
— Саван, — тихо сказал Георг. — Для мертвых детей.
— Ты про кого? — испуганно спросил Герберт.
— Не про тебя, малыш!
— Нет, ты имел в виду меня!
— Может быть, я имел в виду всех нас, — пробормотал Георг.
— Лучше бы Ханна оставила покрывало у себя, может быть, оно бы ее защитило.
— Остается только то, что отдаешь.
Дети испуганно подняли головы. Никто так и не понял, кто это сказал. Светлый голос Ангела в мрачном сне. Нам остается только то, что мы отдаем.
Так отдайте же им все, что они у вас берут, ибо они от этого станут еще беднее. Отдайте им ваши игрушки, ваши пальто, шапки и жизни. Раздарите все, чтобы это вам осталось. Кто берет, тот теряет. Смейтесь над пресыщенными, смейтесь над успокоенными, что лишились голода и тревоги — драгоценных даров, ниспосланных людям. Подарите последний кусок хлеба, чтобы сохранить голод, отдайте последний кусок земли и пребудьте в тревоге. Озарите тьму сиянием ваших лиц, чтобы оно стало еще сильнее.
— Играйте дальше! — сказал Леон.
Иосиф оперся на свой суковатый посох. Мария легко положила руку поверх его руки, а маленькая собачка с белым пятном на левом глазу подбежала ближе, хотя в Писании о ней нигде не упоминалось. Не задавая вопросов, она играла неназванное, ту тишину, которая несет в себе плоды.
— Меж чуждыми племенами
под чуждыми именами
мы издали прибрели.
— Несло нас по бездорожью
благословение Божье:
его мы в руках несли.
— В ребенке этом сегодня
несем мы волю Господню
обнять, утешить, помочь.
— Печали, муки, утраты,
что сердцем познал распятый,
несем мы сквозь холод и ночь.
Иосиф и Мария остановились, изнемогая от усталости, и попытались заглянуть друг другу в лица, но им было уже почти ничего не разглядеть. Лица остальных тоже растеклись, как светлые краски по черной тени. В этой все прибывающей дымке стало ясно, как недостижим один человек для другого, как недостижим он сам для себя и для всех преследователей.
Мария испугалась.
— Мы не одни, смотри:
Вот спутники наши, их целых три!
Она вцепилась Иосифу в рукав и кивнула на трех спящих перед комодом бродяг. Один из них во сне перевернулся на другой бок и, не просыпаясь, шевельнул губами:
— Обувь не выдержала дороги,
отдыха просят усталые ноги…
— Он говорит во сне.
— Ах ты болезный!
Я расскажу тебе о любви небесной:
в сердце Господнем она горит.
— Кто там меня позвал?
Я устал, я слишком устал.
— Он крепко спит, —
сказал Ангел. Мария разочарованно выпрямилась.
— Одежа моя превратилась в лохмотья,
усталости не могу побороть я, —
прошептал второй бродяга.
Мария опять наклонилась.
— Ах ты болезный!
Я расскажу тебе о любви небесной…
— Он крепко спит, —
устало перебил ее Иосиф. По нему было заметно, что он бы охотно прилег рядом, если бы он не был Иосифом, Иосифом званым, которому было страшно стать избранным.
— Холодно мне,
кто тревожит меня во сне?..
И в третий раз испугалась Мария. Кто-то включил свет в прихожей, и свет сквозь стеклянную дверь проник в комнату. Стеклянная дверь задрожала, не воспринимая очертания детей, которые перед этим холодным блеском оставались темными.
Раздался стук, и сразу же кто-то отворил дверь. В дверном проеме стояла дама из соседней комнаты. В правой руке она держала маленький, перетянутый кожаными ремнями чемоданчик, в левой — свернутый зонтик, на голове у нее красовалась пестрая шляпка с пером.
— Все добрые духи… — сказала Война, оборвав фразу на половине, и стащила с головы каску. Это уже была не игра.
— Что вы здесь делаете в темноте? — Она нащупала выключатель.
Иосиф бережно обнял Марию за плечи, словно мог ее защитить от обманчивого света. Остальные не шевельнулись.
Дама из соседней комнаты повторила вопрос, но ответа не получила.
— Вы больны, — испуганно сказала она. Она заметила на старом ковре три неподвижные фигуры в лохмотьях, а за ними Войну и Ангела, которые сидели рядышком на ящике и шептались, и черную собачку между Иосифом и Марией.
— Куда вы идете? — спросил Георг.
— Прочь отсюда, — ответила она.
— Прочь… — задумчиво произнес Георг. — Прочь уходят многие. Но может быть, это неверное направление.
— Вам тоже следует отсюда уйти, так или иначе! Здесь опасно.
— Со временем всюду станет опасно, — сказал Леон. — Мы больше никуда не хотим уходить.
— Вы еще раскаетесь!
— Раскаяние — великое чувство, — сказала Война и вновь напялила каску. Герберт закашлялся от смеха.
Дама из соседней комнаты беспомощно потрясла головой. Подобный бунт был ей не по плечу. — Так или иначе, я сейчас ухожу, вы остаетесь в квартире одни.
— До свидания, — сказал Леон.
Иосиф и Мария проводили ее и заперли входную дверь. Собачка взволнованно бегала за ними по пятам. Они всюду потушили свет и остались только с фонарем и свертком в руках.
— Я это вам вручаю
и свято хранить поручаю…
Но не успела Мария положить сверток между спящими, как на нее упала тень Эллен.
— А я — Земля
и на своем пути
о, как я Мир хотела бы найти!
Земля была босая, голову и плечи себе она обвязала старой скатертью, из-под которой ниспадали ее волосы, длинные и спутанные.
— Из дома в дом меня гонит война,
надо мною смеется она
и, не скупясь, мне дарит сполна
пожары, ужас и муки.
— Кого ты ищешь?
— Ищу покой.
— Смотри, в крови твои руки!
В испуге оперлась Мария на угловатого Иосифа. Она слышала, как под накидкой бьется его сердце, и от этого ей делалось не так страшно.
— Мы Бога несем,
бесконечна дорога.
Нас все отвергают и гонят с порога,
нигде отдохнуть не дают,
нигде не найти нам приют.
Но мы от тебя убегали!
— И вновь пред тобою предстали!
Маленькая черная собачка насторожила уши и принюхалась. Изумление Святого семейства распространялось и на нее. Оно пронизало и преодолело прохладу забытой комнаты: неужели вы всегда идете следом за нами? Неужели вы распинаете только то, с чем не можете справиться, а потом вам приходится искать убежища под собственными крестами? Бичуйте нас, убивайте, топчите — настичь нас вы сможете не раньше, чем захотите любить или быть любимыми. Не раньше, чем пойдете по пятам за беглецами, чтобы найти у них убежище. Отбросьте ваше оружие — и вы их настигнете.
— Под вашим светлым покрывалом
вы не укроете меня?
Стоптанными каблуками Война забарабанила о край ящика, чтобы обозначить свое появление. Земля испуганно оглянулась вокруг.
— Это она!
Это война!
Война спрыгнула с ящика. Шелково зашуршала темнота.
— О, впустите меня сюда!
Я не сделаю вам ничего…
— Мы сами бежим незнамо куда,
мы не знаем здесь никого!
Мария запнулась. Война, готовая к прыжку, отшатнулась, потому что в дверь зазвонили, и звонок все дребезжал и дребезжат. Это был уже второй звонок.
Но в игре на сей раз не было суфлера, никого из тех, кто своим шепотком смягчает серьезность и умеряет удаль любой игры, кто помогает развитию действия, не действуя сам. То и другое окончательно совпало. Тот, кто прозевал и не успел вовремя вступить, запутывается, а тот, кто прозевал момент, чтобы выйти из игры, запутывается вдвойне. До чего же трудно входить и выходить вовремя, с той же четкостью, с какою день сменяет ночь. В этом и было все дело. Но дети не знали, что дальше, потому что звонок неистовствовал.